Точка бифуркации

Юнги смотрит на сладко смеющегося Чимина, когда они заходят в участок в Тэгу. Ему хочется остаться подольше в том моменте утром. Хочется продолжить долго и медленно целовать Чимина, вжимая его в мягкие простыни и глубоко вдыхая сладкий запах. Юнги чувствует внутри осязаемое счастье, но вынужденно закапывает его как можно глубже в себе. Их ждёт Ли Чундже, его пять трупов и маленькое незакрытое дело, которое наверняка сводит субъекта с ума. Намджун прислал все улики, и их более чем достаточно: фотографии жертв, одетых в сшитые вручную платья, документы жертв, их некоторые личные вещи, парик, чьё сходство с найденным волосом сейчас подтверждает экспертиза. Этого более чем достаточно, чтобы приговорить Ли Чундже к пожизненному, но им нужно знать ответы на несколько вопросов. — Утра, — Намджун протягивает ладонь, пожимая её сначала Юнги, а после Чимину, — арест прошёл без проблем, он не оказывал сопротивления. Они стоят напротив двустороннего стекла и смотрят на сгорбившуюся, исхудавшую фигуру уставшего мужчины. Ли Чундже вызывает жалость и немного брезгливость. Юнги берёт папку с делом и быстро пролистывает её, структурируя в голове все детали.   — Он понимает, почему его задержали? — Чимин уверенно включается в процесс обсуждения, скрывая за рабочей маской счастливую улыбку. — Вызывал адвоката?  — Мне кажется, он не понимает, — Намджун с сомнением смотрит на субъекта, — и, прости, Юнги, но допрос будем вести мы с тобой. — Разумеется, — Юнги кивает и захлопывает папку, — будешь вести, я подхвачу. Без напора, с его диагнозом нельзя давить слишком сильно. Он неагрессивный, но совершенно отрешён от мира. Ему предложили воды?  — Он не притронулся, — Намджун поджимает губы и делает жест охране, что сейчас они будут входить в допросную, — и вообще не проронил ни слова. Они заходят в допросную синхронно. Ли Чундже поднимает взгляд — не испуганный, но напряженный, слегка рассеянный. Он слегка дёргает себя пальцами одной руки за другую и переводит взор с Юнги на Намджуна и обратно, избегая прямого взгляда в глаза. Намджун медленно опускается на стул, держа руки на виду, Юнги же остается стоять за его правым плечом, внимательно наблюдая за каждым движением. Голос Намджуна звучит спокойно, но отчётливо: — Ли Чундже? — Это я, — голос, которым им отвечает субъект, больше похож на шёпот. Он слегка склоняет голову к плечу, не поднимая глаз. Намджун ждёт, что он скажет что-то ещё, но тот так и не открывает рот. Помедлив, он спрашивает: — Вы осознаёте, где находитесь? — Не дома, — Чундже зябко ёжится, затравленно посмотрев на стекло, и тут же отворачивается. Юнги слегка прищуривается, услышав его бормотание: — Дома их нет. — Кого нет? — Намджун слегка хмурится, глядя на мужчину с очевидным недоумением, но Юнги негромко хрипло бросает: — Зеркал. Вы боитесь зеркал, Ли Чундже?  — Не люблю, — мужчина послушно тихо бормочет, бросив на руки Юнги короткий взгляд исподлобья. Он неожиданно говорит: — У вас красивый цвет кожи. Белый, как кость. Юнги хмурится. Он не чувствует, что Ли Чундже пытается играть с ними, не чувствует в его словах попытку уязвить. Мин наклоняется к Намджуну, чтобы едва слышно шепнуть ему на ухо: — Он уже проходил психологическую экспертизу?  Намджун едва заметно качает головой — нет. Между арестом и допросом прошло не слишком много времени, так что Юнги скомканно кивает. Он не может припомнить, находил ли Чонгук какие-то более ранние заключения, но то, что субъекту могут поставить диагноз о психологической невменяемости, немного напрягает.  — Вам нравится белый цвет? — Намджун ведёт разговор спокойно, не пытается доминировать или подчинить. — Или вам нравятся кости?  — Цвет, — Чундже опускает глаза в стол, — мне нравится цвет.  Юнги чутко улавливает, что субъект невольно повторил слово трижды, что сходится с их мыслями об ОКР. Как он ведёт себя, если не завершает цикл? Сейчас период охлаждения, значит, он максимально спокоен и умиротворён, но новая обстановка не даёт ему быть полностью расслабленным. Юнги коротко сжимает плечо Намджуна, прежде чем обойти его и встать в другую сторону. Ему интересно, насколько субъекту важно контролировать пространство вокруг себя. — Вы знаете этих девушек? — Намджун достаёт из папки фотографии не с места преступления, а портреты самих девушек. Когда они были ещё живы. — Встречались раньше?  — Нет, — Чундже смотрит на фото, — девушек не знаю. — А кукол? — Юнги коротко кивает Намджуну, чтобы тот показал фото с мест преступлений. — Может быть, расскажете нам о них?  Чундже словно оживляется. Он робко тянется к фото последней жертвы, проводит подушечкой пальца по тонкому силуэту, едва заметно улыбается. Когда его взгляд падает на отрезанные конечности, Юнги чутко следит за его реакцией: субъект вздрагивает и на короткое время прикрывает глаза, беззвучно что-то шепча. — Это Лотос, — Чундже не отпускает фото. Он звучит любовно: — Она любит танцевать, но из-за того, что в юности повредила колено, боится снова ступить на сцену. Лотос дружелюбная, милая, честная. Она тепло улыбается и у неё мягкие руки. — А это? — Намджун протягивает следующую фотографию. Юнги со смешанными чувствами смотрит на неё — девочку перекладывали, и из-за перебитых суставов её конечности лежат под неестественными углами. Гнетущее зрелище. Чундже же словно не видит этого. — Это Орхидея. Она умная и любит собак, ей нравятся простые платья. Я хотел пришить вышивку к её платью, но ей не понравилось. Юнги молча наблюдает за тем, как Намджун меняет фотографии. Ли Чундже называет их цветами — Гиацинт, Камелия и Гербера. Юнги видит это — субъект говорит о них любовно, но… в том, как он смотрит, в том, как прикасается, Юнги видит сексуальный контекст. — Как вы находили их? — Намджун слегка подается вперёд, складывая руки в замок. Они чутко наблюдают, как Чундже машинально отклоняется назад и сжимается, но пытается избегать и Юнги, оставляя его в поле своего периферического зрения. — Они шли за мной сами, — мужчина негромко бормочет, рассеянно поглаживая большим пальцем фотографию, кажется, Гиацинт. Он улыбается уголками губ, издав короткий смешок: — Они всегда соглашались мне помочь. — Вы осознаете, что убили этих девушек? — голос Намджуна ожесточается. Юнги пользуется этим, чтобы медленно и плавно скользнуть Чундже за спину, делая несколько шагов туда и обратно. Субъект, не видя его, мгновенно и очевидно напрягается. — Осознаёте, что ваши куклы были живыми людьми? — Я никого не убивал, — голос Чундже звенит от напряжения. Он всё так же не поднимает взгляд, но сжимает ладони, лежащие на столе, в кулаки. — Убивать плохо. Плохо. Плохо. Я не делал им плохо. Я люблю их. — Ты морил их голодом. Насиловал. Расчленял, — Юнги шелестит, плавно прохаживаясь сзади. Он слегка наклоняется, жёстко бросив: — Посмотри на фотографии, они мертвы.  — Нет! Нет-нет-нет, — Чундже бормочет и раскачивается на стуле, пытаясь увернуться от давящего влияния Юнги, — они живы, мои куколки среди других, живы, живы. Намджун и Юнги переглядываются. При аресте была найдена целая кукольная коллекция. У некоторых отсутствовали кисти рук — возможно ли, что Чундже отождествлял живых и созданных для них кукол? Или пока он удерживал и насиловал их, делал крошечную замену?  — Они с вами? — Намджун пытается звучать мягко, чтобы вернуть Чундже самообладание, и жестом головы просит Юнги отойти в сторону. — Они всегда с вами?  — Да, — Чундже напряжен. Он отодвигается на стуле настолько, насколько может, чтобы видеть Юнги и Намджуна. — Мои цветочки, мои куколки, мои девочки, они всегда со мной. Я люблю их, понимаете, люблю. Люблю. Никакого вреда. Юнги отходит к зеркальному стеклу. Субъект, стремящийся контролировать пространство вокруг себя, обязательно посмотрит в его сторону. Его нервируют зеркала. Почему? Считает себя убогим? Травма из детства? Им не нужно признание, улик достаточно, но им нужно понимание, чтобы сформировать отчёт для рекомендации приговора. — Почему, — Намджун стучит пальцем по фото, — почему они сидят на школьном дворе в окружении цветов?  Чундже напрягается. Его взгляд мечется между фотографиями, скользит к Юнги, к его ногам, перескакивает на Намджуна. Субъект переходит в нервную фазу: стучит по три раза пальцами о стол, кусает щёку изнутри, дёргает коленкой. Ему не нравится вопрос, но им нужен ответ, чтобы понимать ситуацию. Юнги может предполагать. Несложно догадаться, что если мальчик с диагнозом аутизма учится в обычной школе и любит кукол, то его гнобят. Но Юнги надо знать. — Ей причинили вред? — Юнги подаёт голос достаточно тихо, вынуждая Чундже замереть и с опаской посмотреть на него. — Одной из ваших кукол, ей причинили вред? — Да, — он сглатывает, резко дёрнув головой, а затем три раза нажимает на мочку своего уха. Чундже звучит нервно и невнятно: — Они причинили ей вред. Отрезали ей руки, её красивые волосы…Я никогда не причинил бы вреда своим девочкам. Это они, они сделали это. Юнги задумчиво склоняет голову к плечу. Субъект искренне уверен, что не виноват в смерти жертв, он отрицает свою вину, перекладывая её на тех, чьей жертвой сам стал в школьном возрасте. Он говорит медленно: — Вы любите свою мать? — Мамочку? Конечно, я люблю мамочку. Мамочку, — Чундже повторяется, не в силах не завершить свой тройной цикл. Он словно съёживается, невнятно бормоча: — У мамочки такие красивые волосы. Мамочке нравились мои куклы. Юнги беззвучно вздыхает. Он практически не сомневается в том, что субъект подсознательно соотносил кукол с матерью, когда надевал на них парик. Испытывал ли он сексуальное желание именно к её образу?  — Мысль о власти вызывает у вас сексуальное возбуждение? — Намджун, словно читая его мысли, звучит ровно, испытывающе глядя субъекту в лицо. На мгновение тот замирает, а затем начинает махать головой: — Грех, грех, грех. Мамочка говорила, что возбуждение — это грех. Это неправильно, — Чундже снова начинает мелко раскачиваться, то быстро поднимая взгляд, то снова опуская его. Он сжимает и разжимает кулаки, поджимая челюсти. — Я не делал этого. Я никогда не делал этого, мамочке бы это не понравилось. Намджун с Юнги коротко переглядываются. Оба они понимают, что не добьются многого ни давлением, ни лестью — субъект находится в слишком глубокой стадии отрицания, здесь нужен не агент, а психиатр.  — Спасибо, что поговорили с нами, Ли Чундже, — Намджун осторожно поднимается со своего места и кивает в знак благодарности, — дальше с вами будут говорить другие специалисты. Ли Чундже никак не реагирует, замыкаясь в себе. Он нервно обхватывает себя руками, поглаживая по бокам. Юнги чувствует укол сочувствия к нему — настолько одинокий, покинутый человек… неудивительно, что смерть матери сработала как триггер. Юнги качает головой с тяжёлым вздохом и выходит из допросной, не прощаясь. Он невольно вспоминает слова Чимина «люди, которые действительно невменяемы, которые сожалеют об убийстве, не будут прятаться, не будут играть с полицией». Поменяется ли его мнение после этого? Вина Ли Чундже не подвергается сомнению, как и его нежелание убивать. Осознавал ли он свои действия? Нет. Играл ли он с полицией? Может, отчасти. Его вёл разум, скованный расстройством, желающий вырваться из этой ловушки.  Юнги прислоняется к стене, когда выходит из допросной, и прижимает два пальца к виску. Острая боль пронзает его подобно огнестрельному выстрелу. Перед глазами на мгновение темнеет, и Юнги боится, что потеряет сознание. Не здесь. Не сейчас. Он не может позволить себе слабость в чужом участке при расследовании дела.  — Хён, — Чимин, тёплый, родной Чимин чутко подхватывает его под руку и, пользуясь тем, что рядом нет чужих, прижимается губами к виску. Удивительно, но головная боль тут же отпускает его из своего захвата. Зрение ещё не восстановилось до конца, перед глазами всё чёрно-белое, но это можно пережить. Юнги часто моргает, пытаясь сменить картинку реальности на привычную. — Всё хорошо, — Юнги опирается на подставленное Чимином плечо, — резко повернулся, такое бывает из-за давления. — Пойдём, я сделаю тебе чай, — Чимин недовольно поджимает губы, но он не из тех, кто будет пытаться выяснить что-то публично. Цепко схватив его за руку, Чимин двигается в сторону выделенного им кабинета и не терпящим возражения тоном говорит: — И съешь сладкий пончик. Юнги ничего не говорит, послушно позволяя вести себя за руку. Чимин едва слышно бормочет себе что-то под нос, пока усаживает его в кресло, заливает пакетик в кружке кипятком и кладёт туда три ложки сахара. Юнги смотрит на это расширившимися глазами и уже было открывает рот, чтобы запротестовать, но милый Пак Чимин вдруг смотрит на него так, что Юнги молча закрывает рот и послушно делает глоток из кружки, морщась от зубодробительной сладости. Чимин мечется, выискивая коробку с пончиками, негромко бормочет себе под нос, когда осторожно кладёт на тарелку сразу несколько, а затем абсолютно безапелляционно засовывает один из пончиков прямо Юнги в рот. Мин едва не давится, с трудом откусив кусок, и просительно тянет: — Детка, всё хорошо, правда… — Молчи и глотай, — Чимин скрещивает руки на груди, слегка вздёргивая округлый подбородок, и под его пристальным взглядом Юнги откусывает ещё кусок и делает глоток чая. — Тебе нужна быстроусваивающаяся энергия. Это во-первых. И врач. Это во-вторых. — Но… — Юнги пытается было воспротивиться, но Чимин снова суёт пончик ему в рот. В этот раз Мин проглатывает его целиком и едва слышно вздыхает, сдаваясь: — Как скажешь, детка. — Хён, я ведь беспокоюсь о тебе, — Чимин уловимо смягчается и опускается перед ним на корточки, трогая ладонями лицо. Он сводит брови. — Это ненормально, когда ты от боли едва не теряешь сознание. — Но не потерял же, — Юнги негромко бурчит, не желая признавать чиминову правоту, но постепенно сдаётся. Ему не нравится сила, с которой его начали накрывать внезапные приступы мигрени. Против воли он думает о том, что будет, если это случится во время погони или задержания. — А если это случится во время задержания? — Чимин словно читает его мысли. — Юнги, ты должен быть в самой лучшей боевой подготовке, чтобы работать на своей должности.  — Ты прав, — Юнги неохотно признаёт его правоту, с отвращением глотая сладкий чай и заедая ещё одним чертовски сладким пончиком, — вернёмся в Сеул, и я пойду к врачу. Обещаю. — Я ловлю тебя на слове, — Чимин хмурится и пружинисто подскакивает. Он нерешительно стоит на месте, оглядываясь в поисках Намджуна или Тэхёна. Юнги даже забыл о них от приступа острой боли. — Мы… мы можем выехать сегодня, если хочешь. — И ты даже перестанешь настаивать на том, что нужно съездить и к моим родителям? — Юнги выгибает бровь. Он допил чёртов чай, доел пончики и чувствует себя не в пример лучше. И хотя ему и хочется запить сладкое послевкусие чем-то приятным, кофе ему выпить не разрешит взявший на себя роль доктора Чимин. — Мне можно обидеться?  — Я не… Я волнуюсь о твоём состоянии, хён, — Чимин скрещивает руки на груди в защитном жесте, — если тебе нехорошо, мы можем отложить встречу на другой день. Это не отказ, а рациональное предложение и забота. — Я возьму на заметку твои слова, — Юнги хмыкает и поднимается со стула, оценивая своё состояние. Голова не болит, но немного гудит как от перенапряжения. Привычное состояние. — Я уже договорился с родителями, так что они ждут нас к шести вечера, Пак Чимин. Учитывая, что дело закрыто, это ещё день на подготовку. И возможность оценить своё состояние. Чимин смеряет его подозрительным взглядом, но не спорит. Несколько раз кивнув, он заметно успокаивается. — Надо найти Намджуна-хёна, чтобы… — Не надо, — в открытую дверь кабинета заходит Намджун, — в целом, я отчитался в устной форме, осталось разобраться с бумажками, и мы свободны. Большего от нас не требуется. — Значит, можно возвращаться домой? — Чимин радостно блестит глазами, но его радость явно омрачается, когда он кидает взгляд на Юнги. Чимин сдаёт его совершенно бессовестно: — Хён, Юнги нужно к врачу! — Боже, Чимин, — Юнги закатывает глаза, вздохнув, и скрещивает руки на груди. Он ворчит: — Если уж я сказал, что пойду, то пойду. — Отконвоируем в лучшем виде, — Намджун понимающе кивает Чимину, даже не взглянув на Юнги. — От нас двоих с Чонгуком одновременно никуда он не денется, Чимин, не переживай. Для подстраховки возьмём Тэхёна, будет перекрывать пути стратегического отступления. — Я начинаю думать, что необходимо будет перекрыть квартал, — Чимин негромко ворчит и тепло улыбается. — Но спасибо, хён! Я боюсь, что один не смогу с ним справиться, когда ему станет страшно и он вознамерится сбежать. — Вы двое… — Юнги, потерявший дар речи, стоит молча и беспомощно открывает и закрывает рот в попытке высказать своё негодование. Он качает головой, невольно надуваясь и скрещивая руки на груди. — Возьму и не пойду никуда. И ничего вы мне не сделаете. — Такая опция не предусмотрена, хён, — Намджун звучит практически елейно. — Если ты откажешься ехать к врачу, врач приедет к тебе. Хоть десять.  — Перестань упрямиться и прими их заботу, пока они не задушили ею всех остальных, хён, — в дверном проёме показывается Тэхён, лениво опирающийся о него плечом. Он улыбается, ехидно блестя честными глазами. — Не скажу, что это не доставляет мне определённое удовольствие, честно говоря. Но вообще, я пришел за Намджуном-хёном, потому что нам нужно обсудить заявление. Пора бы уже объявить конференцию по делу, хён. — И правда, — Намджун реагирует с каким-то нездоровым воодушевлением, — тогда сейчас быстро заканчиваем все дела и освобождаем двух чрезмерно занятых людей, да, Тэхён-а?  — Конечно, — Тэхён серьёзно кивает, — Чимину ещё предстоит знакомство с теми, кто воспитал Юнги-хёна — то ещё, наверное, испытание. Юнги не понимает, в какой момент он оказался под прицелом шуток и насмешек, но вид хихикающего и азартно спорящего Чимина всё окупает. Если надо немного потерпеть, то ему совершенно не сложно. В конце концов, он терпит головную боль и мигрени больше двадцати лет, а тут всего лишь дружеские подколки.

***

Чимин нервничает. Он совершенно ничего не знает о семье Юнги, кроме того, что они были строги и неласковы, и больше всего времени с ним проводила старшая двоюродная сестра. Хочется насесть на Мина с расспросами: какую еду они предпочитают, какой алкоголь — вино или покрепче, как относятся к домашним питомцам и, самое главное, понравится ли им Чимин. Вместо всего этого он спрашивает:  — Они не против твоей работы в КНП?  — Отец гордится, — Юнги поджимает губы, когда отвечает. Они ещё в номере, завершают сборы, и Мин как раз ловко завязывает галстук. — А мать, думаю, волнуется. Она не любит оружие. — Но ты всё равно берёшь пистолет? — Чимин кидает оценивающий взгляд на себя в зеркало раз в пятый: светлый летний свитер с широким воротом, светлые брюки, не слишком много украшений. Юнги, который в этот раз тоже в светлом костюме, хорошо с ним сочетается.  — Не могу не взять, — Юнги нехотя отвечает, — волнуешься ещё больше, чем когда знакомил меня со своими родителями?  — Конечно, — Чимин тянется к Юнги, желая тактильной поддержки, и легко получает объятья, — вдруг они посчитают меня не подходящей для тебя партией? — Уверяю тебя, малыш, они будут счастливы, что я привел хотя бы кого-то, — Юнги негромко хрипловато ворчит, прижимая Чимина к себе вплотную, и зарывается носом в пахнущие средством для укладки мягкие волосы. Он едва слышно бормочет: — Мы можем не идти, знаешь. — Так, — Чимин мягко отстраняется, скользнув ладонями по щекам Юнги, и нежно пробегается кончиками пальцев по его вискам. — Тебе точно не нужно беспокоиться, знаешь. Это ведь твой дом. — Я знаю, но… — Юнги морщится. Чимин чувствует укол сожаления внутри — ему горько от того, что Юнги не чувствует привязанности к месту, которое должно быть для него самым безопасным на земле. — Это сложно, Чимини. — Мы справимся, — Чимин вкладывает в слова уверенность, которой не чувствует. Ему нравится опираться на Юнги, физически или фигурально, нравится чувствовать твёрдость его характера, его бесстрашие, но в моменты, когда Юнги начинает сомневаться, Чимин практически считает своим долгом становиться опорой для него в ответ. Он приподнимается на носочки, чтобы потереться своим кончиком носа о кончик носа Юнги, и негромко тянет: — Поехали?  — Нужно будет заехать за коньяком для отца, — Юнги звучит немного рассеянно, подхватывая вещи. Он оглядывается, пытаясь понять, всё ли взял, и от его пристального, прошивающего насквозь взгляда Чимин чувствует волнение, даже когда он не направлен непосредственно на него.  Юнги берёт его за руку, подхватывает заранее заказанные цветы. Чимин невольно отмечает это: оба раза букеты выбирал Юнги, но если его матери он дарил пышные розовые пионы, то своей… Острые лепестки орхидей, чёрная плотная бумага, декоративные красные ягоды, лакировано блестящие в полумраке отельного коридора. Чимин давит желание слегка поёжиться. В какой атмосфере рос Мин Юнги, что из него получился помешанный на контроле, но в то же время очень чуткий и нежный человек, готовый перешагнуть через себя? Чимин думает, что во многом должен поблагодарить Юнджи. Где бы она ни была, что бы ни чувствовала в этот момент — он обязательно скажет ей спасибо при встрече. Обнимет, прижмёт так крепко, как сможет, и тихо прошепчет столько благодарностей, сколько сможет вспомнить. — Всё нормально? — Юнги мягко подталкивает Чимина к открытой дверце машины, когда тот нерешительно замирает, задумавшись. — Да, просто пытаюсь проанализировать, как лучше себя вести, — Чимин устраивается на переднем сиденье и тянется было пристегнуться, но он слишком зависим от ухаживающего за ним Юнги, поэтому просто ждёт, — боюсь сказать что-то не то, рассмеяться невпопад.  — Не бойся, — Юнги коротко улыбается и тянется к ремню, — ты можешь быть неловким, стеснительным, шумным. Я знаю, что в этом ты искренен — вот, что важно. Одобрение родителей для меня пустой звук, теперь пустой, так что, если они будут вести себя плохо в отношении тебя, мы просто уйдём. — Юнги, — Чимин поражённо выдыхает, наблюдая, как Мин выруливает со стоянки гостиницы, — они твои родители, и… Он не знает, что сказать. Для него было важным, чтобы мама и папа одобрили Юнги. Да, конечно, не понравься он им, то в первую очередь он узнал бы, почему, может, было бы что-то, что сам Чимин не смог рассмотреть. И ему странно, что Юнги ставит его выше семьи. — И это неважно, — Юнги хмыкает, — Юнджи и ты — вот моя семья. Ну, можно ещё Личи записать в графу ребёнок. Что скажешь? — Юнги… — Чимин звучит почти что расстроенно. Ему горько и обидно за Юнги, за отношение его родителей к нему. Юнги негромко вздыхает. — Детка, даже не думай из-за этого расстраиваться. Мои родители всегда были такими. Не знаю, может, на самом деле брак был договорным, поженились они очень сумбурно. Да, они не любят друг друга и не то чтобы любят меня. В этом нет ничего страшного, Чимин. Чимин поджимает губы, откидываясь на спинку сидения. Части его хочется приласкать Юнги — обнять его, крепко прижимая к себе, погладить по голове, сказать, что он заслуживает любви. Но он сдерживается, отдавая себе отчёт, что Юнги не нуждается в утешении. По крайней мере, не сейчас. Ему кажется практически удивительным нежность Мина в отношениях при фактическом отсутствии здорового примера. Пока Чимин думает об этом, Юнги, ненадолго отвлекшись от дороги, кладёт ладонь ему на бедро и мягко ведёт, поглаживая. Пак опускает поверх неё свою собственную, проходясь кончиками пальцев по крупным, сбитым костяшкам хёна. Чимин не сдерживает себя, когда осторожно сжимает её в обеих ладонях и подносит к лицу, чтобы прижаться губами к костяшкам. Мин, не отводя от дороги взгляда, треплет его по подбородку, огладив большим пальцем нежную щеку, и Чимин невольно слегка смиряется. Он не может ничего сделать с детством Юнги, с тем, что уже случилось. Но может дать ему сейчас столько любви, сколько хён захочет от него принять. Чимин даже слабо улыбается, удовлетворившись этой мыслью, и рассеянно смотрит в окно. Тэгу правда кажется ему красивым городом, но… Лёгкое неприятное чувство после расследования всё ещё сидит где-то под рёбрами. Чимин ещё слишком хорошо помнит изображения тел и мест преступлений. — Коньяк, — Юнги паркуется около какого-то магазина и перед тем, как выскользнуть из машины, наклоняется, чтобы поцеловать Чимина в щёку, — не скучай без меня, я быстро. Слишком нежный.  Чимин прижимает ладонь к месту поцелуя. Может, Юнги компенсирует? Это кажется логичным, что, не получив достаточно любви в детстве, во взрослой жизни хочется сделать всё максимально наоборот. Чимин кивает сам себе, успокаиваясь от найденного ответа. Юнги не притворяется, он не из тех, кто будет врать или подставляться под другого. В голове невольно всплывают воспоминания вчерашнего ужина с родителями. Юнги шутил. Он спорил с его папой и каждый раз, когда проигрывал, опрокидывал в себя стопку. Отец делал так же. Чимин искренне ожидал, что одного из них, если не обоих, надо будет уводить в постель в бессознательном состоянии, но их невосприимчивость к алкоголю поражала. Сам Чимин пил воду, чтобы потом не тратиться на такси и отвезти их обоих в гостиницу. Мама до последнего уговаривала остаться в его старой комнате, но у Чимина, честно говоря, на утро были совсем другие планы. — Положи назад, — Юнги возвращается достаточно быстро и передаёт пятизвёздочный коньяк в красивой упаковке, — надеюсь, мы не попадём ни в одну из пробок. Отец не любит, когда опаздывают. «А что они любят?» — Чимин прикусывает кончик языка, не давая сорваться вопросу. Ему будет достаточно сложно вести себя мило с теми, кого он заочно немножечко, но презирает.  В пробки они и правда не попадают. Юнги чутко следует навигатору, объезжая небольшие красные зоны. К аккуратному, сделанному в строгом классическом стиле дому они подъезжают без пяти минут шесть. Невероятная пунктуальность. — Всё будет хорошо, детка, — Юнги берёт его ладонь и подносит к губам, целуя, — не пытайся подстроиться под моих родителей, веди себя так, как тебе удобно. Будь собой, хорошо?  — Если я буду собой, то не отлипну от тебя ни на шаг, — Чимин вздыхает, думая: нормально ли будет проявлять свою тактильность среди людей, которые её отрицают, — но я постараюсь не зажиматься. Чимин коротко выдыхает, морально подготавливая себя. Он мучительно раздумывает, можно ли взять Юнги за руку и нужно ли улыбаться, или лицо всё же стоит сохранять спокойным, но Юнги просто и открыто переплетает их пальцы, утягивая его ко входу. Чимин едва слышно шипит по дороге: — Мне стоит улыбаться или нет? Хён? — Детка, как хочешь, — Юнги, судя по голосу, близок к тому, чтобы закатить глаза, но Чимин слишком нервничает, чтобы надуться из-за этого. Мин нажимает на звонок, и даже он кажется слишком официальным — глухим и отчётливым. Дверь открывается буквально через несколько секунд, словно их буквально ждали под ней. Перед Чимином оказываются сразу двое — белокожая женщина с длинными чёрными волосами и равнодушным взглядом невероятно похожих на Юнги глаз и стоящий рядом с ней высокий мужчина в костюме. Чимин глубоко уважительно кланяется, вежливо проговаривая традиционные слова приветствия. Он чувствует себя неожиданно неловким, складывая руки перед собой и не рискуя смотреть слишком явно. Родители Юнги кажутся ему слегка… напрягающими.  — Сын, — мать звучит негромко и спокойно, шагнув к Юнги навстречу. Она коротко прижимается губами к его лбу, слегка придерживая его голову самыми кончиками длинных тонких пальцев. После этого Мин Амидже поворачивается к самому Чимину и слегка склоняет голову к плечу. В её голосе мелькает любопытство: — Пак Чимин, я полагаю? — Да, госпожа Мин, — Чимин поспешно кивает, снова почти складываясь в поклоне. Он торопливо пожимает протянутую ему большую ладонь и немного неловко добавляет: — Господин Мин. Приятно познакомиться. — Воспитанный, — Амидже поощрительно кивает и коротким кивком приглашает в дом, — вы не опоздали — это хорошо. — Рад тебя видеть, Юнги, — Мин Хюнджэ даже не улыбается, хотя его глаза на несколько градусов теплеют, — мы уже не надеялись увидеть, что ты приведёшь кого-то в дом.  Чимин чувствует, что он вот-вот вспотеет из-за нервов. В голове десятками проносятся правила поведения на официальных мероприятиях, и он действительно думает, что из этого приемлемо на семейном ужине. Чимин почти сходит с ума, но Юнги с шумным вдохом придерживает его за руку в прихожей. Оба Мина уже ушли в сторону гостиной, тактично освобождая им немного личного пространства, и Чимину приятно, что Юнги этим пользуется. — Пожалуйста, малыш, выдохни, — Юнги наклоняется, прижимаясь поцелуем к виску, — если тебе слишком некомфортно, нам проще уйти. Они тебя увидели, этого действительно достаточно. — Нет, я… — Чимин глубоко вдыхает и выдыхает. Ничего страшного не случится, если он будет вести себя немного свободней. — Всё нормально. Мне правда кажется важным поужинать с твоей семьёй, хотя и жаль, что тут нет Юнджи. — Да, — Юнги кривовато улыбается, кивнув, — она умеет наплевать на семейный лист правил и вести себя непринуждённо. — Лист правил? Ты же шутишь, — Чимин выдыхает это едва слышно, сжавшись. О, чёрт. — Я тебе потом покажу, а теперь — идём. Раз мы остаёмся, нельзя заставлять их ждать, — Чимин подмечает это безличное «их» вместо «родителей» и категоричное «нельзя», но ничего не говорит. — В этот раз я не буду пить, так что если ты хочешь немного расслабиться…  — Тогда я могу стать слишком шумным, — Чимин поджимает губы. Он идёт за Юнги, подмечая, что дом внутри такой же, как и семья: холодный, выверенный, без лежащих личных вещей или хотя бы забытой на комоде книги. Он кажется нежилым, отчуждённым. Против воли он вспоминает, как выглядела просторная, но аскетичная квартира самого Мина, и едва заметно ёжится. Понятно, почему большую часть времени Юнги любил проводить в его маленькой и тёплой квартирке. — Присаживайтесь, — Амидже слегка склоняет голову к плечу, указывая раскрытой ладонью на стулья. Чимин отмечает, что Юнги не раздумывает, куда сесть — его место определено, как и всех их. Стол рассчитан на четверых — хён садится напротив отца, глядя на него прямо и спокойно, Чимин напротив его матери. Чимин не может не отметить, что стулья, на которые сели они с хёном, использованы в меньшей степени. Он внимательно смотрит на едва заметную, но всё же различимую разницу в оттенках древесины — эти два стула явно хранили в другой комнате и при другом освещении. Конечно, Юнги говорил, что крайне редко приезжает домой, а его двоюродная сестра делает это и того реже, но… Чимин не позволяет себе измениться в лице, но думает о том, что же может служить причиной подобного невербального отчуждения. Допустим, несмотря на то, что Юнджи, по рассказам Юнги, большую часть времени проводила здесь, его родители не испытывали к ней особенной эмоциальной привязанности. Но что заставило их подобным образом отделять от себя собственного сына? Едва ли в ином случае они бы разделяли комплект мебели, оставляя только два стула. Мог ли иметь место семейный конфликт? Он складывает руки на коленях, вежливо выжидая и скользя взглядом по столу. Традиционная кухня, даже слишком традиционная, чтобы не быть заказанной. Некоторые из блюд определённо должны готовиться по несколько дней, и Чимин, честно говоря, слабо представляет за плитой Мин Амидже. Кто тогда научил готовить самого Юнги? Сестра? — Как на работе? — разговор начинает Хюнджэ и первым же притрагивается к еде, словно давая знак всем остальным — вам тоже можно. — У тебя было дело в Тэгу? Стоит волноваться?  — В вечерних новостях будет информация о том, что дело закрыто, — Юнги отвечает сухо и к еде притрагивается неохотно. Чимину невыносимо сильно хочется положить ладонь ему на колено и как-то утешить, поддержать, но, находясь под прицелом двух серьёзных взглядов, он откровенно пасует. Неуютно. Неловко. Дискомфортно. Чимин может перечислять бесконечно, насколько странная атмосфера сейчас за семейным столом, но старается абстрагироваться. Стоит завести разговор об экономической ситуации в стране? О политике? Мины не будут спрашивать о них? — Чимин, расскажите, как вы познакомились, — Амидже позволяет себе короткий наклон головы и нотки любопытства в голосе, — Юнги уведомил нас, что у него появился постоянный партнёр и он хочет привести его на ужин, но не особо распространялся о личном. — Мама, — Юнги звучит укоризненно, — мы коллеги по работе. — Меня перевели в отдел поведенческого анализа из аналитического, — Чимин торопливо прикасается к плечу Юнги и ловит его взгляд. Такие вопросы больше подходят для семейного ужина, когда приводишь в дом парня. — Сначала это действительно были только деловые отношения, но, эм, мы довольно быстро поняли, что испытываем обоюдную симпатию. — Вот как, — Амидже лукаво блестит глазами, и Чимин даже выдыхает. По крайней мере, этой женщине не чуждо человеческое. — И какие у вас планы на будущее?  — Завести семью, троих детей и пятерых котов, — Юнги отвечает мрачно, с нотками недовольства, — когда придёт время, мы решим, мама, с чего такой интерес сейчас? — Юнги. — Юнги… Голоса Чимина и Хюнджэ сливаются воедино, и из-за этого Пак непроизвольно вздрагивает. Он всё же кладёт ладонь на чужое колено, встревоженно глядя, как прямо и непокорно Мин смотрит в лицо отца. Хюнджэ звучит спокойно, но в его голосе явственно проскальзывают нотки надвигающейся бури: — Извинись. — За что? — Юнги слегка склоняет голову к плечу, явно даже не думая уступать. Он прищуривает глаза. — Я абсолютно справедливо озадачен тем, что за последние лет двадцать она впервые выказала заинтересованность в развитии моей жизни. Чимин едва слышно сглатывает, тоскливо покосившись на мини-бар. Прежде, чем нахмурившийся Хюнджэ открывает рот, Чимин тихо говорит: — Пожалуйста, хён. Юнги рядом с ним замирает. Он бросает на него короткий, нечитаемый взгляд — на скулах у Мина откровенно выступают желваки. Он медленно, неохотно откидывается обратно на спинку кресла и холодно говорит: — Извини, мама. Я был груб. — Это нам стоит извиняться, — Амидже едва слышно выдыхает, положив ладонь всё ещё напряженно сверкающему глазами мужу на плечо. Статная и холодная женщина в мгновение кажется Чимину постаревшей, почти сгорбившейся. Она впервые за вечер опускает взгляд, словно через силу выдавив: — Юнги прав, Хюнджэ. Мы действительно отдалились после… после случая с Юнджи. Чимин моргает. Он предполагал, что причиной размолвки в семье может быть конфликт, но Юнги ничего не говорил о причинах, по которым сестра уехала. Он бросает на Мина короткий взгляд и видит, как Юнги хмурит брови. — Амидже, — Хюнджэ одёргивает жену резко и грубо, — у нас семейный ужин. — Вот именно — семейный, — Чимин с удивлением смотрит, как Амидже на равных противостоит господину Мину. В ней есть тепло, пусть оно и скрыто под слоями сдержанности, но сейчас она звучит жёстко, настаивая на своём. — Прошло двадцать три года, тебе не кажется, что пора поговорить?  — Мне кажется, что за столько лет ты должна была бы уже забыть обо всём, Амидже, — господин Мин резко тянется к затянутому сейчас петлёй галстуку и ослабляет его, — о чём ты хочешь поговорить? Сейчас. Когда это уже не имеет никакого значения. — Вы о чём? — Юнги хмурится и переглядывается с Чимином. — С Юнджи что-то случилось?  — Ох, Юнги, — Амидже расстроенно вздыхает и прижимает ладонь ко рту. Её зрачки расширяются. — Ты же… ты разве не интересовался, что с ней?  — А что с ней? — Юнги складывает руки на груди в очевидном защитном жесте. — Она сейчас в Аргентине. Или, по крайней мере, была там неделю назад. Мы разговаривали. — Я в этом не участвую, — Хюнджэ поднимается со стола и швыряет в тарелку маленькое полотенце, — ты начала это, Амидже, ты и заканчивай.  Чимин с удивлением проводит взглядом уходящего старшего Мина, совершенно ничего не понимая. С Юнджи что-то случилось? Почему об этом не знает Юнги? Когда это случилось? При чём тут двадцать три года? Чимин тянется к стакану с водой и делает большой глоток, чтобы хоть как-то успокоиться. Сердце бьётся быстрее обычного и успокоиться не так-то просто, особенно когда за столом осталось только трое и атмосфера до отвращения гнетущая. — Она умерла, Юнги, — Амидже отвечает как-то растерянно и тихо. На мгновение Чимину кажется, что от воцарившейся тишины у него звенит в ушах. — Мы сказали тебе, что она уехала, потому что… ты был таким маленьким. Я просто не могла иначе. — Она не могла умереть, — хриплый голос Юнги звучит растерянно. Чимин смотрит на него расширившимися глазами — хён сжимает край стола до побелевших костяшек, глядя на мать широко распахнутыми глазами. — Мы переписывались буквально… несколько дней назад.  — Этого не может быть, Юнги, — Амидже хмурится, её тонкие губы сжимаются в горькую линию. Она звучит твёрдо: — Мы ездили на опознание её тела. Юнджи убили двадцать три года назад. Чимин молча открывает и закрывает рот, переводя взгляд с Юнги на Амидже и обратно. Он не в силах даже анализировать ситуацию, вопреки обыкновению, в голове просто… пусто? Юнги кажется ему окаменевшим. Чимин хочет прикоснуться к нему, растормошить как-то, но не смеет, молча… выжидая? В одно мгновение хён словно отмирает и резко достаёт телефон, поджимая губы. Он протягивает матери телефон, увеличивая громкость, и хрипло бросает: — Послушай. Чимин слышал это голосовое раньше. Он помнит ласковое и немного ехидное «Хэй, братишка», помнит концовку: «Твоя непоседа сестра, Юнджи. Целую сладко, но в щёчку, бай-бай».  И без того бледная, Мин Амидже белеет так, словно с её лица сошли все краски. Она с трудом шевелит губами, выдавив: — Юнги, это… Это невозможно, сынок. Это не она. — Как это может быть не она? — Чимин вздрагивает всем телом, когда Юнги резко встаёт с места, опрокидывая стул. Посуда звенит, когда он грубо опирается о стол ладонями, но Мин Амидже даже не обращает на это внимания, глядя на него широко распахнутыми глазами. Чимин никогда не слышал, чтобы Юнги повышал на кого-то голос, но сейчас его низкий баритон почти звенит от напряжения. — Кто это тогда, чёрт возьми?  — Я не… я не знаю, — Амидже дрожащими пальцами включает запись на повтор, — это не… не она, она не… она мертва, Юнги. Мертва. — Она не может быть мертва, — Юнги не кричит, но лучше бы он действительно кричал. Потому что злой, потерянный голос, полный безысходности, пугает гораздо сильнее. — Пролистай вверх, там есть фото. Я оплачиваю её счета, она… мы общаемся, мама, она не может быть мертва. Не может.  Чимин пытается найти какое-то объяснение. Мошенники? Но они не вымогают деньги, не требуют ничего. Это просто поддержка для старшей сестры от младшего брата. Столько любви, сколько есть в Юнджи, Чимин не слышал никогда. Он судорожно втягивает воздух, смотрит, как Амидже действительно листает переписку, вчитывается в сообщения. Там много личного. Юнги показывал некоторые, просто чтобы поделиться, похвастаться сестрой. — Она знает о моём детстве, знает о работе, знает, что я ненавижу сладкое, в начальной школе пережил постыдный этап любви к низкосортному рэпу и не умею быть нежным с людьми, которых ненавижу, — Юнги выплёвывает слова, и Чимин вздрагивает на каждое, — кто из нас не прав, мама? Как она могла умереть? — Её задушил Мин Суюнг, — Амидже не может оторвать глаз от телефона Юнги, как ненормальная читая каждое сообщение. Она плачет, но Чимин почти не чувствует к ней сочувствия, больше всего ему жаль замершего Юнги. — Он отбывает пожизненное. Я думала… я думала, ты знаешь. Ты же работаешь в полиции, Юнги. Я думала… ты пошёл в полицию, потому что её убили. — Я пошёл в полицию, потому что могу быть полезным только там, — Юнги злится и, не в силах стоять на одном месте, отходит от стола, — потому что только так я мог отвоевать для себя свободу, сбежать от вашего бесконечного контроля. Потому что только там я чувствовал себя на своём месте и не оглядывался каждое мгновение, задаваясь вопросом: гордятся ли мною родители? Он резко оборачивается на последних словах. Чимин не в силах заставить себя что-то сказать. Он смотрит на бледное лицо Юнги, на гротескно тёмные глаза, сверкающие от гнева и от постепенно затапливающей его горечи. Чимин видит, как отчаянно хён отказывается признавать смерть сестры. — Может, хотя бы это ты сделал правильно, — низкий, почти рокочущий голос Хюнджэ раздаётся неожиданно. Он появляется так же неожиданно, как и ушёл, и становится ровно напротив Юнги, глядя ему прямо в лицо. Сейчас Чимин как никогда чётко видит, насколько сильно они похожи. — Может, хотя бы после этого нам не придётся контролировать каждый твой шаг. Если бы ты не взялся за голову, то давно бы уже сидел! — А кто в этом виноват? — Юнги обнажает зубы в оскале, когда практически выплёвывает слова, нависая над отцом. — Ты лупил меня за малейшее неповиновение так, что я не мог сидеть. И после этого ты удивляешься, что я в подростковом возрасте связался с плохой компанией? — Ты вечно преувеличиваешь, — старший Мин звучит резко, скрестив руки на крепкой груди. Он вздёргивает голову, хмуря брови. — До тебя никогда не доходило по-хорошему. И если только так можно было вырастить из тебя хоть сколько-нибудь достойного человека, то это именно то, что обязан сделать отец. — Ты мне, — Юнги практически срывается на шипение, сокращая расстояние между ними до минимального, — никакой не отец. Ты мне никто. У меня есть семья, и эта семья — Юнджи. — Юнджи уже давно нет, невыносимый ты болван, — Хюнджэ практически рявкает, резко толкнув Юнги в грудь. Амидже, до этого тихо плачущая над телефоном, издаёт испуганный звук, поднимаясь со своего места. Чимин подрывается, чтобы остановить это безобразие. Он, конечно, не так хорош, как Юнги или господин Мин, у него нет оружия, чтобы воспользоваться им в очевидно неподходящей для превышения полномочий ситуации, но позволить драться отцу и сыну… Чимин не позволит.  — Не стоит решать вопросы с помощью кулаков, — Чимин заступается за Юнги, отгораживая его за себя, и выставляет руку вперёд, — вы ведь… вы семья. — Тебя ещё не спрашивали, — Хюнджэ резко отталкивает руку Чимина, вынуждая его сделать неосторожный шаг назад, — не лезь не в своё дело. Чимин удерживает равновесие, но не успевает схватить Юнги. Тот делает быстрый, профессиональный рывок вперёд, повторяя жест Чимина и загораживая его собой, а затем метко, отточенным движением бьёт отца в челюсть. Не зная, что сделать ещё, Пак просто обхватывает Юнги со спины, утягивая на себя. Мин горячий, его грудная клетка вздымается, как у зверя, а мышцы напряжены так, что удержать действительно сложно, даже несмотря на то, что он не вырывается. — Хватит! — Амидже встаёт между ними. В её голосе слышится отчаяние: — Остановитесь, господи, вы тут всё разгромите. Чимин невольно думает, что сейчас не самое подходящее время, чтобы думать о сервизе, но за попытку остановить драку благодарен. Он приподнимается на носочки, чтобы тихо зашептать на ухо Юнги:  — Тише, хён, оно не стоит того, милый, успокойся, пожалуйста. Ради меня, детка, прошу: глубокий вдох и выдох. Всё будет хорошо, мы разберёмся. — Мы уходим, — Юнги мягко обхватывает запястье Чимина, жестом прося отпустить, — этот разговор не закончен, но, очевидно, совершенно бессмысленно продолжать его сейчас. Верни телефон. Юнги тянет руку в сторону Амидже и практически вырывает из тонких пальцев сотовый. Чимин поджимает губы, но ничего не говорит. Он уже в достаточной мере понимает, что в семье Мин Юнги любит только один человек. Любил.  — Ты всегда убегаешь, — Хюнджэ неприятно скалится, но Чимин слышит в его голосе нотки отчаяния, — неужели ты так и не научился брать ответственность за свои поступки? — А разве мне было у кого этому научиться? — Юнги звучит так холодно, что у Чимина вдоль позвоночника невольно проходятся крупные мурашки. Его отец не вздрагивает, но Чимин чувствует, как ощутимо пошатывается он внутри. Больше не удостоив родителей и взглядом, Юнги стремительно выходит из комнаты, рывком распахнув дверь. Чимин торопливо следует за ним, коротко обернувшись напоследок, но стоит только Юнги выйти на улицу, жёсткая линия его плеч вздрагивает. Мин обхватывает себя руками за предплечья, чуть сгибаясь, и Чимин почти спотыкается, догоняя его, чтобы положить свои ладони поверх чужих и встревоженно заглянуть в белое, словно фарфоровая маска, лицо. Юнги смотрит на него широко распахнутыми глазами и тяжело, с явным трудом дышит, словно раненый, и Чимин торопливо бормочет, коснувшись его щеки одной рукой: — Юнги, Юнги. Смотри на меня, детка, я здесь. Всё кончилось, ты в безопасности, я здесь. Мин пошатывается, как-то отчаянно сгребая его в объятия, и Чимин крепко прижимает его к себе, скользя ладонью по широкой спине и по крепкой шее — он чувствует крупную дрожь, пробирающую Юнги насквозь, и невнятно успокаивающе шепчет: — Тише, детка, тише. Я здесь, я держу тебя.  Юнги молчит, утыкаясь ему в плечо — Чимин чувствует его тяжёлое дыхание, чувствует, с каким трудом Мин держит себя в руках. Он кусает нижнюю губу, сдерживая собственную горечь, когда спустя мучительное долгое время Юнги говорит хриплым и безжизненным, чужим голосом: — Кто она, Чимин. Кто? — Я не знаю, Юнги, — Чимин чувствует себя беспомощным. — Но мы выясним. Подключим Чонгука, не знаю, всех, кого сможем. Если это действительно не Юнджи, то она… она ответит за свой поступок. Я обещаю тебе, слышишь? Обещаю. Чимин не чувствует той уверенности, что звучит в его голосе, но он не может позволить пошатнуться и себе. Хотя бы один из них должен быть сильным.  — Хорошо, — Юнги судорожно цепляется за его талию, вжимается так близко и крепко, словно они одно целое. — Хорошо.