Breaking news

Мой глубокий противный сон, полный несусветной чуши и обрывков с разных уголков памяти разлетается вместе с затупленным грохотом в коридоре. Я кое-как отнимаю совершенно чугунную голову от плеча Нормана. Спина и шея после моего сидячего сна вполне очевидно недовольны своим хозяином и протестующе ноют. Приходится вспомнить, где я и по какой причине. И как только вспоминаю, неумолимая в своих обычаях тревога сжимает меня в тугой кулак изнутри. Измочаленно кривлюсь от этого приступа, и решаюсь-таки проверить источник пробуждения. С пола в нескольких метрах от нас сошкребается Уолли, потирая рукой свой ушибленный зад. — Ну и дела, скользко-то здесь как… Нога поехала и я… – Голос его слегка пресекается, уж не знаю, от падения или от нашего общего. — Мы видели. Красиво приземлился. – Норман отодвигается, располагая для Уолли место на скамейке. – За собственые намыленные полы так и платят. — Который час? – Произношу это, и подобная формулировка вопроса сразу саднит осадком на языке. Мои наручные часы стоят уже невообразимо сколько, и я, кажется, совсем выпал из реальности здесь, без людей, света и мебели. Давно ли я сам отвечал на этот вопрос? Появление Уолли дает мне немного свежего воздуха, пока он еще вот такой – подвижный, громкий, нетронутый нашим сырым больничным оцепенением. Человек, пришедший снаружи. Оттуда, где жизнь совсем никак не остановилась несмотря ни на что, несмотря на Сэмми, на мою протекающую от переживаний крышу, на потерянно-участливого Нормана. — Три. Наверное. Было, когда я на улицу вышел. – Уолли все еще ерзает на скамейке, вероятно, мысленно сетуя на будущий синяк. Он весь мокрый и запыхавшийся, волосы, торчащие из-под кепки растрепались и прилипли к нему. — Сколько?! – Мне становится худо. Куда хуже, чем до этого. Глоток наружности оказывается еще более ядовит, чем здешнее безвременье. Выходит, с момента, как я здесь, прошло уже по меньшей мере, семь часов. Семь часов кряду о Сэмми ни слуху ни духу. — А ты как добрался? Чем? – Норман звучит с какой-то не своей интонацией, усиленно съезжая с темы времени. — Бегом. – Уолли снимает кепку, высвобождая примятую копну. – По правде… т-там в студии такой кошмар. Там просто… словами не выразить. — Из-за…? – Ловлю себя на том, что боюсь произнести даже его имя. – Или почему? — Нет. Да. Не совсем. То есть… из-за этого тоже. Хотя сейчас там все сплошное «это». М-р Коннор на перекрестке к Фелл-стрит разбился. Последнее разрывается среди нас не хуже осклочной петарды. — Что? — Как так? — Уолли, в смысле? — В коромысле. Я-я не знаю… – Уолли жалобно стонет, закрывая от нас лицо обеими руками. – Там сейчас все об этом говорят. Я ничего не понимаю. Я ни у кого не смог ничего выяснить. Я пришел, а там по всем отделам одни шепоты и у всех глаза стеклянные. И м-р Лоуренс еще… Говорят, что он совсем позиции сдал, когда Джоуи его увозил. И м-р Коннор… я не знаю… — Эй, эй, малец, не плачь. – Норман тормошит его за плечо. – Прорвемся. — Что значит «на Фелл-стрит…»? – Бормочу. – Насмерть что-ли? Каким образом? Чувствую себя низейшим человеком, но разрешаю мысли о том, что разговор про Томаса хоть немного позволит мне отвлечься от Сэмми. Уолли отрицательно мотает головой. — Не знаю, м-р Фейн, не знаю. Ни обстоятельств, ни исхода. Шон говорил, что авария жуткая, и движение перекрыли. Это все, что есть. Поэтому я и пешком. Что мне еще делать было? Я не хочу видеть это своими глазами, знаете...! А потом нас просто выставили. Резко, бесцеремонно и неоспоримо. Словно чей-то срочный указ, от кого-то невидимого и недосягаемого. Безаппиляционно, встали и ушли. Узнаете, как будет что узнавать. И я, и Норман, и Уолли. На улице солнечно. Ненормально ярко для всего того, что плещется внутри. У меня до смешного не гнутся ноги, от сидения ли, от шока, непонятно. Норман идет за пару шагов от меня, рядом с Уолли, заложив руки за спину. Моя рука придерживает накинутый на плечо ремень от сумки Сэмми. Мне придется свыкнуться с мыслью, что его здесь нет. Что он меня нигде не ждет, и мне никуда к нему не нужно. Мы ушли, оставив его. Оставили позади за нашими спинами, отдаляясь дальше и дальше, по мере переступаемых ступенек, ведущих вниз от крыльца госпиталя. Нужно свыкнуться, что я не смогу ему рассказать об этом сейчас. В студии остались какие-то его вещи. Вероятно, разлетевшиеся по столу скомканные листы. И еще что-нибудь. Нет, не время об этом думать. Самое время перестать думать об этом совсем. Перестать сопоставлять да и нет и представить, что тебе не обязательно каждую секунду задумываться о ком-то, кого знал дольше, чем не знал. Например, осмотреться вокруг, проникнуться шумом оживленных улиц, отражением солнца на отдельных сборищах снега. Я смотрю на сугробы у дорог и вспоминаю слова Уолли, как они с Томасом нашли в одном из таких Сэмми, уже совсем никакого, в крови и с фатально застрявшей пулей, и мне плохо, плохо, плохо, я трясу головой в попытках избавиться от вставшей перед глазами картины. Мы останавливаемся в парке у фонтана. Здесь скамейки, свисающие с деревьев гирлянды и крикливые дети. И это… молчание. Среди нас троих. В каждом набралось столько слов, что их невозможно просто взять и сказать. Мы даже не смотрим друг на друга. Но я согласен на что угодно, только бы мы не разошлись по разным местам. Только бы мы не вернулись в студию, где наш испуг помножен на сто и наложен в многократном искажении. Где нас начнут расспрашивать, а мы ничего не сможем ответить. Где всякий наверняка знает, что мой разговор с Томасом завершился тем, что я в слепом гневе заехал ему в челюсть. Где все только и думают о том, что Сэмми уже ничем не помочь. Мы бродим по улицам, то садясь, то вставая. Закуривая, вздыхая, потирая глаза и битые сидением и хождением ноги. Меня мутит от сигарет, которые я до этого ни в жизнь не закурил бы, тянет спать и на удивление вообще не хочется есть. Я отрешенно наблюдаю как Уолли жадно поглощает успетую где-то купиться слойку. Весь нервный и совсем запутавшийся в происходящем. Казалось, тени на его лице стали казаться резче, чем раньше. И где-то на дне всего этого роя раздумий мне стало интересно, как выгляжу я, за двое суток почти не воспользовавшийся зеркалом. Смеркалось. Небо темнело в синий, неспешно загорались фонари. Прохожие редели, становилось все меньше бегущих, толпы сменились на прогуливающихся и возвращающихся с работ. Я не мог уйти домой. Мы не могли идти по домам. Мне казалось это неправильным. Но все-таки пришлось следовать за Норманом, настойчиво направляющимся к общежитию Уолли. Я понимал, что проводив его, встанет выбор – остаться одному в вечереющих проулках или поддаться Норману, и тоже прийти к своему дому. Мы утешающе похлопываем снова раскисшего Уолли, и нам ничего не остается, как дав ему постоять с нами еще пару минут, отпустить. Пора, дружок. Не бойся, все будет в порядке. Машем ему рукой. И мне самому так горько и так необходимо довериться этим словам, произнесенным Норманом. Даже если он сам едва в них верит… Когда-нибудь наступит момент, когда я встречу осознанность хоть на толику приятнее. Но сейчас мелкая дрожь и холод все никак не покинут где-то отдельно от меня ощущаемое тело. Холод, приходящий и уходящий, наполняющий и опустошающий. Меня покачивает, как на лодке, хотя я так и не могу с уверенностью сказать, в какой позе и виде нахожусь. Волны… что-то неустойчивое, плавно телепающееся из стороны в сторону, но не успокаивает, давит, и от этого хочется заплакать. По-детски растерянно расплакаться. Но я не могу. У меня нет ни слез, ни эмоций. Ничего нет. Так хочется услышать хоть что-то привычное. Чей-нибудь голос, неважно с какими словами. Просто интонацию. Любую. Глухая тишь упорно сводит меня с ума. Музыкант, который страдает от беззвучия. Как же моя жизнь любит подобные шутки. Знать бы, сколько минуло с пор, как я был в студии. Отчего мне не вспомнить ни одного лица? Они все размытые, и никак в них не всмотреться, как не ломай голову. Я не помню ни Джека, ни Сьюзи… у меня перехватывает горло. Как я сподобился их забыть? Как я забыл? Почему я их забыл? Качка усиливается. Волны упрямо перекатываются, наровя поглотить меня насовсем. Гребаный, ненавистный Титаник на котором я так прочно застрял. Я начинаю чувствовать руки. Пальцы. Они будто остыли и задеревенели. С каждым новым ощущением растет необьяснимый страх, скручивает меня в тугой узел. Чувство накатывает и боязливо отступает. Ноги. Голова, шея. Все ледяное, бездвижное, немое. Неосознанно напрягаюсь настолько, что кажется вот-вот снова соврусь в ту бездонную дырень. Нет, нет, надо держаться. Цепляюсь всеми силами за эти навязчивые образы. Только бы не сорваться. Насильно вызываю в мысли все, за что могу ухватиться. Свет проектора. Стенд, ноты. Пианино. Снова и снова думаю о лицах. Какого цвета волосы Сьюзи? Сэмми, ну же. Были у Джека очки или нет? Давай, давай, думай. Вспомни себя. Свои черты. Вспомни походку. Уолли? Кто такой Генри? Ну, соберись, соберись. Вспоминай мать. Ты не имеешь права ее не вспомнить, черт тебя дери. Клара. Нет, Сэмми, Лора. Лоррейн Лоуренс… Господи, мама, если бы ты только знала, где сейчас твой сын. Мне чудовищно плохо от калейдоскопа, который я себе устроил. Резко поднимаю голову и кашляю, выброшенный на сушу. В распахнутые до рези глаза ударяет свет, тяжеленным шквалом обрушив на меня весь мир.