Мой капитан

      Лагерная жизнь сделала меня сентиментальным. Часто мне доводилось ловить себя на мысли, что я утратил стержень, характер, цель. Однако какие же цели должны были остаться в моей перекошенной жизни?       Выправка, стать, офицерская честь — все пошло прахом. Война вынуждает замолчать не только общечеловеческие законы, но и здравый смысл. Ты вдруг обнаруживаешь, что не так уж индивидуален, как о себе мнил. Орел со свастикой, железный крест, шевроны и петлицы… Мундир предполагает отрицание личных качеств, мнений и чувств. Немецкий офицер не колеблется, не подвергает сомнению принципы ведения войны и приказы, не имеет права на снисхождение, попустительство и тем более жалость по отношению к унтерменшам. Я слишком поздно понял, что невозможно быть готовым ко всему.       Я был убийцей. К тому моменту мои руки уже были в крови. Невозможно было пройти польскую и французскую кампании и остаться незапятнанным. Но то был противник на поле боя, а убийство считалось доблестью. Тогда у меня не возникало по этому поводу никаких сомнений. Моя персональная стратегия по достижению желаемого не давала сбоев. Среди солдат я был солдатом, среди офицеров — офицером. Я оставался тверд и непреклонен, мне была неведома слабость. Казалось, еще немного, и я стал бы восхитительным представителем расы господ, но во мне не было высокомерия.       Память очень коварна, как и судьба, приведшая меня к главному испытанию в жизни. Но разве не я сам выбрал подобную участь? Каждый раз, когда я возвращаюсь к событиям тех дней, у меня возникает острое желание лишиться разума, а вместе с ним — возможности мыслить. Я устал анализировать. Я хочу быть настолько примитивным, насколько это доступно. Однако я прекрасно отдаю себе отчет в том, что мне противопоказаны подобные устремления.       Ответственность… Это слово накрыло меня, словно бетонная могильная плита. В том белорусском городе, сотканном из страха и боли, были открыты для ненависти все окна и двери, и я словно беспрестанно находился на промозглом непрекращающемся сквозняке. А сквозняк гораздо опаснее даже самого сильного ветра.       ...Я намеревался провести непредвзятое следствие по делу об убийстве коменданта Ланге, для чего принял решение отправиться в полицейское управление. Тюремные камеры располагались в подвале. Когда мы с Хорвигом спустились туда, один их надзирателей распахнул перед нами решетчатую дверь в холодный затемненный коридор, ведший к помещению, где проводил допросы Рудель. К тому моменту я окончательно убедился в том, что Хорвиг намеренно неверно информировал вышестоящее руководство. Однако несмотря на это он даже не попытался скрыть факт столь очевидной лжи от меня, предоставляя отчеты и документы, содержащие противоречивые касательно данного дела сведения.       Когда мы вошли в допросную, Рудель поднялся из-за стола и поприветствовал нас возгласом «Хайль Гитлер!».       — Учитывая неоднозначность поступившей информации, я решил лично провести допрос, гауптштурмфюрер. Надеюсь, вы не будете против.       — Сколько угодно, капитан!       Рудель выглядел равнодушным и безучастным.       — Однако я не вижу никакой проблемы в сути происходящего. Вы требовали отчеты — они были вам предоставлены. Формальности соблюдены. Вместо того, чтобы решать и действовать — а именно этого ждет от нас командование — мы продолжаем заниматься бюрократической возней.       — Мое дело — разобраться.       — А мое дело — пресечь любые очаги диверсий против немецких властей в этой дыре. Местное население обязано вести себя в соответствии с немецкими законами и порядками. Отказываясь подчиняться, оно должно быть готово столкнуться с последствиями.       — Намеренно отказываясь подчиняться. Намеренно. Неужели вы думаете, гауптштурмфюрер, что, расстреляв сто пятьдесят человек, нам удастся навести в этом районе порядок?       — Их следует дрессировать, как собак. Но если вы думаете, что своими рыцарскими методами добьетесь успеха, то у меня для вас плохие новости.       Рудель достал портсигар и протянул мне. Хорвиг недовольно заерзал. Я взял сигарету, но закуривать не стал.       — Доставьте заключенного, — приказал Рудель.       — Нападавших было двое, — заметил я.       — Что касается второго — ночью он был обнаружен в камере мертвым.       Спустя какое-то время в помещение втащили молодого мужчину. Разорванная на груди рубашка была в засохших пятнах крови. Он морщился и приглушенно стонал от боли. Лицо его было в ссадинах, синяках и кровоподтеках, губы разбиты, пальцы на правой руке раздроблены. Один глаз был практически выбит и походил на кровавое месиво, вторым он посмотрел на меня, вскинул голову. Он был готов к новому допросу.       — Переводчица здесь, ожидает за дверью, — доложил Хорвиг.       — Кто распорядился? — спросил я.       — Ну как же, герр капитан! Вам ведь нужен переводчик, вот я и позаботился, чтобы фройляйн Одинцова прибыла.       — В гестапо нет своих переводчиков?       — Лейтенант Хорвиг уведомил, что все организует. К тому же тут полно местного полицейского сброда. Им переводчики не нужны, — хмыкнул Рудель и добавил, прежде чем покинуть камеру: — Что ж, я буду наверху.       — Пусть фройляйн войдет, — распорядился я.       Мне не понравилась инициативность Хорвига. Я не хотел вести допрос в ее присутствии, однако что-либо предпринимать было поздно.       Вера вошла уверенно и решительно. Казалось, вид искалеченного человека не произвел на нее никакого впечатления. Поздоровавшись, она остановилась у стола, ожидая дальнейших распоряжений.       — Представьтесь, — обратился я к заключенному. — И расскажите все, что вам известно, об убийстве капитана Ланге и вашем личном участии в этом.       — Мое имя Андрей Каминский, — зашепелявил допрашиваемый.       За время допроса мне не удалось узнать каких-либо новых деталей. Ничего из того, что я прочел в отчетах гестапо, не противоречило словам арестованного. Облава, обыски, найденное оружие — все сходилось. Каминский подошел вплотную и выстрелил Ланге в голову. Подельник напрямую в нападении не участвовал — караулил за углом. Чтобы узнать, в какое время и когда капитан Ланге будет возвращаться из офицерского клуба, они вели наблюдение в течение нескольких недель. Никто дополнительно о перемещениях Ланге по городу нападавших не информировал.       — Вы понимаете, что своими действиями поставили под угрозу жизни своих соотечественников. Разве вы не были проинформированы об ответственности за нападение на представителя оккупационной власти? Сто пятьдесят человек ожидают казни, и все из-за вас!       Вера перевела. Заключенный горько рассмеялся. Потом неторопливо, превозмогая боль, заговорил. Монолог его был недолог, но Вера замешкалась, прежде чем озвучить услышанное.       — Он говорит, герр капитан, что… исполнял свой долг. Он считает, что и других… подобных герру Ланге… постигнет та же участь, что ни один… немец не посмеет безнаказанно сеять смерть на этой земле.       Я понял, что она сгладила сказанное.       — Не в чем тут разбираться. Эта тварь вину свою не отрицает, так что все предельно ясно, — заговорил Хорвиг.       Хорвиг был прав: от меня ждали решения. Я стал следующим на очереди в плане наведения немецкого порядка. Покидая холодную каменную камеру, я снова окинул взглядом заключенного. Он был сломан, но не сломлен. И он знал, что прав.       Я ничего не добился, а лишь выставил себя посмешищем. И Хорвиг, и Рудель прекрасно это понимали. В желании оттянуть как можно больше времени, прежде чем окончательно убить в себе человека, подписав преступный приказ, я ухватился за последний предлог.       Я был зол на этого искалеченного человека. В моем желании переложить на него ответственность сквозила нелепая, словно детская, обида. Будто ребенок тыкал пальцем и истерично кричал: «Это ты, это ты виноват!». Но отнюдь не там я искал виновных.       Вера шла следом. Я чувствовал напряжение. Ее присутствие нервировало меня еще больше.