Мой капитан

      Вчера в наш лагерь прибыл особист. Подобные визиты нередки и обычно ничего доброго для пленных не сулят, красноречиво намекая, что возникли новые основания для очередного обстоятельного расследования. В первую очередь НКВД интересуют солдаты и офицеры, состоявшие в СС. Тем не менее выявить их советским службам бывает нелегко: никто не признается в подобном добровольно. В лагере мне стало известно, что при угрозе пленения эсэсовцы срезали нашивки со знаками отличия или надевали форму солдат вермахта, предусмотрительно раздобытую заранее, чтобы не оказаться расстрелянными на месте. Многим это действительно спасало жизни.       Избирательность солдат Красной армии в данном деле предельно ясна, однако меня подобная практика скорее удивляет. Вермахт в не меньшей степени был ответственен за многочисленные военные преступления на захваченных землях.       Когда в лагере заходят разговоры о зверствах на оккупированных территориях, каждый норовит оправдать себя, а некоторые то и дело повторяют лишь, что ничего об этом не слышали и не знали, но я сам долгое время являлся свидетелем бессмысленности подобных самовнушений. В такие моменты мне хочется уличить их во лжи, вытрясти из их короткой и до ужаса избирательной памяти всю правду, как вытряхивают из карманов старые фотоснимки, запечатлевшие неудобную истину; мне хочется крикнуть: «Кому вы лжете? Вы творили все это своими собственными руками!» С каких пор бравым солдатам рейха стало выгодно быть лжецами и трусами? Я прекрасно осознаю, что мой сарказм не идет ни в какое сравнение с их попранным геройством, однако столь тонких материй большинству обитателей нашей скромной лагерной обители не дано понять.       Развенчать всю правду о себе, словно миф, совсем не просто. Она существует как ориентир, но приходит время — и всему определяется цена. У каждого из нас свое представление о случившемся, но верим мы зачастую лишь в то, что видим перед собой.       Когда меня вызвали к начальнику лагеря — майору Бурову — я не удивился. В конце концов мне ведь было что скрывать. Я понимал, что происходящее могло повлиять на мое дальнейшее нахождение в плену самым негативным образом, однако испытывал по большей части безразличие.       В топке горел огонь, когда я переступил порог начальницкого кабинета, и мне подумалось, что плюсов у сложившейся ситуации куда больше, чем могло показаться ранее. В бараке о тепле доводилось лишь мечтать. Конвойный, сопровождавший меня, остался ждать за дверью. Окна в помещении были наглухо запечатаны морозом: уже которую неделю в Архангельске стояли запредельные холода.       — Николай Васильевич Фролов, комиссар НКВД, — указал на гостя Буров и поспешил к выходу.       Тот сидел в углу, вальяжно закинув ногу на ногу, набросив на плечи полушубок из темного меха, и курил. Его испытующий взгляд заскользил по моей лагерной робе, когда он не спеша поправил фуражку со сверкавшей в блеске огня ярко-красной звездой. Мне показалось странным, что к нам не пригласили переводчика, ведь становилось понятно, что разговор будет долгим.       — Герхард Рат. Рядовой. Верно? — заговорил Фролов на неплохом немецком.       — Да.       — В плену с марта сорок третьего…       — Да.       — Я изучил ваше дело. Снова. И мне показались странными некоторые моменты.       Он был нетороплив и основателен. Людям, подобным Фролову, куда важнее дойти до сути, нежели получить черствые точные разъяснения. Мне с моим поистрепавшимся опытом ведения бесед тяжело было с ним тягаться, однако я и прежде не рассчитывал на излишнюю лаконичность.       — Наша служба внимательно относится к рассмотрению личности каждого пленного, — продолжал он. — Немногие офицеры вермахта считают нужным и целесообразным скрывать свои звания, ведь офицеры вправе рассчитывать на более приемлемые условия содержания, нежели обычные солдаты. Если, конечно, таковые офицеры не состояли в СС…       Я понимал, к чему он клонит.       — Мое имя вам известно. Я оказался в плену в звании рядового вермахта. Больше мне нечего добавить.       — Все это понятно. Однако у нас есть основания полагать, что вы не были с нами честны до конца, Рат. Неужели вам охота усложнять свое положение, скрывая от нас информацию, которая со временем нам и без того станет известна?       Он докурил сигарету и, впечатав окурок в пепельницу, потянулся к папке, лежащей на соседнем столе. Должно быть, я представлялся ему трусом, пытающимся скрыть свое истинное лицо, а вместе с тем и возможную причастность к чему-либо грязному и недостойному. И пусть я говорил правду, за ней все же маячила ложь. Вот только на сей раз она не была безосновательной, а стало быть, не имела смысла.       — У меня сло-ожная работа! — уведомил Фролов. — Но выполняю я ее с особым тщанием. Не потому что карьерист или идеалист — я советский человек. Мой долг, как и долг моих товарищей, вывести на чистую воду каждую фашистскую сволочь и предать ее справедливому суду.       Мне хорошо была знакома описываемая Фроловым система. Каждого немецкого военнопленного многократно допрашивали, собирали показания его подчиненных или сослуживцев, жителей оккупированных территорий. И если обнаруживались доказательства его причастности к военным преступлениям, пленного ждал не лагерь, а смертный приговор или каторга в ГУЛАГе. Чаще всего то были офицеры, лично отдававшие преступные приказы. Рядовые, как подневольные исполнители, могли избежать явного наказания либо попытаться отсрочить его. Я понимал, что Фролову, вероятно, известно мое комендантское прошлое, но даже не будь он столь настойчив, я не собирался увиливать и лгать. Моя жизнь уже давно не представлялась мне чем-то незыблемым и ценным; я ничего более от нее не ждал.       — Иногда сведения приходится собирать по крупицам, — продолжал комиссар. — Мне довелось изучить сотни личных дел находящихся в здешнем лагере пленных, и одна деталь привлекла мое внимание. Напомните, Рат, где и при каких обстоятельствах вы попали в плен?       — Наш взвод — вернее то, что от него осталось — пытался пробиться из окружения у Вяземского выступа.       — Во-от! А кто командовал взводом? — протянул Фролов.       — Обер-лейтенант Клаус Бреннеке.       — Именно. А поступали в распоряжение Бреннеке некоторые офицеры, пониженные в звании или же разжалованные в рядовые, несшие ранее службу в оккупационных администрациях. Среди них числились и вы, Рат. Я запросил информацию по каждому и, учитывая контингент взвода Бреннеке, мы стали копать дальше…       Слушая его, мне становилось понятным истинное удовлетворение. Фролову удалось вывести на чистую воду очередного негодяя, и он был собой чрезвычайно доволен.       — Оказалось, что управление по делам оккупированных территорий передало все существующие документы в распоряжение группы войск, к коим относился и ваш злосчастный взвод. Так нам стало известно, что существует еще один весьма исчерпывающий источник, согласно которому некий капитан Герхард Рат на протяжении четырех месяцев занимал должность коменданта города Вилейска на территории Белорусской ССР. А в сорок четвертом, когда Минск был освобожден и в наших руках оказались многочисленные немецкие архивы, нам на глаза попался так же заверенный им акт о казни двадцати человек — честных советских граждан, а вместе с ними и одного из руководителей Вилейского подполья — Андрея Каминского. Прошу — извольте ознакомиться.       Он протянул мне документ, узнать который мне не составило труда. Документ, являвшийся моим личным непререкаемым позором.       — Так же имеется еще одна любопытная директива, — продолжал Фролов. — При том самом коменданте Герхарде Рате позже была сожжена деревня Идалино со всеми ее жителями. Поскольку деревня та находилась в сфере интересов именно Вилейской военной комендатуры, у нас есть основания полагать, что коменданту Рату были знакомы — назовем это так — все детали того ужасающего преступления.       Я понял, что контекст бессмысленен, а все подтексты глупы и несущественны. Фролов озвучил суть и был безоговорочно прав.       — Вы попались, капитан! Ваше фашистское нутро вас подвело. Однако интересно другое — то, что является белым пятном в вашей славной биографии… Как именно столь усердный исполнитель гитлеровской воли оказался во взводе Бреннеке в звании рядового?       — Видимо, был все же недостаточно усерден, — отчеканил я.       — Какая печальная история! Крыса не угодила крысиному королю!       — Да, я и есть тот самый комендант — капитан Герхард Рат. Я готов понести любое, назначенное судом, наказание.       — Что меня не перестает удивлять в подобных вам индивидуумах, так это ваше гнилое благородство! — бросил напоследок Фролов.       …Меня определили в отдельную камеру при штабном бараке, где я должен был дожидаться решения военного трибунала. Пока конвойный сопровождал меня в мой новый удел, я думал о том, что все происходящее своевременно и необходимо. Я был подавлен, но прям. Я отдал бы все за то, чтобы быть прощенным. И если приговор, предназначенный для меня, станет тем самым искуплением, я буду счастлив. Фролов явно считал, что я чувствую себя посрамленным и преданным, однако в своих умозаключениях относительно данного вопроса он был катастрофически далек. Может, я и испытывал в своей жизни унижения, но никак не в тот день, когда с меня срывали офицерские погоны.       Хоть раз, но каждый из нас пытается представить, какой будет его смерть. Когда-то я и помыслить не мог, что моя окажется покрыта позором. Мундир не всегда означает честь.       Сидя в ледяной каменной камере я осознавал, что однажды уже испытывал такую же душевную испепеляющую дрожь — в тот день, когда спускался по холодным бездушным ступеням в подвал гестапо, где была Вера…