Алчба

Малину больше не привлекают другие женщины. Как будто что-то отрезают. Или он отрезвляется, излечивается и лишь на четвёртом десятке теряет интерес к длинным ногам, полным грудям и плате за полчаса трения тела о тело. Что-то перерубается. Выключается. Перегорает. Он больше не снимает шлюх — ни дешёвых, ни дорогих. Не цепляет цыпочек где попало — не флиртует с продавщицами, официантками, сотрудницами в офисе, прохожими дамами и прочим контингентом женского населения в городе. Не заводит любовниц — отсылает прочь Ренатку, блондинистую, любящую сосать деньги и члены, и на этом эпопея «Роман Малиновский трахает всё, что хоть немного не крокодил» заканчивается. Да, он стабильно ходит в сауну с мужиками, хлещет коньяк и равнодушно смотрит на гибких, раскованных стриптизерш в стразах вместо одежды, извивающихся у шестов. Только теперь у него банально не стоит на это. Варнат больше не для него. Не катит. (Вместо всех этих женщин Малина лирично, по-мальчишески откровенно представляет другое. Острозубый, дикий рот. Засасывающую трясину глаз. Представляет Кису: белокожую, гладкую, воздушную.) Его изредка подкалывают. Малина огрызается и отвечает, что любит товар подороже. Иногда приводит кого-то, кто не задаёт лишних вопросов и старательно мацает под внимательными, насмехающимися, всезнающими взглядами. Его бесят сомнения в его мужской неполноценности. Он цепляется языком, иногда подкрепляет кулаками. Неоднократно ссорится и орёт, колошматит несчастную мебель и не менее несчастных болтунов. — Малин, да ладно тебе, я ж пошутил… Ты просто никого давно не приводил… Малина кривит рот в неприязненной усмешке. Шрам на его лице приходит в движение. Он берёт со стола полотенце и принимается вытирать руки — на костяшках пальцев содрана кожа, а у Вадима вместо лица кровавое месиво. Ему лет тридцать, и Малина в принципе понимает откуда столько гонора, но трепать про него языком нельзя никому. — Мне не пятнадцать, чтобы хотеть вставить член в любую дырку. Сперматоксикоз давно кончился. Херово, если у тебя нет. Малина бросает полотенце на пол и залпом опрокидывает чужой стакан с пивом. Мужики молчат, и это неловкая, напряжённая тишина. Малина с удовольствием отмечает правду: они его боятся до усрачки. Это правильно. Им нужно его бояться. В этом городе нет никого опаснее его. И никого влиятельнее. (Разве…) Димон осторожно хлопает его по плечу. — Да чё ты… Чё мы девочек-то обижать будем? Ясен пень Саня отказался, он у нас каблук, но ты-то? Малина поворачивается к брезгливо отвергнутым ранее проституткам. Их трое на шестеро мужиков. Видимо, каждой по два члена. Все трое блондинистые, со жжёными краской волосами, в сетчатых чулках и тряпочках, которые кто-то по недоразумению назвал бельём. Они смотрят спокойнее — не привыкать к психованным клиентам. Малина дёргает плечом и валится обратно на лавку, игнорируя скулящего Вадима. — Твои девочки — просрочка с таким пробегом, что охереть можно. Разговор на этом окончен. Кореша понятливо возвращаются к пиву, сушёной рыбе и поглаживанию неестественно хохочущих шлюх по коленках. Щипкам, шлепкам. Малина много раз принимал в этом участие, но… Не хочется. Желание в нем не может найти выхода. Заставлять Кису с ним спать он не может, наоборот: отгоняет от себя, когда она кокетливо вертит распушённым хвостом у него под носом. Не понимает, специально провоцирует или слишком наивна, чтобы понять как на него действует её повышенная, требовательная тактильность. Чёрт дёрнул его за язык… Сказал тоже — я твоя семья. Хотя иногда она ведёт себя как ревнивая жена. Хотя она и есть жена по документам. То носа из своего закутка не кажет, то лезет к нему в постель после очередной субботней пьянки, треплет, ластится. Типично по-женски дуется, когда не хватает внимания. — Ты где шлялся? Что, бухал? — она брезгливо морщит нос и прижимается к нему слишком тесно, чтобы это было невинной шалостью. Тёплыми ладошками оглаживает плечо. Умильно заглядывает в глаза, едва ли хвостом не метёт. Малина не понимает её игр. Оттого торопливо переворачивается на бок, сбрасывает с себя её загребущие ручонки, лезущие куда не надо. — Я не шлялся, а присутствовал на мероприятии. И не бухал, а выпивал. Киса обижается и уходит. Край, на котором она ютилась, жаркий, но Малине холодно. Он прижимается лицом к подушке. На ней отпечатался запах её волос, мятного шампуня и французских духов, на которые он спускает огромные деньги. Просто так, чтобы порадовать. Но ни один из них не рад. Малина ночует дома всё реже и реже. Мурзится на неё, если Киса путает рамсы. А она путает. Однажды, не добившись от него разрешения выйти за забор. Просто-напросто расшвыривает блюда, стоящие на столе. Бьёт графин с вишнёвым соком, сбрасывает противень с яблочным пирогом, кидает две тарелки, два набора приборов… Кухарка, стоящая в дверях, испуганно охает и прижимает ко рту ладонь. Киса психует и злится. Малина тоже. Спрашивает со свойственным ему хамством: — У тя чё, эти дни? Он не уверен, что женщины-вампиры истекают кровью раз в месяц, как обычные женщины, но чем чёрт не шутит. Вампирский ПМС, всякое такое. Хорошее объяснение её вздорности и склочности. — Какие ещё дни? — Киса прекращает всё громить и задирает голову. Пялит снизу вверх. — Ну, — мучительно вспоминает Малина, — месячные. Типа… Ты злющая с нифига как хер знает кто. Прокладки купить? Или чё там тебе надо? Обычно своим бабам он брал прокладки. Но Киса приходит в неописуемую ярость, клокочет бешенством. — Да, у меня эти дни! Дни, когда я хочу вскрыть тебе глотку! И, громко топая, уносится на улицу. Малина стыло смотрит на сброшенную еду. Кулаком проламывает стол, потом приказывает отрывисто, не глядя на кухарку: — Убери здесь всё. Кормить её будешь чем скажет. Завтра лепила приедет — осмотрит. Не дастся — скажешь, накажу. (Если рука поднимется. Хотя мысль выпороть её с каждым днём кажется всё соблазнительнее. Глядишь, перестанет так выкобеливаться.) И хлопает дверью. Киса ныкается где-то во дворе. Она облюбовала качели, которые он сам для неё вешал, вечно качается, босая, растрёпанная, улыбающаяся. Сейчас небось просто носится и пинает камни… Ну и срать. Малина уезжает, не оборачиваясь. Дома отсутствует с неделю, временно живёт у Алика и игнорирует звонки. Отчаянно хочет разобраться в том, что сделал не так. Почему она такая? Откуда столько взбалмошности, гнева? Ни к чему внятному не приходит, просто лишний раз убеждается, что все бабы наглеют от вседозволенности. Апофеоз наглости — она начинает жрать прислугу, хотя Малина строго-настрого запретил ей это делать. Его вызывает обеспокоенная кухарка. Оказывается, со времён его отъезда «бедненькая деточка» ничего не ела, не пила, только сидела в своей комнате, как принцесса в башне и голосила. Теперь, наревевшись, требует «вынуть да положить» хозяина, иначе она тут «напьётся». Кухарка считает, что она об коньяке в секретере. Малина не считает — он знает, что его маленькая клыкастая дурында принялась за людей в доме. Сколько пиявочной прынцессе хватит времени, чтобы опустошить Панфилово целиком? Малина не хочет проверять, поэтому срывается с работы и мчит домой. И вовремя — он застает её над охранником — живым, но с прокушенной рукой. Оттаскивает, отмывает, орёт. Киса орёт в ответ. — Ты сказал, что я могу делать, что хочу! Вот я и делаю! Я голодна! Она показательно поднимает верхнюю губу. Из десны лезут клыки. — В холодильнике есть кровь! Я велел тебя кормить! Охереть страшно. Малину таким не напугать. Не нападёт. Она не Брут, который станет бить кинжалом Цезаря и не Иуда, который продал Иисуса за тридцать сребреников. — А я хочу свежую! Мне надоело есть тухлятину! Я хочу нормальную кровь, а ты держишь меня на этой сраной диете! Что изменилось?! Раньше ты без проблем водил ко мне своих должников! — В этом больше нет надобности. Он решал и решает. Не она. Она — подчиняется, так отчего же… Отчего же вопит так надрывно, что уши вянут: — Во мне тоже нет надобности?! Так, кукла? За стеклом! Поставил меня в уголок, чтоб никто не уволок и сам не подходишь! Малина остужается разом, получает ушат ледяной воды за шиворот. — Вона чё… Киса смотрит исподлобья. Она… Обижена. Как же он сразу?.. — Я не… — Не охотишься на людей, я знаю, — Малина будто в первый раз её видит. Складывает в одно всё, что узнал о ней за эти годы и получает совсем странную картину, — и живых ты не жрёшь. Ты ж улиток на другую сторону дороги переносишь, чтобы никто не растоптал, на кой тебе прислугу выпивать… Я думал, с жиру бесишься, ерепенишься… Буча на ровном месте, что ни день — так скандал… Я-то думал… А ты… — А что я? Киса упирает руки в бока и становится похожа на злую, рычащую букву Ф. Теперь-то Малина прекрасно видит, что она капризничает ради самого каприза. Она пьёт свежую кровь. Ест много обычной еды, разве что последнюю неделю ломается, потому что он уехал. Малина дарит ей цацки и меха. Да, не выводит в свет, но ещё рано. (Рано, потому что она — пока не его.) Так что ей не нравится? Он догадывается. Верить боится. Не хочет. — Чё ты хочешь? У Кисы блестят глаза. Наглее, жаднее. Малине кажется, что он переоценил свои силы, дал ей слишком много воли, и она медленно, но верно захватывает над ним власть. Берет вверх. Становится на вершину. Начинает с контроля дома и заканчивает контроля над ним. Она ж тут каждый угол пометила, ему прохода не даёт… тянется когтями и зубами наверх их отношений, рвёт кокон, не хочет таскать ошейник. Не то что бы он был против. Она — выше человека, но не выше его. Либо снизу, — там ей место — либо ровня. Большего он не позволит. Ошейник придётся снять. Но одеть на себя не позволит. (Она примеряется. Проверяет границы дозволенного. Дергает тигра за усы, клацает зубами у уха. Вертит им, как мальчишкой. Умная, хитрая… Киса-лиса. Кто ж тебя такую сделал?) — Чё. Ты. Хочешь. Киса нарочито медленно распускает завязки халата. Под ним нет белья, только тело — юное, влекущее. Малина сглатывает. Он старается смотреть ей в лицо, а не туда: на бархатную кожу, торчащие розовые соски, то самое ожерелье, которое он ей застегнул… Шёлковые завязки чулок на бёдрах. Знала, что придёт. Но кто научил? Не в лесу же… мысль летит стрелой — ну конечно… Здесь в ней души не чают, соревнуются. Каждый хочет порадовать хозяйку. Значит, кухарка. — Я хочу, — у неё голос дрожит, и Малина наполняется необъяснимой, невыносимой нежностью. Затапливается ей. Как же легко, волнующе вспоминать о том, насколько сильно она девчонка, а не взрослая, умудрённая опытом женщина. Только пробует… Себя. — Ну, — он подгоняет, подсказывает, — я вроде два раза спросил уже. Бог любит троицу… Чё хочешь-то? Она выдыхает так, будто собирается нырнуть в прорубь с головой и уйти под лёд. Это шёпот, который отдаётся эхом, формируется в нечто… Нечто прекрасное. Она признает и признается обречённо: — Тебя. И это всё, что он когда-либо хотел от неё услышать. Дело сделано. Она поймала его, а он ловит её. Улыбается в усы, но рокочет серьёзно, пряча самодовольство: — Хорошо. Иди в спальню. Киса запахивается и уносится на лестницу. Кокетливо оставляет на полу пояс от халата. Малина старается не пялиться: он приводит охранника в себя и уверяет в том, что тот переработал и упал в обморок. Выплачивает отпускные и отправляет отдохнуть как следует. Подбирает пояс и идёт наверх. За ней. К ней. Его же позвали. Киса выбирает свою спальню. Она метит её как свою территорию и нередко закрывается на замок, находя успокоение в уединении, но в этот раз дверь открыта настежь, а она неловко дожидается его на постели. Зажатая настолько, что это совсем не вяжется с многоходовой комбинацией разозлить, довести и соблазнить. (Малина думает: ей восемнадцать. Она тепличный, домашний ребёнок по воли случая попавший на улицу переломанным. Был ли у неё кто-то? Кроме советчиков, конечно.) Нет, не было. Малина готов выплатить кухарке годовой оклад просто так. За неоценимую помощь. Он становится первым и собирается стать последним. В первый раз берет Кису на её же огромной розовой кровати, уложив на спину. Она послушная и быстро учится. Не ноет. Не просит не трогать волосы. Не боится за силикон в груди. Не морщится от шлепков. Малина прихватывает её за волосы, за горло, сжимает грудь, пару раз несильно похлопывает по бедру. Киса голодно целуется, стонет, всхлипывает, прерывисто дышит, ахает и охает. Она отзывчивая. Чувствительная. Чувственная. И да, изначально Малина был прав. Она кусается во время секса. В конце, кончив — в неё, ему не нужно бояться, что его же баба от него залетит, пускай она и вампир — Малина подставляет ей шею. — Пей. — Нет. — Пей, сказал. — он давит, и она подчиняется. От него не убудет. Киса пьёт из него пять глотков. Малина прошивает с ног до головы похлеще, чем оргазмом. Это не больно. Она старается быть осторожной, перекатывает кожу меж зубами и сосёт. Глотает. Потом тщательно зализывает ранку. Малина стонет. Прижимается своим лбом к её лбу. Катарсис. — Ты моя, — это больше похоже на хрип, — и пить будешь из меня. Не из должников. Не из охранников. Ясно? Киса кивает. Договоры, заключённые в постели, самые сильные. Малина позволял женщинам, которые с ним спали, пользоваться это привилегией. И они пользовались. Нагло и беззастенчиво. Теперь он пробует эту власть тоже. На вкус — как духота, истома и стон. Киса соглашается безропотно. И пьёт из него постоянно. Истина не в вине, а в крови. Малина регулярно утаскивает её к себе, как медведь в берлогу. Метит ей все углы дома, раскладывает, проверяя вампирское тело на гибкость, гнёт, как ему заблагорассудится, потому что она не говорит «нет» и не просит перестать. Не переходит черты, но пробует всё и даже больше. Что хотел и чего боялся раньше. Спокойно воспринимает, что каждый секс заканчивается кровью. Сначала только его, потом они начинают обмениваться. Сначала Малина против, — да, он трахал женин во все три дыры, участвовал в групповухе и пробовал по-всякому, но к-р-о-в-ь? Увольте, он же не чокнутый, — но смягчается, когда видит, что для Кисы это отчего-то важно. И её кровь… Странная. Сладкая. Липкая. Она тоже — сладкая и липкая. И алчная. Она сама прокусывает своё запястье и протягивает ему. Малина прижимается ртом к солёной коже. Ей хватает трёх его глотков, и она радостно хохочет, лезет целоваться. — Спасибо… Спасибо… Не оставляй меня, пожалуйста… Он не совсем понимает за что она благодарит. Это… Странно. И он чувствует себя извращенцем, купившимся на вампирскую Лолиту. Успокаивает себя тем, что ей уже даже больше восемнадцати. Где-то… Двадцать три? Может, чуть больше… Хотя какая разница? Но им не до вычисления разницы в возрасте и опыте. Малина изучает способности её тела и отмечает забавную вещь. Да, бегает как гепард и скачет как горная коза: дико шустрая, но слаба, как котенок. Он легко подминает её под себя, и Киса рычит, скаля зубы, но сбросить не может, только выворачивается ужом. И то не всегда. — Чё такое, кисуль? Не получается? Давай-ка ещё разок! Ради интереса он опускается на неё всем весом, прижимает к накрахмаленным сатиновым простыням, пропахшим ими же. Киса залепляет ему по уху, но это тоже слабенько, так, пшик. Малина гогочет и целует её в шею. Она плывет. — Удар не поставлен. Я научу. И учит. Скатывается с неё, несёт в ванны, отмывает и привозит в подпольную качалку на цокольном этаже дома на Гоголевской. Учит драться, выворачиваться из захватов и стрелять из беретты — даже покупает ей отдельное, личное оружие, регистрирует, всё как положено. Проводит короткие разминки, проверяет на скорость, реакции, силу… Но нет: она быстрая, но слабая. Малина планирует исправить это подручными средствами самозащиты. Сразу после того, как поимеет на полу. (Кисе нравится быть снизу. Она не против, что он решает как, когда и в какой позе. Но каждый раз она голосит так, что Малина не понимает — то ли она симулирует, то ли он чертовски хорош. Склоняется ко второму — он знавал много умелых симулянток, но она искренна настолько, что невольно тянет улыбаться. Будто снова тринадцать и первый раз увидел, что там у девчонки под платьем. Ощущение точно такое же — пьянящее, счастливое, безумное…) Как только она учится защищать себя более-менее сносно, тогда Малина решает, что её пора показывать всем. Она ластится под кормящую руку, как кошка. Теперь он понимает, почему других баб не хотелось: просто чуял своё. Теперь он понимает, что это — спать не со своей женщиной. Всё равно что курить электронные сигареты, пить безалкогольное пиво, трахаться в презервативе или забивать косяк полевыми цветами. Совершенно не вставляет. Зато Алька ему вставляет, как сосунку. Загоняет по самые гланды. Алька говорит, мол, Рома-джан, ты сошел с ума. Алька не дурак: видел следы зубов на шее Малины, которые Киса заливает неделями. Они не успевают зажить, ведь она часто присасывается на прежнее место, как пиявка. Видел и её — бесшумную, ладную, смотрящую голодными глазами. Малина, помнится, усадил её к себе на колени. Поцеловал в плечо, поправил слезшую лямку. И объявил гордо, мол, моя жена… Алька не оценил. Они на двоих выпили ампулу коньяка. — Она паразит, Рома-джан. Паразитирует на тебе. Использует. Жрёт. Неужели ты не понимаешь? Это слишком много слов для обычно молчаливого Алика. Столько и клещами не вытащишь. Малина грохочет хохотом. От греха подальше отправляет Кису спать. То, что она не может справиться с ним вовсе не значит, что она не сможет справиться с Аликом. Незаметная. Как дамоклов меч над головой. Как разящая тень. Они так изредка забавляются: Малина просит её нападать до тех пор, пока она не одолеет. Киса побеждает чересчур редко, чтобы он поверил в то, что она старается. А вот если захочет… Малина встряхивается. Уговаривает ещё пятьдесят грамм, закусывает копчёной колбасой. Алик сам на вампира похож, на хищную чёрную птицу — притаился напротив и сверлит взглядом. Малина его аргументы вертит на… На хую. Он, в принципе, всё на нём вертит. И всех. — Нет, Алька, это симбиоз. Ты и представить себе не можешь, сколько я с неё поимел, — разливает еще, — а теперь она имеет меня. Ты ж знаешь, я честный человек. Как отказать такой женщине? Видел, какие у неё глаза? Сдохнуть за такие глаза не жалко, не то, что… Алик качает головой. — Ты дурак, Рома-джан. — Ты не понимаешь. Ты не понимаешь, говорит Малина. Ты не понимаешь, что это такое. Что это за чувство, когда я знаю, что она может сделать. Знаешь, что я чувствую, когда она спит рядом? Когда она говорит: «Да, Ро-ма»? Ты не понимаешь, думает Малина. Она моя. И я могу делать с ней всё, что хочу. Она мне позволила. А я — честный человек. Честен настолько, что совесть аж нарывами идёт. Да, Малина честный человек. Выполняет свои обещания и выводит Кису на люди. Она отбрасывает прочь затворничество и время, проведённое в лесу. Вливается в общество, как рыба в воду попадает. Улыбается и блестит. С удовольствием ходит в салоны, надолго липнет к витрине ювелирки как сорока и с интересом вгрызается в гранит науки. Малина устраивает её в университет, и она усердно учится. Заводит приятелей, знакомых, и тогда он чернеет от ревности. Становится напряжённее, злее. Одно дело — пустить её в ставшую родную хмарь криминальной верхушки, зная, что никто и взглянуть на неё не посмеет, но Киса… Киса идёт туда, куда Малина не может за ней последовать и вынужден наблюдать за тем, как она вертит хвостом. На этот раз — специально. Прекрасно видит, каким он становится лишь из-за намёка, что у неё может быть кто-то другой. Шляется то по лесу — босиком, дурная! То по веренице поклонников и поклонниц. Это тревожно. Люди любят её. Стремление прислуги угодить хозяйке не такое раболепное, как остальные. Равнодушных не остаётся. Она будит всех, звенит колокольчиковым смехом, ворует с тарелки Малины его еду и обнимает за шею, укладывая на его голову свой подбородок. Обеляет ему репутацию. Малина — зверь. Баба у него — ангел. — Слушай, ты где её взял-то? — Вадик гипнотизирует голые лодыжки, оплетённые кожаной лентой застёжки. Киса играет на диване с детьми Санька — дамских дел мастер, он заделывает Айзаре уже непонятно какую по счёту дочку. Киса возится с предыдущими: куклы, журналы, раскраски… Косы плетёт, за мороженым водит. Санька ржёт и предлагает заплатить за услуги няньки. Айзарка на сносях и смотрит лениво, но с видимой благодарностью. — Где взял — там таких больше нет, — умиротворённо отзывается Малина. Умиротворение как рукой снимает, когда Кису зовут танцевать. Она ищет его через всю комнату, дожидается недовольного кивка и идёт. — Такая молодая, — Вадик вот-вот лопнет от зависти, — смари, Малин, как бы не увели! — Закопаю, — отзывается Малина. Вадик давится вискарём, остальные ржут, похлопывает по плечам. Малина тоже улыбается, но до глаз улыбка не доходит — нихрена он не шутит. (Он убьёт каждого её любовника. Каждого, кому она подарит слишком много своей благосклонности.) Но Киса — умная баба. Хоть вампир. Она даёт ему право ревновать. Разрешает ему орать до хрипоты и швырять вещи. Позволяет драть себя до искр из глаз — ей это тоже нравится. Они ругаются, мнут друг друга, царапают, сжимают, кусают, метят засосами. Их неоднократно застают в самых разных местах, которые они облюбовывают для того, чтобы провести время вместе: то секретарша, невовремя решившая зайти в кабинет. Малина рывком поднимает голову и орёт: «Не видно, что я занят?!». Киса под ним захлёбывается сначала смехом, потом стонами. То официант в туалете ресторана. То домработница, пришедшая помыть полы с утра и невовремя зашедшая на кухню, где Рома нагибает Кису над столом. То кореша, когда Малина тащит её — розовую, очеловеченную, лукавую, как бес, из-за стола и забирается под шелестящую юбку в коридоре. Юбка настолько короткая, и он знает, что это Айзара подарила. То мальцы на сельской дискотеке. То ещё кто… Малина бы и на Бродвее её поимел. Они сношаются так отчаянно, едва ли не на всеобщем обозрении, что больше ни у кого не остаётся вопросов о том, способен ли он ещё в свои сорок с хвостиком и только ли ради денег она с ним. (Он держит в руках огонь, который не жжет.) Малина ревнует, ворчит и потчует Кису своей кровью. Потери сил он не чувствует, наоборот. С ней он становится сильнее. Влиятельнее. Спокойнее. Она уравновешивает его, сдерживает. Иногда спускает в бездну, иногда поднимает на небеса. Сообразительная, ласковая девчонка. Знает, как его утихомирить. Как сделать ему хорошо. Как соблазнить, как угомонить. Выучивает его, вылизывает. Умная, умная… Славная. Быстро учится, схватывает на лету. Учится на своих ошибках, но куда с большим усердием. Мелкие грешки прощаются мгновенно. Даже внимание не заостряют. Но однажды все выходит из-под контроля, и Малина срывается. — Говорят, баба-то твоя с ведущим новостей спуталась… Часто её с ним видят… Ты ж не дурак, Малин. Сам знаешь, как это бывает… Она молодая, красивая, весёлая… А ты — старый, потрёпанный войной, шрамированный и больной на голову. Малина хочет сказать: да я её с рук трупами кормил и кровью накачивал! Никто не даст ей больше. Ни с кем она не путается. Но предохранитель срывает, и его рвёт тоже. Выворачивает. — Кто говорит-то, Стрельников? Американцы твои сраные? Херня твои американцы, понял? И ты тоже — херня! Собрание превращается в кровавую расправу. Тончик орёт, как резаный. Алик влезает между ними и не позволяет сойтись, как бойцовым псам. Лало ругается на цыганском. У Малины все чёрное перед глазами, гулкое, темнота и дрянь, он задыхается от смеси гнева, собственничества, ревности и ярости. Его колотит. Не думая, он отталкивает Альку и влезает в драку с Гришкой под крики и маты, теряет терпение. — Сука, тебе ли говорить о моей бабе?! Тебе ли?! Ты, Железный, со своей бы шалавой для начала разобрался! Ах да… От тебя даже шлюха свалила в закат. Вот так незадача! Они грызутся. Выбивают из друг друга всю дурь. Плещут старыми обидами и гниют новыми. Растащить их тоже не выходит, не даются. Всё заканчивается выстрелом. Малина удачливый сукин сын, бог его любит — ловит пулю куда-то в грудь, но боли нет. Гришка сразу же белеет и отступает, Тончик грохает об пол вазочку, Лало выговаривает: «Романэ, постой…». Боли нет. — Романэ, дай посмотреть… Боли нет. — Малина, я не хотел. Дай помогу… Боли нет. — Рома-джан, посмотри сюда. Сколько пальцев ты видишь?.. Боли нет. — Малин нах, ты чё ёпта, я щас скорую вызову… Боли нет. — Пошли вы нахер со своей скорой, — Малина сплёвывает, — пошли-ка вы все нахер. — Тебе нужен врач. — Напряжённо возражает Лало. Он стоит куда ближе остальных, ещё немного и под пиджак залезет. — Пошли вы нахер, — упёрто повторяет Малина, отступая от них, как от прокажённых, — особенно ты, Железный. Пошёл ты нахер. Ты и твои шлюхи. Имя им — Легион. Начиная Наткой и заканчивая продажными девицами с пошлыми, алыми ртами. Жадными. Глубокими и услужливыми ртами. Вот они небось Железного и ублажает, Малину-то конкретно один рот интересует… — Рома-джан, не глупи. Мы… Алик поднимает руки. Типа капитулирует. — Да пошли вы, — Малина утирает кровь с лица, трясёт башкой, как собака, — у меня свой лепила. И баба у меня тоже своя, Железный. Я её, как ты свою, на общак не выкладываю. Малина хлопает дверью. Та оскорблённо виснет на петлях. А он мчит домой, врывается в её комнату — Кисы там нет. Швыряет вещи. Проверяет её шмотье, ищет подтверждение мысли о том, что она завела себе кого-то ещё, трахает молодого олуха, которым вертеть легче, чем им, Малиной… Не бывает дыма без огня, вдруг Гриша правду сказал, вдруг хоть раз чё-то выдал… Малина знает, что она хитрая, умная тварь… Она не человек, она не знает, что такое верность, лес — не в счёт. Она так хотела жрать, что кого угодно бы ждала, а не его с Афгана… Нет, она не знает о верности… Да и люди не знают. Малина ищет. Верит чужим словам, а не себе. Не ей. Но ничего не находит. (В глубине души знает — потому что она его. С того самого момента, как он начал подкармливать её у леса. Не взяла бы она у другого. Он оскорбляет её — да, мысленно, но от этого ещё херовее. Он обвиняет её в том, что она никогда бы не сделала. Не сделала же?..) Малина чувствует себя уродом. Мразью. Окончательно поехавшим на почве ревности. Ему душно. Ему плохо. Ему больно. Он морщится и оттягивает воротник водолазки, сдирает с себя одежду. Потом вспоминает о пуле. И забывает снова. Пуля — хрень, не больно, Киса — больно… Он мечется, как загнанный зверь в клетке, но с каждым шагом ему хуже и хуже… Малина засыпает на полу в луже собственной крови. (Он умирает. Просто не знает об этом.) Просыпается тяжело, будто с похмелья. Мир трещит и разваливается на куски. Малина хочет есть больше всего на свете. Он уговаривает ампулу коньяка залпом. Жадно съедает целый противень мяса, приготовленного заботливой кухаркой на ужин, но голод не уходит. Тогда Малина добирается до залежей пакетов с донорской кровью. Вскрывает один. Другой. Ещё. Он не останавливается до тех пор, пока не пустеет добрая половина. Половину оставляет ей… Киса приходит через час. Застывает на пороге. У неё ошарашенное, изумленное выражение лица. Малина знает, что выглядит ужасно: полуголый, потный, весь в крови, с хмельными глазами. Ему кажется, что он страшно пьян. Еле может ворочать языком. — Где ты была? — слабо спрашивает Малина, — Где ты была? С кем ты была? С кем?! Я звонил тебе! Где?! Киса падает на колени перед ним, ощупывает, оглаживает, тормошит. Её колотит крупной дрожью, и он запоздало волнуется: что случилось? Кто её обидел? Не он же… Он никому не давал её в обиду, обижал сам. — Ро-ма… Рома, Рома, Ромочка, у меня нет никого, Рома… Я у мастера была, в салоне, я… Для тебя… Рома, что за чертовщина, откуда столько… Я как вышла, так Альберт позвонил, спросил про тебя, вызвал ли ты врача, сказал, едет к нам… — она прижимает к груди его потную, липкую от крови голову. Малина неохотно отмахивается, отворачивает лицо, ворчит. Дуется, как ребёнок. Киса целует его, оглаживает, бормочет. Шепчет: «Спи, мой хороший, спи…». У неё ласковые пальцы. Очерчивает шрам на лице, зазубрины старого ранения… Но самый страшный рубец не там, он под плотью и костьми, он на сердце… Да, движок знатно барахлит… Вот бы поменять… — Спи, спи… Давай я тебе колыбельную спою?.. Люли-люли, люленьки, прилетели гуленьки… — её голос — путеводная нить, колыбельная льётся, как парное молоко. Киса баюкает его, и её руки — маяк. Она — смысл. Малина засыпает. Ему кажется, что навсегда.