Мой капитан

      Есть старая немецкая пословица: начало и конец протягивают друг другу руки. Все уже когда-то было, а теперь повторяется вновь, но уже с нами. Эта мысль очень давно не дает мне покоя. Разве мало было боли прожито человеком, что так легко мы снова вошли в реку, утянувшую нас вниз по течению из собственных страхов и пороков? Я помню, как после гибели отца мать не находила себе места. Мне, ребенку, было сложно осознать степень ее скорби, ведь правильно ли скорбеть о героях? Повзрослев, я об этом и вовсе не задумывался. Теперь же я понимаю, что и обо мне она скорбела не меньше, предвидя всю бессмысленность грядущего. Меня учили видеть отвагу, заслуги, верность — все, что угодно, кроме правды; она же видела ее превосходно. Гораздо позже я осознал, что истина всегда больше, чем кажется, и дальше, чем нам хотелось бы. Если отец и сокрушался о потерянных иллюзиях, то представлений об истинных виновниках у него не было. И могилы нет. Памятник в Вюрцбурге, у которого мы оставляли цветы каждый год, был лишь куском гранита, олицетворяющим тоску по человеку, которому было отказано в достойном погребении и оставшемуся лежать в чужой земле, отдав жизнь за идею, до которой теперь никому нет никакого дела.       Мы понимаем подобное лишь тогда, когда безвозвратно теряем, а затем глубоко внутри пытаемся спрятать это жестокое откровение даже от себя самих. Кому захочется вернуться на пепелище изъеденной души и снова окунуть в золу и пепел собственное сердце? Мне понадобились годы, чтобы это осознать, однако я понял бы это раньше, если бы у меня хватило на то смелости.       ...Несколько дней назад в лагерь приезжало начальство с очередной инспекцией. Немецким военнопленным отныне было позволено получать письма с родины. Для многих весть стала воодушевляющей, я же лишь вспомнил о том, что у меня не осталось никого, кто мог бы мне писать. Это обстоятельство огорчило меня гораздо сильнее, чем я мог подумать. Мать умерла в марте сорок второго, и когда я получил известие о ее смерти, то внезапно осознал, что с Германией меня связывает отныне только долг. Все происходящее со мной в Вилейске в то время померкло перед лицом личной утраты. Ее последнее письмо долго лежало в ящике стола, и мне тяжело было к нему прикоснуться. Оно сильно отличалось от всего, написанного ей ранее, и, словно свет, било из той тьмы, что сгустилась надо мной. Хотя мне не удалось его сохранить, я запомнил каждое слово:       «Я знаю, какой ты человек. Тебе будет трудно, но я умоляю тебя: не становись таким, как они. Я давно тебя потеряла. Когда ты сделал выбор стать военным, у меня не хватило духа воспротивиться, ведь ты так хотел быть похожим на отца! А я всегда хотела лишь одного — повернуть время вспять… Оглянись вокруг, Герхард: этот мир, созданный ими, должен быть разрушен. Ни у одного государства, построенного на крови, нет будущего. Я прошу тебя об одном: не становись таким, как они».       Я перечитывал письмо снова и снова и понимал, как сильно она рисковала, отправляя его мне. Тем не менее желание написать, пусть и в последний раз, о том, что являлось важным для нее, пересилило все возможные опасения, ведь до того мы никогда не говорили с ней об этом откровенно.       Жизнь кусается, и укусы ее горят, как клейма. Я был благодарен ей за то, что она отказывалась видеть меня героем, потому как быть героем означало быть преступником. И пусть она хотела верить в то, что я им еще не стал, сильнее всего я жалел о том, что нам так и не удалось поговорить по душам. Сегодня я был бы для нее достойным собеседником, но ничто и никогда не возвращается. Все важные слова, не сказанные вовремя, навсегда остаются рядом; им некуда уйти, и они слоняются за нами следом, словно бездомные. В них растворяется любой смысл, потому что он был предназначен не для нас. Однако мне впервые представилась возможность посмотреть правде в глаза, и этого оказалось достаточно, чтобы они обрели покой.