Иные

Китнисс морщилась, когда в лицо ей попадал особенно холодный порыв ветра, но не смела отвернуться. Если она отвернётся хотя бы на секунду, то пропадёт, потому что один взгляд в лицо Цинны заставит её остановиться. Но останавливаться было поздно. Павший Капитолий мрачно мерцал заревом многочисленных пожаров, ревел отголосками взрывов, сотрясался от обвалов… и в то же время молчал. Китнисс ожидала криков раненых и просто испуганных жителей, но полуразрушенные улицы были пусты. Она решила бы, что город и вовсе покинут, если бы из уцелевших сооружений не отстреливались. Но даже эти короткие контратаки носили какой-то обреченный характер и становились всё реже. И всё же она не чувствовала ни малейшего удовлетворения от того, что операция оказалась удачной, да и тяжёлый взгляд Хеймитча, который вот уже несколько часов подряд буравил ей спину, не слишком-то помогал в поднятии боевого духа. Должно быть, он с удовольствием свернул бы ей шею, но особое положение Китнисс на этот раз сыграло ей на руку. А всё потому, что около двух дней назад её позвали для очередного радиоэфира, на котором она и объявила, что собирается возглавить новый поход на столицу. Эвердин злорадно усмехнулась, вспоминая перекошенное лицо Хеймитча и его яростные попытки прервать связь, но было поздно: почти все дистрикты узнали о её намерении, и помешать ей — значило вызвать на себя гнев разочарованных союзников. «Ты ведь понимаешь, что Капитолий тоже знает теперь о наших планах?» — спросил её тогда Плутарх. «Он и раньше прослушивал наши сообщения», — ответила Китнисс, и тут Хеймитч словно взорвался: «Раньше мы использовали эту линию, что привлечь внимание к твоей персоне, подбодрить восставших и запугать капитолийцев! Но никак не для того, чтобы сообщать им наши текущие планы! Теперь мы поплывём прямо им в зубы!» Но, очевидно, зубы у Капитолия уже начали выпадать, потому что линию охраны они прошли почти без потерь. И всё же — всё же — два тяжёлых боевых вертолёта рухнули, едва успев перелететь через главную стену. Пока они горели, Китнисс успела расцарапать себе ладони. «Это не то же самое, что выпустить их на арену». «Я не заставляла их умирать за меня». Если бы она посмотрела сейчас на Цинну, то созналась, что он был прав, и поэтому демонстративно разглядывала проплывавшие под ногами руины, бывшие когда-то самым богатым городом. Шёл дождь, как будто сама погода противилась этому нападению, но он, конечно же, не мог остановить распространявшийся пожар; лужи отражали пламя, и от этого казалось, что его в два раза больше. Когда вертолёт начал заходить на посадку, Китнисс спрыгнула вниз ещё до того, как неповоротливая машина коснулась земли, и с трудом удержалась на ногах. — Стой, — приказал ей Хеймитч. Ещё недавно этого, наверное, хватило бы, чтобы она действительно подчинилась, но за последнее время многое изменилось. — Не смей меня задерживать, — прошипела она в ответ. Пусть у них на неё свои планы, но она теперь ответственна за то, что начала. Все её так называемые опекуны неправы, по крайней мере, в одном: нельзя вести за собой народ только с помощью редких радиоэфиров. Для того, чтобы стать настоящим сердцем для одной из противоборствующих сторон, нужно прыгнуть в самую гущу событий. Нужно показать, что она не боится делать то, что делают ради неё другие. — Я тоже иду, — сказал Цинна, и Китнисс почувствовала, как неудержимо расплывалась в улыбке. Она поспешно отвернулась, как будто улыбаться ей тоже было запрещено, но не могла остановиться: потому что с Цинной ей будет не так страшно, — а она только что поняла, что боялась. А ещё — потому что и без того рассерженный Хеймитч теперь скрежетал зубами. — Ну уж нет. — Неужели? — спокойно спросил Цинна, и Эвердин наконец-то поняла, что имела в виду, называя его другим. Для простого стилиста на службе у Капитолия у него была просто чудовищная внутренняя сила. Учредители Голодных Игр ошиблись вовсе не тогда, когда позволили Китнисс выйти на арену. Они ошиблись, когда позволили ему помогать участникам. — Времени нет; мы проследим за ним, если что, — бросил кто-то, и маленькая процессия двинулась вглубь правительственного здания. Они старались ступать как можно тише, и всё же их шаги гулким эхом отдавались от стен. Внутри ещё сохранилось былое величие: мраморная отделка стен, позолоченные перила, но теперь это место было совершенно пустым. Политики Капитолия — не те люди, которые останутся на своём посту до конца. Китнисс заметила направленную на неё камеру. Что ж, она сама этого хотела, но сейчас она многое отдала бы за возможность поговорить с Цинной наедине. — Рада, что ты всё ещё на моей стороне, — шепнула она. — В последнее время стало слишком много сторон, — мрачно отозвался тот, и вдруг оказался совсем близко, настолько, что она неуютно поёжилась. — Тебе не нравится, что нас снимают? — спросил он, заметив её непроизвольный жест. — Мне всё равно, — быстро ответила Китнисс. — Только выходит, что я… мы тогда… обманывали? Она думала, что Цинне явно не понравится упоминание о Пите, но бывший стилист ничем себя не выдал. — Жителям дистриктов нужна свобода, их не интересуют чьи-то романы, — пожал он плечами. — Это была ловушка для доверчивых капитолийцев. Я её придумал. — Ты?! — поразилась Эвердин. — Но я думала, Эффи и Хей… — Твой наставник не забывает напомнить мне о моём происхождении — очевидно, думает, что я страдаю провалами в памяти, — но советы мои он слушает. От удивления, граничившего с шоком, Китнисс не могла произнести ни слова в ответ. Только что она рассуждала о тайной стороне Цинны — и снова недооценила его. — Поверь, это решение далось мне тяжелее всего, — вновь подал голос он, и Китнисс вскинула голову. — Что ты хочешь этим сказать? — Назад! — раздался чей-то вопль, и каменный пол у них под ногами задрожал. Окружающее пространство заполнил равномерный гул, а потом стены брызнули осколками. Назад? Смешно. Назад идти слишком далеко. Здание складывалось, как карточный домик, и Китнисс подумала, что жизнь никогда не была к ней особенно справедлива, а прерывать этот в высшей степени странный и такой важный разговор навсегда — попросту нечестно.