Мой капитан

      Мне не свойственно было не доверять себе, особенно если дело касалось вопросов благоразумия. Тем не менее Вере определенно удалось заставить меня сомневаться в происходящем. В конце концов я угрожал ей, и едва ли у нее были причины быть уверенной в том, что я не сдержу данное обещание. Возможно, таким образом она решила испытать мое терпение и свою судьбу, однако если бы она знала о моих истинных намерениях, то вряд ли стала бы разыгрывать подобный спектакль. Впрочем, о сути разногласия было известно лишь ей и мне. Подобная интимность возбуждала еще больший интерес. Вера отчаянно пыталась мне что-то доказать.       Я дождался вечера и, когда она ушла, решил проследить за ней. Уверен, она была в курсе. Шульц вел машину неторопливо и, видимо, думал, что я вознамерился приударить за местной барышней. Мой озабоченный внешний вид был весьма многозначителен. Я знал, что Вера живет недалеко от комендатуры, но у меня никогда не возникало мысли разузнать, где именно. Во-первых, это было неуместно, во-вторых, совершенно бесполезно. Комендантский час уже начался, и, хотя для сотрудников оккупационной администрации существовали некоторые послабления, она заметно спешила. Город медленно тонул в вечернем сумраке. Она минула пустые торговые лавки на площади, швейную мастерскую, шпалерный магазин и вошла в подъезд старого двухэтажного дома с мансардной крышей. Вскоре в одном из окон на втором этаже зажегся тусклый мерцающий свет.       Я поднялся по скрипящей лестнице и постучал в дверь. Она отворила сразу же и молча уставилась на меня с таким красноречивым недовольством во взгляде, что я тут же пожалел о своем визите.       — От вашего недавнего расположения ко мне не осталось и следа, — начал я, вспомнив, как совсем недавно она заботливо поправляла папки на моем столе и заискивающе интересовалась, не слишком ли горяч кофе.       — Позволите войти?       Она оставила дверь открытой и, ни слова не сказав, прошла в глубь прихожей.       Квартирка была небольшой, но аккуратной и по-своему уютной. Дверь в комнату была приоткрыта, и я заметил несколько стопок книг на полу у комода. Вера погасила свет в коридоре, и следом за ней я проследовал в кухню. На столе у стены горела керосиновая лампа. Зажигать свет в домах ночью в городе было запрещено, так что жители, кроме всего прочего, обходились свечами и масляными светильниками.       — Зачем вы здесь? — спросила она, прекрасно осознавая нелепость своего вопроса.       — Считаете, нам нечего обсудить?       — Здесь нет ничего, что могло бы поведать вам обо мне хоть что-то.       Возможно, она всерьез предполагала, будто я явился к ней с обыском.       — Спасибо, что предупредили. Я как раз собирался перерыть все ваши шкафы. Однако теперь, естественно, в этом нет нужды, ведь я полагаюсь на ваше честное слово.       Она явно ждала подвоха, но мои намерения были прозаичны. Оставалось лишь добиться правды о ее намерениях.       — Кажется, между нами возникло недопонимание. Я ведь предупредил вас, что вы отправитесь в гестапо, если я еще раз вас увижу. Так почему вы все это сегодня устроили?       — Вы пришли угрожать мне?       — И при куда меньшей угрозе вам стоило бы покинуть город. Тем не менее вы все еще здесь. Почему?       Несколько мгновений она молча смотрела на меня, затем заговорила:       — Потому что немцы убили всю мою семью.       Она сказала это тихо и спокойно. В ее голосе не было ни злобы, ни ненависти — только печаль.       — Я не боюсь ваших угроз, герр капитан. Неужели вы думаете, что напугаете меня гестапо после всего, что мне довелось пережить? То, чего я действительно боялась, уже произошло.       Гораздо позже я осознал, что не оценил серьезность момента, его сокрушительную беспощадность. Порой нам нравится лгать себе, будто все исправимо и на деле не является существенной преградой, но затем наступает прозрение. В такие минуты становится понятно, что надежды никогда не бывает достаточно. Мне стало стыдно, что я угрожал ей. Противное вязкое ощущение собственной низости поглотило меня. В сущности, я ожидал услышать от нее что угодно и был готов к очередным увиливаниям и препирательствам, но ее признание поставило точку в нашем споре.       Я вспомнил историю из ее личного дела, и мне стало горько. Я был бы к ней менее строг, если бы понимал, какой огромной ценой давалась ей каждая улыбка в моем кабинете.       — Как это произошло? — спросил я, понимая, что воспоминания причинят ей боль, но мне нужно было знать.       — Вы не в курсе, как подобное происходит? Вы недостаточно видели здесь? Или вы уже и думать забыли о том, как лично отправили на смерть два десятка человек разом? Господи, как же я вас ненавижу!       Я с трудом удержался от оправданий. К тому же у меня вряд ли нашлись бы убедительные аргументы. Я понимал, что из нас двоих правда заведомо не на моей стороне. И пусть она окончательно отрезала для себя все пути к отступлению, признавшись в том, кем является на самом деле, я был слишком впечатлен ее отвагой, чтобы оскорбляться ее дерзостью и презрением. В конце концов она имела на то полное право.       — Я не намерена изливать перед вами душу. Держите слово офицера, герр капитан, и делайте то, что должны! В отличие от Ланге вы оказались куда-более проницательны. Тот был патологически жесток, но, к его несчастью, непроходимо глуп. Вы же оказались куда умнее, пытаясь… сгладить свои преступления! Однако не упустите шанс получить очередную награду за пойманную лазутчицу. Еще один железный крест придется весьма кстати к вашему мундиру!       Она хотела меня унизить, и ей это удалось. Никогда еще в глазах ни одной женщины я не был, по всей видимости, так жалок и ничтожен. Меня не разозлили ее слова. Она походила на загнанного в угол шипящего котенка. Я на мгновение представил ее на допросе у Руделя, изувеченную и истерзанную. Она прекрасно отдавала себе отчет, чем все может для нее закончиться, и была к этому готова. Возможно, ей даже хотелось, чтобы все закончилось самым наихудшим образом. Жизнь способна внушить человеку самые безжалостные желания. Мне следовало бы обнять ее, но я не смел к ней приблизиться. Я не хотел, чтобы она решила, будто я задумал глумиться над ее скорбью. После ее ужасного признания между нами выросла новая стена, еще выше прежней. И пусть впоследствии я неоднократно сталкивался с ненавистью от людей, потерявших все на этой войне, в тот вечер наедине с ней я впервые осознал, что значит быть немцем. Виновность следила из-за угла, а затем вдруг подкралась и стала со мной вровень.       Ее озадачило мое молчание. Она начала успокаиваться, но взгляд ее налился огорчением, а голос стал тяжелее:       — Вы смеялись надо мной, обвиняя в бестолковости и непрофессионализме, но я вовсе не профессионалка. Я всего лишь человек, которому долгое время везло… Теперь же все кончено.       Слишком много вопросов мне хотелось ей задать и слишком много слов мне не терпелось произнести самому, однако действительность утратила прежние смыслы. Она понимала, что я могу ее уничтожить, а мне была отвратительна сама мысль об этом.       — Вера, больше не появляйтесь в комендатуре. Я все улажу. Вы были слишком неосторожны, и Руделю не составит особого труда вычислить вас.       В ее взгляде сквозило недоумение.       — Если я и угрожал вам, то лишь для того, чтобы уберечь от последствий.       Она отвернулась и ушла к окну, так что я больше не мог видеть ее лица. Она была слишком горда, чтобы принять от врага что-либо, кроме жестокости. Если бы не треск керосиновой лампы и гул ветра за окном, тишина казалась бы совсем невыносимой.       — Ненавидьте меня так сильно, как только сможете, потому что прошлого мне не изменить, — сказал я ей перед тем, как уйти. — И мне очень жаль, что все это с вами произошло…       Она горько и надрывно рассмеялась.