Мой капитан

      Все чаще я завидую людям, которые прожили свои жизни, ни разу не подвергнувшись испытаниям, способным открыть в них самые мрачные и жестокие бездны. Счастливые, они не подозревают, что стали бы никчемнее пыли, обрушься на них лавина из равнодушия и пустых условностей.       Не проходило ни дня, чтобы в комендатуре мне на стол не ложился очередной отчет о тревожной обстановке в городе. Стоило копнуть чуть глубже, как становилось понятно, что в подавляющем большинстве случаев она зависела вовсе не от горожан. Странно было ожидать от этих людей покорности и уважения, когда с ними обращались, как со скотом. Не существовало ни единого документа, который бы регулировал отношение к гражданским лицам на оккупированных территориях и защищал их от самоуправства и насилия со стороны наших многочисленных ведомств. Солдаты и офицеры отлично понимали: здесь разрешено все. И если четыре всадника апокалипсиса — это Чума, Война, Голод и Смерть, то пятый уж точно Безнаказанность. Она, пожалуй, страшнее всего, потому как обнажает все пороки разом.       Нельзя сказать, что я пребывал в счастливом неведении и не понимал, какому проявлению величия стал свидетелем. Происходящее было до жути очевидно, чтобы оставаться незамеченным. Немецкие солдаты, у каждого из которых на пряжке военного ремня были выгравированы слова «С нами Бог!», убивали и грабили, насиловали, калечили и оскверняли, врывались в чужие дома, как в свои собственные… В Германии они вряд ли позволили бы себе подобное. Так почему в Вилейске было можно? Почему можно было в других советских городах?       В установлении нового порядка мне не на что было опереться. Когда я составлял очередные приказы с предписаниями для местного населения, я не мог отделаться от мысли об абсурдности происходящего, запивая горькие смешки не менее горьким шнапсом. Любая директива звучала как: мы имеем право делать с вами все, что угодно, но вы должны стать безмолвным послушным стадом. Видимо, никаких противоречий наша система в происходящем не видела. Когда я спустя какое-то время попытался утвердить инструкцию о запрете насилия в отношении гражданского населения, Рудель категорически отказался ее подписать, объяснив это тем, что печься о благе представителей неарийской расы нет никакой нужды, ведь им все равно уготована участь быть уничтоженными. В тот момент в моей памяти внезапно всплыл разговор со Шнайдером и упомянутые им целевые акции. Тогда я впервые подумал о том, что все последние события, связанные с приказом Кейтеля, отнюдь не конец, а начало.       Гроза, разразившаяся после расстрела заложников, схлынула быстрее, чем я предполагал, ведь, учитывая специфику поддержания порядка на занятых территориях, в головном штабе явно имелся определенный план, который необходимо было выполнить и о котором мне мало что было известно. И хотя это был совсем не тот случай, когда разрешалось действовать не по уставу, я не мог предоставить подобным Ланге право считаться беспрекословно правыми.       Из Минска прибыл курьер с пакетом документов и в сопровождении представителя военно-полевой жандармерии. Он представился обер-лейтенантом Францем Вебером и объяснил, что в связи с поступившими противоречивыми сведениями должен провести проверку по вопросу соответствия текста приказа его исполнению. Кто именно позаботился о предоставлении верховному командованию противоречивых сведений, мне было прекрасно известно. Я любезно предложил Веберу свой кабинет и все необходимые отчеты и директивы. Он чувствовал себя неуютно и несколько раз повторил, что исполняет свой долг. Я заверил его, что любые принимаемые им меры важны и ни в коем случае не будут подвергаться сомнению.       Как именно проводил проверку Вебер, и что конкретно содержалось в его отчетах, предоставленных руководству в Минске, мне было неизвестно, однако более никаких комиссий в Вилейск не присылали. Наивно было полагать, что причиной тому послужило внезапно проснувшееся благородство. Под Москвой Красная армия перешла в решительное контрнаступление, и интересы вышестоящего командования сместилась в иную сферу, значительно отвлекшую на себя все внимание. Отчасти я был этому рад, хотя и понимал, что пусть и без особого усердия, но все же выполнил преступный приказ.       На душе было гадко и пусто. Оставалось надеяться, что Бог, как утверждал Ницше, действительно умер. Ибо непонятно, как все, что творилось кругом, могло происходить при живом.