Breaking news

У порога я контуженно спотыкаюсь обо что-то, шумно метнувшееся по полу. Кот. Кот, всего лишь мой кот, про которого я столь бездушно забыл. О, мне так жаль, малыш Понго. Папе нынче совсем свет не мил. В темноте кухни ищу по ящикам и сыплю горсть корма в миски. Клетчатый линолеум. Кот, усиленно отъедающийся за время моего отсутствия. И больше ничего. По коридору ползают тени, тянутся жилистыми паучьими члениками по стенам и потолку, перегоняют кружащуюся в воздухе пыль. Моя собственная тень примешивается к ним, и они сьеживаются, всасываясь в плинтуса. Я скриплю дверью в гостиную, все так же не включая свет, словно опасаясь спугнуть нечто, находящееся здесь. Понго неотрывно скользит за мной по пятам, отираясь об ногу, изгибая хвост. На ходу, чуть не уронив вазу с осыпающимся сухим цветком неопознанного вида, переворачиваю вниз три фоторамки, попавшиеся в поле зрения, оставляя на полках лишь те, где я один, без Сэмми. Из нас двоих на фотографиях настаивал только я. Потому что на память. Потому что он был неправ, и пленка совсем не искажала его вид. На фотографиях не хватало только улыбки, не более того. Слишком жутко допускать в мысли, если эти несколько снимков, где он с трудом дожидался щелчка фотографа, и раздосадованно отходил подальше – это все, что у меня останется. Все эти снимки такие же холодные, как воздух в больничном коридоре. Более никак не одушевленные и вызывающие только мурашки. Поспешно миную зеркало, и обессиленно опускаюсь в кресло. Тишину нарушает раздражающее тиканье часов. Восемь вечера… «…и к темам, крупное дорожно-транспортное происшествие с участием шести автомобилей…» Рука мгновенно убирает громкость радио, и глаза неожиданно становятся мокрыми. Понго упруго вскакивает на колени, и растекается по мне, подобрав под себя короткие лапки. Понго – живое тепло, до кома в горле необходимое мне сейчас. Шерсть у него густая, блестящая разными оттенками в свете окна. Белесый, черный, рыжий… Однажды мне сказали на окрас Понго, что я подобрал помесь всех существующих в этом квартале котов, и отныне это самое лучшее ему описание. Два янтарно-желтых огонька озадаченно мерцают на меня, Понго движет ушками, пытается понять, что такое. Что такое, папы так долго не было, да? У нас большая горесть, малыш. Ты помнишь нашего друга с длинными пальцами? Ты его не очень любишь, но мы оба будем скучать, правда? Наш друг в беде, понимаешь? Папа волнуется… Шмыгаю носом, поглядывая на кота своими доверху наполненными горечью глазами, горечь вот-вот перельется за пределы, полетит каплями вниз и затеряется в мохнатом боку Понго. Этим вечером Сэмми повсюду гораздо больше, чем когда он был здесь физически. Наверное потому, что его скоро может не быть вообще нигде. Замечаю за собой эту оговорку, и ругаю себя за то, что сдался, похоронив его раньше времени. Я хочу думать о Томасе, о том, что виноват перед ним за ссору и неблагодарность. Думать о том, что он, наверное, несмотря на все это, так же спешил как и я, Уолли и Норман, упустив из внимания какой-то автомобиль. Сражаюсь с воображением, рисующим мне во всех красках эту аварию. Попал сам, и зацепил целых пять машин, господи, Томас, что же ты наделал… Понго утробно урчит, положив голову на мои сложенные руки, жмурится. Глупенький, наивный зверек. Кровать, подушка и простыни здесь тонкие и словно бы ломкие. Я чувствую себя таким же, весь просвеченный кругыми лампами и напичканный таблетками. Замотанный в новые бинты и щедро облепленный датчиками. Во рту сухо, в глазах сухо. Нет никакой боли, пока действует все, что пришлось проглотить. Разглядываю тяжелую фигуру, наполовину вальяжно восседающую около меня на табуретке. — Т… куда… – Пытаюсь кашлянуть, но что-то не дает. — Да молчи уже, чего ты. – Фигура ощупывает расклеенные на своем лице пластыри и засохшие кроки от ссадин. — Об… одранный… какой ты… – сложить все в один вопрос не выходит, но я свято надеюсь, что он понял. Гость усмехается, качает головой, но не отвечает. Я тоже пробую усмехнуться. Все, что отвечает во мне за дыхание, упорно сопротивляется. — Только с того света, а все такой же. – Вижу его косоватую улыбку с длинной вертикальной раной через всю верхнюю губу, уже подсохшей, но все ещё жутковатой. – И не щерься на меня бровями. Еще узнаешь обо всем не раз, в этом не сомневайся. Думаю, что же ему ответить, вмещающееся в несколько букв. Но потом просто киваю. Голова пьяновато кружится, делая кивок чуть более резким, чем хотелось. — Нас не так давно обоих в покойники записали, а, Лоуренс, как думаешь? Морщу лицо, собирая его в эмоцию отрицания. С чего вдруг «нас» и почему он так считает? — А, не знаешь. Ну ничего, тебе расскажут… Похорошело тебе тут, вояка? Не знаю уж, действительно ли ему интересно, или хочется еще раз ткнуть мне «не боевой настрой», но неопределенно покачиваю ладонью свободной от проводов руки. Хорошо ли по его мнению может быть человеку, когда он выглядит вот так? — Мне тут нагрузили, что след от выстрела в тебе был только половиной проблемы. – Он снова трогает пластырь на брови, разглаживая отклеившийся край. Руки у него тоже все побитые и в синяках. — Точно не понял, но ты похоже тем ребром, с которым я оплошал, себе что-то конкретно повредил. Ничего не хочешь объяснить? Пожимаю плечами. — А ведь могли не успеть, знаешь? — …Ну. – Этот разговор меня утомляет. Что он хочет этим сказать? Табурет отодвигается, он встает и отходит к окну, припадая на левую ногу. Вспоминаю про Джека и голова идет кругом.  — Ты как там? Я при этом судорожно, громко дышу, перебарывая панику. Гость терпеливо ждет и я от души всей не понимаю с чего вдруг в нем такое снисходительно распологающее отношение ко мне. — А… Джек… гд… – Черчу знаки пальцами, торопясь донести до него мысль. — Дома, а где же? Утром увидитесь, не дергайся так. И с ним, и с остальными. Это я тут, как пес сторожевой, а им отдохнуть нужно. Ужасно хочу спросить о Сьюзи и еще черт разбери о чем только не хочу, но не хватает никаких сил. Мой летающий по сторонам взор не лишается внимания, и меня в той же манере убеждают перестать метаться. Позже глубокой ночью просыпаюсь от того, что кто-то держится за мою руку. Продев свои тонкие пальцы между моих.