Мой капитан

      Весна, не спеша и сомневаясь, все-таки отвоевала свои права. Воздух наполнился влагой, и хвоей, и древесной корой так, что хотелось дышать полной грудью. Жизнь снова манила и будоражила, но уже не была прежней. Странно, как, меняясь, мы заставляем меняться все вокруг себя. По-прежнему есть цвета и краски, но приглушенные, есть цели и стремления, но неоправданные. Все становится в разы сложнее, когда во время войны наступает очередная весна. Это не томик стихов Гете и не философия Фихте, а куда более изощренная потребность в обретении неболезненного восприятия, пусть и ускользающего.       В те дни изменилось и другое. Вера под разными предлогами стала заходить в мой кабинет куда чаще, чем раньше. Видимо, ей удалось окончательно очаровать Келлера, раз он так попустительствовал ее спонтанным визитам. Она перепечатывала документы, заполняла приходно-расходные книги, обновляла формуляры и, в общем и целом, брала на себя гораздо больше дел, чем ей полагалось. Мне следовало поставить ее на место, однако я беспощадно с этим тянул. В очередной раз, когда она заглянула ко мне с отчетом, написанным почти что каллиграфическим почерком, я решил поинтересоваться:       — Вы хоть что-нибудь делаете плохо?       — Могу приготовить вам дрянной кофе, — парировала она.       Ее инициативность настораживала, но меня влекло к ней. Вера хотела нравиться, и ей это удавалось, тем не менее я мог лишь догадываться, какие цели она преследовала. Я неплохо знал женщин, чтобы полагать, будто ей не терпится оказаться в моих объятиях: в ее глазах по-прежнему сквозил холод. Однако в те дни я позволил себе смотреть на нее дольше и пристальнее, чем ранее, и она тут же заметила эту перемену. Я же заметил, что губы у нее пухлее, чем казались прежде, а глаза — зеленее. Веру мое внимание не смущало, и ей была неведома неловкость. Когда в разговоре вдруг возникала брешь, или в кабинете повисала невзначай тишина, она как ни в чем не бывало принималась ворковать о погоде или узорах на стене. Меня забавляла ее наигранная непосредственность. Я внушил себе, что все это — из страха: угождая, она тем самым стремилась обеспечить себе безопасность.       — Почему вы здесь работаете, Вера? — спросил я однажды.       Она, по всей видимости, не ожидала подобного вопроса и замешкалась, прежде чем ответить.       — Я хочу принести пользу, послужив великому рейху.       Я ожидал от нее более изобретательного ответа.       — Так по-вашему рейх велик?       — Конечно, — почти прошептала она.       — В чем его величие?       — Герр капитан, я не…       — Вера! В чем величие рейха?       — В идее.       — В какой именно?       — В идее всеобщего благополучия.       — Вы правда в это верите?       — Вы в чем-то уличить меня пытаетесь, герр капитан? — улыбнулась она. Но я… искренна.       Ей определенно не понравилось, что я говорил с ней как с девочкой, однако она сама напросилась.       — Я лишь пытаюсь узнать вас ближе. Разве не для того вы так часто стремитесь остаться со мной наедине? — язвительно заметил я.       В ее глазах мелькнуло беспокойство. Я не ставил перед собой цель напугать ее или, пользуясь властью, к чему-либо принудить, но мне определенно хотелось поколебать ее уверенность.       У меня была возможность изучить ее личное дело, заверенное подписью Ланге, и я этим воспользовался. Там было указано, что вся семья Одинцовых была репрессирована, а ее — юную тогда комсомолку (в комсомол она вступила вынужденно) — заставили отречься от родных. Что ж, ее любовь к новой власти вполне могла быть оправданна, тем более если в отношении всех названных обстоятельств была проведена надлежащая проверка. Привлекательная девушка с тяжелой судьбой, состоявшая в комсомоле и обожающая великий рейх. Ланге, наверное, с ума сходил! Я почувствовал легкий укол ревности.       В желании уязвить ее я мог бы зайти дальше, но ее присутствие меня развлекало. Сейчас я понимаю, что приблизился к истине в отношении нее гораздо раньше, чем она сама позволила тому случиться. Тем не менее мне было проще закрывать глаза на собственную недальновидность. Я действительно долгое время пытался отрицать важность встречи с ней. История с расстрелом и то новое бремя, что легло на мои плечи, должны были отвратить меня от желания обладать чем-то, помимо собственного раскаяния. Все чаще я ловил себя на мысли, что думаю о ней больше, чем полагалось. Я понимал, что в любой подобной ситуации в любой другой реальности все могло бы развиваться естественно и, прояви я в данном вопросе должную инициативу, она вряд ли была бы против. Но что мог я предложить ей в данных условиях? Начавшись, все непременно закончилось бы постелью, а затем неизбежным разрывом, принесшим гораздо больше обид ей, нежели мне. А чем еще все могло закончиться? Из всех женщин, которых я мог бы полюбить и с которыми я захотел бы остаться, мне суждено было встретить ту, с которой будущего быть не могло.       ...Однако весна принесла не только новые чаяния, но и новые проблемы. Недалеко от Вилейска у деревени Идалино было совершено нападение на служебную машину военно-полевого управления вермахта. Партизаны застрелили водителя, двух офицеров и четырех мотоциклистов из охраны. Кроме того, из машины оказались похищенными важные документы, содержащие информацию о дислокации наших войск на восточно-белорусском направлении. Ситуация осложнялась тем, что данные о передвижении офицеров из управления поступили в комендатуру за несколько дней до того, как была совершена диверсия, и в мои обязанности входило обеспечить их сведениями о наиболее безопасном маршруте и вооруженной охраной. На всем участке пути до Идалино местность была открытая и отлично просматривалась. Партизаны без надобности не стали бы туда соваться. По всему выходило, что появление неприятеля было в том районе неслучайным. Они были информированы о времени прохода служебной машины.       Когда я прибыл на место, там уже работала группа, предусмотрительно посланная Руделем. Предстояла кропотливая и долгая работа по установлению обстоятельств случившегося. Это означало лишь одно: снова аресты, допросы, казни. Да, тогда я был отчего-то твердо уверен, что все удастся, в случае чего, уладить очередным расстрелом. Эта мысль саркастически промелькнула у меня в голове, дав тем самым понять, что я стал куда более обыденно реагировать на происходящее. Позже подобные выводы меня ужаснули. Я отчаянно сопротивлялся перспективе стать законченным негодяем и искал любую возможность разрешить надвигавшуюся катастрофу малой кровью. Но дело повернулось круто.       Информацией о передвижении обладало также военно-полевое управление, где могли ненадлежащим образом отнестись к организации приватности операции, однако, проанализировав ситуацию, я пришел к неутешительным выводам. Решение ехать через Идалино было принято офицерами позже. Ни у кого доступа к этой информации быть не могло и ничего подозрительного, что могло указывать на утечку столь важных данных, не происходило. Если не брать в расчет частые визиты Веры в мой кабинет в предшествующие нападению дни.       Как ни странно, в те дни я мало был озабочен фактом появления партизан недалеко от города, ведь все произошедшее было весьма закономерно. Меня более занимали мысли о неизбежности предстоящего кошмара, ведь пойти на сделку с самим собой снова значило бы расписаться в собственной ничтожности. А это гораздо унизительнее, нежели вынести на всеобщее обсуждение свой внутренний конфликт.       Когда-то давно я твердо решил: с какими бы тяжелыми обстоятельствами мне не довелось бы столкнуться, главное — сохранить честь. Тогда казалось, будто у меня есть шанс, однако горькое осознание того, что честью считалось и чем она стала после, не позволило мне усомниться в правильности принимаемых решений. Чем дольше я живу, тем сильнее убеждаюсь в том, что невозможно идти на компромиссы с собственной совестью бесконечно. Можно попытаться себя уговорить, заверить или оправдать, однако рано или поздно придется сделать окончательный и самый главный выбор. И, кажется, я всегда знал, что мне необходимо будет сделать свой.