Мой капитан

      Сигарета тлела между пальцами. Я затянулся так сильно, что слышно было, как потрескивает табак. За окном снегопад все усиливался. Мне никогда еще не доводилось видеть таких снежных холодных зим. До весны оставалось несколько недель, но не было и намека на предвесенье. Казалось, зима не закончится в городе никогда. Окна дома, где я остановился, действительно выходили на площадь с деревянным эшафотом. И в чем был не прав Каминский?       Через дорогу солдаты грузили в машины провиант и боеприпасы. В комендатуру пришел приказ о переброске нескольких базирующихся в городе гарнизонов на фронт. Я им завидовал и одновременно испытывал бессилие в контроле над ситуацией. Впервые в жизни я отчаянно сопротивлялся перспективе принятия решений. Я стал подвергать сомнению очевидность всех прежде сделанных мной выборов. Вспоминая свою восторженность и непоколебимость, я пришел к горькому осознанию неправильности всего происходящего. И когда я наконец позволил себе признаться в этом, я ощутил всепоглощающую пустоту, погружаясь в которую, ко мне приходило понимание, что все, чему я служил ранее, не стоило того.       Я отдал приказ расстрелять Каминского и двадцать мужчин из числа заложников. Рудель настаивал на повешении, но я был непреклонен. Мне и без того с боем пришлось отстаивать собственную позицию по поводу количества подлежавших смертной казни человек, большинство из которых составляли женщины и дети. Я не пытаюсь себя оправдать, делая вид, будто отнесся с уважением к чьей-то жизни и попытался за счет этого заглушить голос собственной совести. Я подписал приказ о расстреле, зная, что совершаю военное преступление. Командование торопило с проведением показательной акции возмездия, и я отправил отчет, умолчав о количестве казненных. Я не строил иллюзий относительно того, что мне удастся, наконец, поставить точку в истории убийства Ланге. Учитывая любовь Хорвига к самовольным действиям, а также недовольство Руделя итогами следствия, я был уверен, что в минском комиссариате Шнайдеру вскоре все станет известно в мельчайших подробностях.       Святым мне эту жизнь уже не прожить. Мне казалось, что орел на моем кителе впивается в грудь и горит, словно клеймо. Я всегда считал, что война должна вестись на поле боя с равным противником, который может постоять за себя. Теперь же я сделал равными себе стариков и калек, терзаемых в подвалах гестапо. Ад разверзся подо мной, и оправданий больше не осталось. Обнаружив внутри себя червоточину, мне захотелось расковырять ее до основания, не позволив ей самой уничтожить меня. Я вспомнил сон, который видел в Руане перед отъездом. Чудовищу отныне не было нужды, оскаливаясь, подбираться ко мне — оно теперь было мной.       Однако обстоятельств, сказывающихся на тяжести моего положения, было гораздо больше. Всякий раз, когда я погружался в пучину давящих саднящих размышлений, в сознании ясно сквозила перспектива неизбежности держать ответ не только перед самим собой. Как правило, мы мало значения придаем деталям, повлиявшим на сделанный нами выбор, но я буду лицемером, если стану утверждать, что встреча с Верой ничего не значила. Ее особенность была в том, что, являясь на первый взгляд незначительным эпизодом, по своей сути она оказала влияние на всю мою дальнейшую жизнь. В этом была какая-то жестокая ирония, ведь что может быть нелепее, чем не поддаваться чувствам и эмоциям, избегать привязанности, чтобы в конечном итоге лишиться права на собственное сердце.       Мне нравились многие женщины, но серьезных отношений я не заводил. Отчасти из-за службы, отчасти по причине нежелания давать ложные обещания, зная, что выполнить их вряд ли удастся. В конечном счете все сводилось к долгу. Я был честен с каждой, что ложилась со мной в постель, с самого начала. Однако теперь я понимаю, что причина была в другом: я никогда не привязывался к женщине настолько, чтобы мне захотелось забыть обо всем и изменить собственным принципам ради стремления быть с ней.       В день, когда Вера зашла в мой кабинет с образцами приказа о расстреле, отданного ей для перевода, я поймал себя на мысли, что неизменная улыбка исчезла с ее лица. Однако, словно ощутив мою пытливость, она тут же просияла:       — Я надеюсь, что вам, герр капитан, удастся, наконец, навести порядок в городе!       Мне захотелось ее возненавидеть.