Breaking news

«Как же глупо» – Скажет непонятный мужчина в белом, названный Джеком «Энтони». Как там я хотел прославиться? Ах да, через газету. Знаете, чтобы люди украдкой прочли и задержали в уме. Без всяких вам вспышек и красных дорожек, как кто-нибудь мог бы пошутить. Бойтесь своих желаний, ведь вспышек так и не было. А дорожкой стали несколько кварталов, пересеченные на предельной скорости. Моя память – рваная и спутанная, как зажеванная в дефектном проигрывателе пленка – выцепит с колом стоящим в своей резкости парфюмом салон машины и сидящего за рулем Джоуи, гуляющий по салону ветер с незадвинутых боковых стекол, и вопли Нормана, чтобы Дрю не ждал светофоров. Дальше черт с два я что-то могу разобрать.  …Знаете, что испытывает человек, лишившийся в один день друга детства? Наверное, тоже, что и я, которому в лицо бросили «похоже, ты опоздал», как только я добрался мопедом, угнанным у м-ра Флинна до госпиталя. Знаете, моменты пока я нарезал круги по коридору с одной этой фразой от санитара-интерна, который больше не соизволил явиться, можно вполне себе назвать персональной казнью. Я был единственный человек в этом крыле этажа, кукуя под запертой дверью, из которой совсем никто не выходил. В голове одновременно было столько мыслей, что она готова была взорваться, забрызгав кислотно-голубые стены. Прикидывая все возможные события, я всегда тормозил на исходе того, что санитаришка окажется прав. Тормозил и невыносимо долго сидел, впившись глазами в пол и руками в волосы. Шел час, второй… четвёртый… пятый с половиной… с третью… Я считал секунды, чтобы не рехнуться окончательно, сверля глазами дверь. В коридоре было чересчур тихо. Слишком тихо для места, где прямо сейчас натянута дребезжащей струной чья-то жизнь. Слишком тихо, когда мне предстоит быть в ответе, если эта струна порвется. Слишком подходяще для места, где можно потерять всё. Я налил из одинокого кулера воды и прошагал обратно к скамье, когда по полу пополз луч света из двери, приоткрывшейся и выпустившей из своего чрева короткобритого врача, снимающего на ходу перчатки. «Сейчас» На пару секунд мы с врачом уставились друг на друга, а затем у того сделалось лицо человека, который ничего не видит и ни о чем не думает. Он задел меня плечом, и обошёл. Момент, и я словил его за ворот халата. — Постойте. Постойте… это мой друг… – Врач смотрел на меня все еще как на пустое место. – Я просто хочу знать, что с ним, понимаете? — А, – кивок. – Друг, значит. — Он мне очень важен. – Говорить что-то мешало, щипаясь в носу. – Скажите… — Ага, – Врач прищурил глаза, словно задумываясь или вспоминая. – Ну, пока ничего не могу сказать. И ушёл. Так легко оставил это самое «пока ничего», высвободил халат из моих вспотевших рук и исчез на лестнице. И все опять встало звенящим стеклянным куполом в котором не было ничего кроме напряженного выжидания. Казалось, каждая минута прежде чем пройти, висела каплей на потолке, мучительно долго собираясь там, и в конце-концов падая прямо на меня. Я уже мог сидеть в приличной такой луже из этих пыточных капель, а новостей все так и не было. Где я, интересно, так провинился во времени, что вдруг эдакая кара пришла? Руки чиркнули спичкой, поджигая зажатую в зубах сигарету. Ну и гадость Сэмми курил, божечки. Хлопнув крышкой портсигара, закинул его обратно в сумку. Понятия не имею, на что я взял сумку Сэмми с собой. Ему она вряд-ли пригодится сегодня. Если вообще пригодится… Сразу отмахиваюсь от этой мысли и от синеватого дыма, образовавшегося перед лицом. Безлюдные коридоры консерватории. Я осторожно протискиваюсь в полузакрытую дверь, жмурясь от отражающего солнце лакированного пола, и стараюсь не шуметь ботинками, пока Сэмми что-то сосредоточенно выжимает из одиноко стоящего посреди пустого класса фортепиано. Не знаю, сколько приходится простоять, сливаясь со стеной, прежде чем он поднимет голову, все так же хмуря брови, и отодвинется на стуле чуть подальше от инструмента, быстрыми движениями встряхивая кисти рук, чтобы сбросить с них остатки мелодий. Тогда я отлипаю, лишая себя статуса мебели, и киваю ему, едва удерживая распирающие меня радостные возгласы в пределах организма. Пока что. Пока что. «Жесть давно тебя не видел…» «Это была неделя каникул, всего-то» – Сэмми вздыхает, рассматривая меня снизу вверх со стула. Умышленно не доходя до лица. Я слишком хорошо знаю этот его прием. Забавно, но сейчас я в кое-то веки выше, чем он. «Я соскучился, ну» Сэмми закатывает глаза, но теперь с весьма плохо скрываемым польщением. «Ладно, Джек. Я тоже немного. И долго ты тут уже стоишь?» «Смотря как давно ты меня заметил» – улыбаюсь, пока он медленно, как рептилия моргает, наконец подняв на меня свои ледяные, но на удивление чертовски спокойные глаза. «Я совсем тебя не заметил» «Я побыл всего ничего, правда» Да, к сожалению, Сэмми совсем не любил, когда кто-то подслушивал его подобные посиделки… странно для человека, который может создавать такие композиции просто из ничего, но это был бы не он. Поэтому я честно жду, пока он покажет все свое возмущение моим любопытством, и только потом выдаю… «О, думаю, тебе стоит услышать, знаешь, я просто сидел на уроке, и вдруг – оно» «И что ты хочешь?» «Да это… здесь нужны твои руки» Для чего, он хорошо знает. Мы не первый раз это делаем. Вид при этом у него как и обычно, весьма кислый и словно бы в отдолжение, но стул уже придвинут к фортепиано, а пальцы с готовностью согнуты… «Вообще-то, я остался здесь тренироваться. А не исполнять твои хотелки, Джек» «Так одно другому не мешает?» И все же мешает, но меня не выгонят. Его раздражает, что я пришел и отвлекаю, но в равной степени интересно, что на сей раз я придумал. Он знает, что я про это знаю. Просто привычка у него такая, делать из себя зануду… а ведь тогда нам было только по тринадцать лет. Пока зал аплодирует, краем глаза вижу, как Сэмми встал от рояля, и направлися ко мне. Широкие, громкие шаги. «Скажи мне. Тебя в детстве матушка вниз головой уронила?» – Шипит, наклонившись к моему разгоряченному лицу. – «Мы не репетировали это. Ты где такое слышал?» И вот они, три главных инструмента Сэмми для точного воздействия на кого угодно. Интонация, взгляд и «мимика рук». Последнему такое название дал именно я. Глядя на Сэмми, сначала надо видеть руки, а потом уже лицо – чаще просто нейтрально-серьезное, чем нечто иное. Пока он говорит, сигарета его тлеет и разваливается от каждого подрагивания ладони. Стряхиваю пепел, ссыпавшийся мне на колено. «Это разнообразие, старина… И тебе импровизировать надо, сам же сказал» Чуть погодя я мочу в бокале шампанского платок, протягивая его Сэмми. Тот стоит у стены, злющий в усмерть, проверяя рукой синяк на щеке, заработанный непонятно от кого. «Ты так не доживешь до старости с такими словечками. Понимаешь, это я тебя знаю, а эти вот… потом еще оборачиваться неделю придется» Сэмми усмехаетя так, словно это апогей моего юмора, качает головой, и до конца вечера мы с ним больше не разговариваем.  …Надо же было сказануть такое. — Фейн, тебе бы поспать. Я вздрогнул, сразу вернувшись в стены госпиталя от материализовавшегося рядом Нормана. — Какой там… – Качаю головой. — Ты уже двое суток как тень отца Гамлета существуешь. — Я не уйду, пока не узнаю. — Я так деда своего ждал… — Спасибо, утешил. — Да ну. Норман сидит, опершись локтями на колени и сложив руки в замок. — Кто знает, что бы было, не дай я ему подняться. — Я тебе ничего об этом не говорю. — Сам знаю, что маху дал. — Ладно. Мы молчим чересчур долго, так, что мне всем существом хочется нарушить эту паузу. Чем угодно, только бы не молчать. — Ты был в студии? — Мгм. — И… и как там? «Как там без Сэмми» – хочу уточнить, но не поворачивается язык. — Тревожно. Джоуи тебя искал. Я сказал ему мол, ясно дело, где ты. Он меня послал на рога к дьяволу. Ну, я и пришел. — Очень смешно. — Я не смеюсь. – Норман трет нос и косится на дверь. – Над таким не шутят. — М-с Кэмпбелл успокоилась? — Что ей будет. Ну нет, будет конечно если… – Он многозначительно замолкает. – А так, молодцом девчонка. Уолли скоро сюда домчит. Он все пытается подробности выпытать у кого-нибудь. Как закончит сбор информации, так сразу здесь нарисуется. — Не нравится мне это все… Щупаю волосы на голове. Они стоят почти дыбом, клянусь. — Не накручивай. Если бы он… – звучная пауза. – То мы бы уже узнали. Я чувствую себя пустым. Не морально, как люди выражаются после настигшего их горя, а физически. Как будто все, что находилось внутри меня разом куда-то пропало, и теперь там совсем ничего, как в пластиковой игрушке. Все это то приходит, то уходит, ворочаясь в уме как нечто бестелесное и мутное. Сложно понять, открыты мои глаза или нет. Так странно, когда не можешь вспомнить, что значит видеть глазами и управлять собой. В этом непонятном эфемерном виде можно было думать о чем угодно и сколько угодно… если бы думалось. Я пытался вникать в обстановку вокруг, полагаясь на чисто интуитивный слух, но не нашел ни одного знакомого голоса. Это и есть жизнь после? Серьезно, я умер? На миг меня охватила паника, и я почувствовал напрягшиеся участки тела. Нет, нет, у мертвых не бывает такого. И мертвые не паникуют. Надо открыть глаза. Как, черт возьми, открыть глаза. Первым же человеческим чувством, способным вернутся ко мне оказалась тошнота. Да... именно то, о чем я всю жизнь мечтал. Всю эту отравленную подозрениями и разочарованиями жизнь. Всю целиком и полностью сейчас непонятно где находящуюся. Очнуться черт знает кем и черт знает где. Я не могу ничего понять, увидеть, услышать. Все еще. Все вокруг чужое. Инородное. Неузнаваемое. Меня вот-вот вывернет, даже не желудком, разумом – весь скопившийся трепет, ярость и обида более чем осязаемо подкатывают к горлу – еще немного, и захлебнусь этим. Давай же, Лоуренс,возвращайся. Давай же. Давай, ты без того слишком много себе позволил. Весь мой слух насквозь прошибает высокий звон. До того пронзительный, что выступает холодный пот и сводит десны. Непрерывный и настойчивый в своей фальшивости звучания. Я могу уловить спешку вокруг. Но не более того. В носу что-то, в груди что-то. И это совсем не то, что там должно быть. По крайней мере, у нормального человека.  Вернись. Сейчас же. Вдохни и открой свои глаза, Лоуренс. Вернись. А потом звон испаряется, и я вовсе будто промахиваюсь мимо чего-то, не дотянувшись сознанием и всем своим полу-собой, фантомно проваливаясь в старое-привычное ничего, в которое нет ни цвета, ни запаха.