Мой капитан

      Комендатура — двухэтажное здание из серого кирпича — располагалась в центре города на пересечении двух основных улиц. Прямо напротив находилась городская ратуша. Когда я прибыл, меня уже встречали.       — Добро пожаловать, капитан Рат! Позвольте представиться, лейтенант Вернер Хорвиг!       В первую же минуту общения с Хорвигом я узнал, что мой предшественник капитан Рудольф Ланге был убит в перестрелке с партизанами, а окна дома, в котором меня расквартировали, выходят прямиком на городскую площадь с деревянным эшафотом. Поймав мой недоуменный взгляд, Хорвиг поспешил объяснить, что эта гениальная идея принадлежала герру Ланге, который был в полнейшем восторге от подобного положения дел.       — Мы вас только завтра ждали, — не умолкал Хорвиг.       Лейтенант провел меня по второму этажу к рабочему кабинету. Я решил сразу перейти к делу.       — Доложите обстановку.       — На прошлой неделе были проведены обыски у некоторых лиц из местных, подозреваемых в связях с подпольем и бандитами. Изъяли листовки, холодное оружие, несколько люгеров. Виновные были доставлены в гестапо, ведется допрос на предмет их причастности к убийству капитана Ланге…       — Ланге был назначен оберфюрером Шнайдером? — перебил я.       — Не могу знать, герр капитан!       — Продолжайте.       — Также в тюрьму были доставлены заложники, — затараторил Хорвиг. — Сто пятьдесят человек за убитого офицера, к тому же коменданта. Чтобы неповадно было. Чертово стадо! С ними нет никакого сладу!       — Кто приказал?       — Доставить заложников? Начальник тайной полиции Карл Рудель.       Не составило особой сложности сложить два и два. Когда в Руане я получил извещение о переводе, Ланге еще был жив. Очевидно, что нести службу мне предстояло в другом месте, и вопрос о моем назначении решался в последнюю минуту. Шнайдеру было известно гораздо больше на момент нашего разговора. Я был предупрежден о чем угодно, но не о том, что действительно имело первостепенную важность.       — Подготовьте подробный отчет об обстановке в городе в письменном виде. Приложите показания допрашиваемых и свидетелей. И сообщите Руделю о моем прибытии.       Хорвиг выглядел удивленным.       — Есть! Однако… К чему показания? Заложников необходимо расстрелять. Приказ Кейтеля от 16 сентября 1941 года.       — Я знаком с данным приказом! Расстреляны будут все, кто имел непосредственное отношение к покушению на Ланге и чье участие в этом преступлении будет установлено. Вам, лейтенант, был отдан приказ! Выполняйте!       Хорвиг щелкнул каблуками и удалился. Я остался в кабинете один. Следовало осмотреться и все хорошенько обдумать.       Политика беспощадного подавления освободительного движения в оккупированных странах и казней заложников касалась в первую очередь славянского населения советских территорий. Плевать, какие выводы сделал болван Хорвиг о моей личной осведомленности, но приказ начальника Верховного командования вермахта Кейтеля я подробно изучил еще в Руане. Под грифом «Совершенно секретно» он рассылался всем офицерам, которые должны были в скором времени отправиться на Восточный фронт. Суть данного приказа была до невозможности проста: человеческая жизнь в соответствующих протоколу странах в большинстве случаев не имеет никакой цены и устрашающего действия можно добиться лишь с помощью исключительно жестоких мер. Искуплением за жизнь каждого немецкого солдата должна служить в общем и целом смертная казнь 50—100 коммунистов. При этом таких процессов, как следствие и суд, которые были обязательны во Франции, представителей низших славянских рас предписано было лишить. И Хорвигу это было прекрасно известно.       В окно ударили слабые лучи зимнего солнца. В тусклом стекле пристенного комода оно казалось синим, словно кто-то вмиг изменил восприятие реальности. Очевидное вдруг стало далеким и невразумительным. Мне предстояла еще одна война. На этот раз — с самим собой.       ...В течение нескольких последующих дней я входил в курс дела и поражался тому, насколько неспокойная обстановка царила в городе. Ведь это был глубокий тыл, а не селение на линии фронта. Тем не менее слова Шнайдера о том, что фронт тут повсюду, заиграли иным смыслом. Впрочем, положение дел это не спасало. Было очевидно, что на этой земле различий в том, кто перед тобой — солдат с оружием или сгорбленный старик с клюкой — оккупационная власть не видела.       Штабные служащие поочередно ходили ко мне с докладами. Хорвиг знал свое дело. Письменные отчеты были подготовлены в короткие сроки и оформлены надлежащим образом.       Секретарь — приземистый и угрюмый унтер-офицер Келлер — оказался на удивление расторопным, так что посетители не толпились у двери, ожидая своей очереди, и не создавали дополнительных помех друг другу.       Когда в дверь в очередной раз постучали, я был занят изучением очередного отчета.       — Войдите.       — Позвольте, капитан Рат. Лейтенант Хорвиг распорядился передать вам копии перевода допросов, проводимых герром Руделем.       В кабинет вошла молодая хорошенькая девушка. Она говорила с заметным акцентом, но приятный тембр ее голоса сглаживал все шероховатости.       — Благодарю.       Я опешил.       — Вы из местных?       — Да, я работаю здесь уже несколько месяцев переводчицей. И варю офицерам кофе. Приготовить вам?       — Как ваше имя?       — Вера Одинцова.       — Еще раз благодарю, Вера. Можете идти.       Она ускользнула тихо, улыбнувшись напоследок. И глядя мне в глаза чуть дольше и пристальнее, чем следовало. Меня обдало жаром. Какая бесцеремонность с ее стороны!       Тогда меня возмутила ее фамильярность, ведь долгое время я пытался убедить себя, что осознал ее привлекательность гораздо позже.       Я принялся изучать тексты показаний допрашиваемых. Методы, используемые Руделем, были очевидны. Однако раз уж мне предстояло подписать приказ о расстреле ста пятидесяти человек разом, я твердо был намерен дойти до сути в данном деле.       Когда я покончил с отчетами, за окнами было темно. Поднялась пурга, и ветер выл в печной трубе, словно заведенный. У меня было больше вопросов, нежели ответов. По озвученной Хорвигом версии, Ланге погиб в перестрелке с партизанами. По показаниям же, добытым Руделем, выходило, что Ланге был застрелен на углу пересечения центральной улицы и рыночной площади, совсем рядом с местом расквартирования, когда поздно вечером возвращался из офицерского клуба. Нападавших было двое, и один из них выстрелил в упор, так что Ланге не успел бы среагировать. Но версия о завязавшейся перестрелке с партизанами выглядела более приемлемой и героической и к тому же предполагала полную свободу действий в отношении местного населения.       Из приказов и донесений мне стало ясно, что Ланге развернул в городе политику беспрецедентного террора. (По крайней мере на тот момент он казался мне беспрецедентным.) При нем было казнено — повешено и расстреляно — более трехсот человек из Вилейска и окрестных деревень. Удавшееся покушение, несомненно, стало следствием проводимой им политики, основанной на насилии, однако последствия целиком и полностью достались мне.       Когда я поднялся из-за стола и надел фуражку, в кабинет заглянул Келлер.       — Последние дополнения, капитан.       Он отдал мне папку с документами и вытянулся, как струна.       — Какие будут дальнейшие распоряжения?       — На сегодня можете быть свободны.       Келлер отдал честь и поспешил к выходу.       — Погодите! — окликнул его я. — Как долго вы работали под началом капитана Ланге?       — Все время моей службы в штабе.       Из разговора с Келлером я узнал, что Ланге собственнолично подбирал персонал для работы в комендатуре, в том числе из местных. Учитывая подозрительность и явное презрение к здешнему населению, меня удивило подобное снисхождение. Немногие жители Вилейска были готовы к сотрудничеству с оккупационными властями, однако те, кто изъявил желание, были весьма усердны.       Значит, и Веру на работу принимал Ланге. Интересно, ему в глаза она так же глядела?       В дальнейшем я неоднократно замечал, что она всегда уходила одной из последних. Когда нужно, она была тут как тут: очень исполнительна и аккуратна во всем. Любое данное ей поручение выполнялось точно и в срок. Она готовила отличный кофе, всегда улыбалась и пыталась всячески угодить, но было в этом что-то механическое, инертное. Ее улыбка была тепла, но глаза были холодны. Меня озадачивала ее манера лестью и угодничеством добиваться чьего-либо расположения. В ее жестах и интонациях не было искренности. Когда она приходила ко мне с поручениями, в ее глазах сквозило любопытство. Она говорила меньше, чем желала бы, и ее явно задевали моя подчеркнутая холодность и отстраненность. Позже я понял, что за всем ее напускным очарованием, за каждым мимолетно-пристальным взглядом скрывались гораздо более сильные чувства, не имеющие ничего общего с покорностью и восхищением. Так смотрят, когда ненавидят или презирают.