ФБ-сборник

Название: Сказки заповедной чащи Автор: fandom Pandora Hearts 2013 Бета: fandom Pandora Hearts 2013 Размер: мини, 1 271 слово Пейринг/Персонажи: господин Риитацу, Мария, ОМП Категория: джен Жанр: дарк, сюр, сказочка, частичный POV Рейтинг: NC-17 Краткое содержание: в доме, который стоит посреди леса, очень любят рассказывать сказки. Примечание/Предупреждения: немного мяса. — Господин Риитацу? Господин Риитацу! И вот она, милостивые государи, начинает снова: расскажи да расскажи. Неуемное какое дитя... Ну, да ладно: сейчас сядем поудобнее и расскажем. И ты садись сюда, милая, — так мне, старику, удобнее видеть твои светлые глаза, пусть и зрение у меня стало совсем слабым. Садись-садись... Села? Давай накину тебе на колени плед — и нет-нет, мне не холодно, не беспокойся. Платье расправляется, складки разглаживаются, туфельки скидываются — садится. Смотрит внимательно-внимательно, звякает о фарфоровые стенки ложечкой, размешивая в теплой плотности чая осевшую на дно сахарную пыль; капает в чашку свет от подрагивающего язычка свечи, дробится, расходится мутной спиралью. — Почему свеча? Лампа была бы куда лучше... — А вот и нет! Ведь со свечкой так таинственно и страшно, — и делает круглые глаза: мол, как же не понятна прописная истина. Имей снисхождение к старику, дитя. Я уже многое перезабыл — в том числе и то, как славно рассказывать сказки, делая декорациями для них полумрак. — Значит, опять ту самую? Ясное дело, опять. Я мог бы поведать ей про заморские страны, про корабли, груженные шелком и золотом, про звездочетов, храбрых воинов, сражения, походы, горы и снега, ведь все это некогда видел своими глазами; мог бы расшевелить седой пепел, подернувший память коростой забвения, и высечь воспоминания — пару ярких волнующих искр, но вместо этого всего в который раз я расскажу о них — старом колдуне и юной валькирии, охраняющих сокровище рыцаря-героя, а она будет слушать, и по стенам будут плясать гибкие тени, и ветер будет петь со словами дуэтом, и во всем мире не останется иного места — только наш дом, мы двое, наш чай и наша свеча. В сизом небе кричат горлицы; зубчатый лес, убранный в кокон мрака, неподвижен и тих. Бумажными голосами переговариваются листья. Стынет кровь на лезвии пилы. А-ии... Когда он приходит в себя, холод липкими пальцами елозит вдоль его позвоночника. Как он сюда попал? Он не помнит. Лишь биение сердца, колючие толчки кровяного тока, горячая соль на языке, нёбе и губах говорят, что с ним случилось что-то нехорошее. Затылок болит, сквозняк — здесь, у самого пола, дует немилосердно — вкрадчиво царапает разбитое лицо. Что это за место? Он разлепляет ресницы больно и тяжело, словно сдирает с раны запекшуюся корку, и видит потолок, обрамленный рваным кружевом паутины. Сухой воздух, пахнущий грибными спорами, вынуждает закашляться; в воспаленное горло тут же впивается пыль. Ветер шепчет в рассохшихся от старости стенах, перебирает рваные гардины, гладит по окровавленным губам; здесь все так неправильно, так странно-страшно безмолвно, что жутко слушать собственное дыхание: вдох-выдох, почти осязаемый скрип приподнимающихся ребер — так скрипит несмазанное тележное колесо. Так же скрипит его тело, когда он пытается встать; онемевшие мышцы, затекшие, заржавелые, подчиняются неохотно, под кожей пробегает рой острых булавочных уколов, вырывая короткий стон, — тело мстит судорогой за то, что его полуобморочный покой нарушен движением. Было что-то... Задание. Ему дали задание, и он пошел... в лес? Да, в лес, чтобы разыскать того, кто охраняет Камень Души. В лесу оказался дом... Этот вот дом, а в доме... — Эй, — хрипит он. — Эй, есть здесь кто? Слова гулко падают в нездоровую пустоту — нет ответа. Но совсем близко, в серебристой пыли, отчетливо видны отпечатки подошв маленьких, почти детских туфелек: ребристый изогнутый носок и квадрат плоского каблука. Женщина, девушка, человек, а значит — голос, смех, пение, шелест юбок, перезвон посуды, помощь, спасение, жизнь. — Но героям всегда противостоит зло. — Зло? — Да, — таковы все сказки. Без противника не было бы и интереса, но, видит великая Матерь, утомленный грузом своих лет старик наподобие меня с радостью променял бы любой интерес на то, чтобы прожить оставшиеся годы в мире и тиши. — Я расскажу тебе, как его распознать. А наша сказка впервые переходит от «них» к «нам» — маг и его подручная обретают плоть и кровь. До сих пор зло было эфемерой, призраком, фантомом, доступным только на словах истории, мнимо далекой от реальности. Но вчера я увидел, как ловко моя валькирия подстрелила из лука ястреба, готовящегося унести кролика с заднего двора. Тот запуганный ребенок, каким я нашел ее десять лет назад, вырос в воина. И я решил, что теперь можно. Сидя на полу у моих ног, она взволнованно взблескивает ореховыми глазами. — Как же, господин? — О... это несложно. Нужно всего лишь знать имя. И то, что на всякого зверя существует свой капкан и свой охотник. Охотник — это ты, милая. А капкан — наш дом. Легкая, почти неслышная поступь, приглушенный перезвон каблуков — наверху, за переплетениями потолочных балок, кто-то спускается по лестнице. — Человек! — он рад. Человек ведь не бросит в беде, человек поможет, спасет... Должен спасти, должен, должен! Девушка, действительно девушка, не монстр, не оборотень. Она невысокая и тоненькая: дунешь — сломается. Оттого зубчатая пила в ее руке выглядит так нелепо — право слово, зачем она такому милому созданию? Разве что для готовки на какой-нибудь адской кухне — освежевывать мясо... — Ну, здравствуй, зверек. Как мне тебя приготовить? На зубчиках пилы темнеют застарелые багровые пятна, на узких губах — улыбка. Нежная-нежная, сладкая-сладкая, жуткая до прошивающих спину мурашек и разум — осознания. — Эй... Эй?! Ты же... Ты же не... Не надо! Он отползает в угол, вжимаясь спиной в растрескавшуюся стену, — дрожащая, жалкая, жалобная тень. Он воет от ужаса и скребет когтями — ногтями? — по добела выскобленным доскам. Он плачет, позорно и громко, навзрыд, а крошечные туфельки шагают: ближе, ближе, ближе. Синий сафьян и алая кровь, ореховые, ласковые, безумные, подернутые мечтательной влагой глаза — то, что он видит в последний раз. С присвистом перерубая воздух, опускается зубчатая пила. Разрывая кожу, ломая позвонки, отсекает она от тела эту теплую, перепуганную, мечущуюся в клети агонизирующей плоти жизнь. И наступает ночь. — Врага всегда следует звать по имени — этим ты не честь ему оказываешь, но признаешь, что не боишься, какой бы силой тот ни обладал. И он зовется... Кровь похожа на соус. Она красная. Красивая. Она стекает вальяжно и медленно, оставляя кляксы-шлепки на ступеньках, дощатом полу, в пыли, облекает кисти рук в алые, драгоценно прекрасные королевские перчатки. Мария поет. — Я дам тебе свободу, маленький зверь, — нож соскабливает сухожилие с лучевой кости. — Свободу бегать, дышать, убивать. Я дам тебе свободу, но помни — я дам свободу и тому, кто будет бегать и дышать, чтобы однажды убить тебя. А-ии... В этот осенний день, в этот осенний день, когда солнце взойдет над лесом, в эту осеннюю ночь, когда прогонит его оттуда лунная дева, ты падешь, пронзенный его стрелами, и засыпающую землю напоит твоя горячая кровь, маленький зверь... Она поет на языке предков Риитацу, которому он обучил свою стражницу, свою дорогую Марию. Верхнее «до» у нее слабовато, но сам голос чудесен: медовое, плавное, тягучее пение с переливами, достойными певчих в капелле. И почти не слышно акцента — в благодарность за похвалу тонкие губы складываются в счастливую детскую улыбку. — Этот зверь мертв, господин мой, — с поклоном Мария вручает ему отрезанную голову. — Как мне его приготовить? Риитацу смотрит на голову служащего «Пандоры», на отрубленную голову светловолосого паренька, на его разинутый рот и выпученные, остекленелые, мертвые глаза, в которых ужас забиваемой мясником коровы, и выдает вердикт: — Не надо готовить. Похорони его. — Но, господин... Это ведь зверь. Хоронить зверя по священным канонам нельзя. — Ты же хоронишь своих ручных лисичек, когда они умирают, дитя мое. — Они животные, господин. Чистые, смелые, живущие заветами Леса. А люди — звери. Не вы ли мне говорили? «Про это я тоже забыл. Старость», — думает Риитацу. И отвечает: — Милость к поверженному — еще одна победа. Поэтому просто похорони. Синий сафьян и алые перчатки, черенок лопаты в девичьих руках, годных разве что на то, чтобы держать наперсток и иглу, — в дальнем углу дикого сада Мария роет могилу. — Так велел господин, — Мария не очень довольна, но перечить не смеет. — А-ии, маленький зверь... Не нужно было тебе приходить в наш лес. Но на неразумных мы не держим зла... Спи спокойно. — Он зовется — человек. Но справедливее звать его зверем. — А! — Запомни, Мария. Увидишь человека — руби ему голову. Листья с бумажным шорохом покрывают свежий земляной холмик; в сизом небе кричат горлицы, лес спит, убранный в кокон мрака. Стынет кровь на лезвии пилы. К дому подходят люди.