Глава 18. Сон
30 июня 2023 г. в 13:17
Омертвение вовсе не предел — всего лишь предтеча; тлеющая сигарета в дрожащих руках, осторожная тень, крадущаяся по потолку ночью, тающая тревога после изнуренного солнцем дня, абстракция отождествления — все, что когда-либо являлось жизнью. Его не стоит бояться: сомневающихся оно освобождает. Я понял, что надежда, возведенная в абсолют, не имеет значения, потому что становится к омертвению омонимом, пугающе гармонично звучит в унисон с ним даже в самых причудливых контекстах. В одном из них я неизменно слышу ее голос снова и снова, но в страхе осознаю, что не могу вспомнить ее лицо. Проваливаюсь в беспокойное забытье, просыпаюсь… чувствую вязкий аромат смолистой хвои и запах сырых деревянных ставней… вижу сжатые, словно обескровленные, губы… свой китель на ее холодных плечах… как она неуверенно оттолкнула мою руку, отстранилась… как остро, сквозь каждый обнаженный нерв, чувствовал себя глупцом… как ужасающе мало было времени… как раздался лихорадочный, суетливый, лающий крик… и промелькнула легкая и осторожная, будто извиняющаяся, улыбка… «Лисы кричат. Их здесь много…» Их. Здесь. Много. Снова забытье… Терпкое волнующее ожидание… поцелуй… то, как ей пришлось привстать на цыпочки, когда она тянулась своими губами к моим… как я сжимал ее в объятиях сильнее, чем следовало, как пытался украсть и навсегда похоронить в своей памяти весь ее образ, уникальность каждой черты, оттенок каждой нити… Всякий раз, когда я открываю глаза, понимаю, что прошлое всего лишь сон, сотканный из крупиц прожитой боли. Но легче не становится.
…В тот день в городе поднялся ветер, и небо становилось все темнее. Казалось, надвигается гроза. От этого камеры в подвале полицейского управления, исполосованные небольшими решетчатыми окнами, тонули в сумраке. Под потолком сухим холодным светом мерцала лампочка. Запах плесени и дешевого табака въедался в сознание, действовал на нервы. Веру можно было допросить в кабинете наверху, однако Рудель принял решение притащить ее в холодный гестаповский подвал. Все указывало на то, что у него имелись неопровержимые доказательства, не требующие постановки очередного спектакля. Я попытался представить себя через много лет после всего происходящего. Мысленно я говорил себе: «Помнишь, что ты чувствовал тогда? Вспомни, как умирало твое сердце!» Вернуть себе успокоение было бы настоящей роскошью, однако я мало на что рассчитывал.
Путь от машины до здания, а затем вниз по лестнице казался бесконечно долгим. Часовые у входа, дежурный офицер, несколько конвойных, местные из вспомогательной полиции… Слишком много посторонних и слишком мало шансов. Разве не так случается каждый раз, когда действовать нужно незамедлительно? Разум, словно камнем, тянуло ко дну подсознания.
— Тебя повесят или расстреляют, шлюха! — еще за дверью я услышал крик Руделя. Необходимо было взять себя в руки.
Когда я переступил порог камеры, Вера не подняла на меня глаз. У нее была разбита губа, из уголка рта сочилась кровь. Я ощутил гнев. Она казалась серьезной, сосредоточенной, готовой идти до конца — такой, какой я боялся ее увидеть больше всего. Отныне ей не было нужды потворствовать собственному желанию выглядеть непосредственной и простодушной, пытающейся отвести от себя подозрения, приглашающей подыграть. Я знал, что потеряю ее в любом случае, однако предлагаемые обстоятельства были чересчур жестокими. Сложив руки на коленях, она неподвижно сидела возле испещренной пулями голой каменной стены. Несомненно, та пыточная неоднократно становилась свидетелем самой низменной человеческой страсти к жестокости и остервенению. Рудель направился в противоположный угол помещения и расположился за столом. Давно мне не доводилось видеть его столь уверенным и самодовольным. Являясь полновластным хозяином положения, он был спокоен и надменен. Казалось, не осталось и следа от его жалкой пресмыкающейся натуры.
Паук плетет паутину неторопливо и основательно, терпеливо выжидает добычу, не идет на компромиссы. В паучьем сознании отсутствует код жалости к жертве. Единственное, что действительно важно — утоление собственной жажды. Рудель не был интеллектуалом. Жертва была важна, однако вести изощренную игру ему было не по силам. Если Вера и оказалась в столь опасном положении, то лишь потому, что была крайне неосторожна. Я не был уверен, что на нее донесли. Начальник тайной полиции вполне мог поручить подчиненным следить за каждым, кто был вхож в здание городской комендатуры и, установив связь кого-либо из служащих с подпольем, принять решение об аресте. Однако о том, были ли другие задержанные, мне ничего не было известно. Выявив советскую шпионку, а через нее и всю подпольную сеть, гауптштурмфюрер надеялся получить индульгенцию. И хотя для него это стало настоящим подарком, он вполне мог не знать, как распорядиться им наилучшим образом. Я думал о том, удастся ли обернуть его зависимость от чужого мнения в свою пользу, но действовать необходимо было с опаской.
— Видите ли, капитан Рат, я хочу быть уверен, что наш с вами сегодняшний уговор не нанесет урон моему делу. Ваши действия вряд ли будут одобрены командованием, — нервно усмехнулся Рудель и, снова встав из-за стола, заведя руки за спину, стал неторопливо вышагивать вдоль стены.
Он явно что-то скрывал, но продолжал медлить. И его это возбуждало.
— Как знать… Возможно, герою рейха простят мимолетную слабость.
Я не был уверен, понял ли он мой сарказм, но также мне было неизвестно, как много у меня времени.
Вера подняла на меня глаза. На мгновение мы встретились взглядом, и я осознал, что мне не будет покоя, если я позволю ей здесь погибнуть. Я был готов льстить, заискивать и беспощадно лгать, чтобы выторговать возможность остаться с ней наедине. За время моей службы в Вилейске я лично убедился, наблюдая за окружением, что угодничество, пусть даже мнимое, буквально может стать панацеей от любого нежелательного стечения обстоятельств.
— Знаете, гауптштурмфюрер, я чрезвычайно зол. Из желания все держать под контролем не выходит ничего путного. Во многом вы были правы, но прежде чем я окончательно признаю действенность ваших методов, дайте мне возможность поспособствовать и вам лично… Если, конечно, вы мне все еще доверяете, — проговорил я.
— С чего бы немецким офицерам не доверять друг другу? — фальшиво изумился Рудель.
Вера, кажется, удивилась сказанному. Ей было неизвестно, что произошло в Идалино и почему мне необходимо было — на время или навсегда — оставить город. Желание же Руделя обсудить события прошедшего дня в ее присутствии показалось мне еще более подозрительным. Не знай я его, непременно решил бы, что тот затеял какую-то игру. Однако в картине мира начальника тайной полиции все было гораздо проще: он был уверен, что Вере никогда не удастся покинуть стены гестапо…
На самом деле мы всю жизнь учимся быть смелыми. И практически всегда мы не те, за кого себя выдаем, даже пребывая в самой привилегированной близости к собственному сердцу. С того дня прошли годы, однако если бы кому-то пришло в голову спросить меня о том, что нового я узнал о себе за это время, я не нашел бы что ответить. Заискивать перед самим собой в разы сложнее. Наверное, именно поэтому вскрывшиеся в дальнейшем обстоятельства совсем не повлияли на принятое мной решение.
— Вы нас несколько прервали, капитан, — снисходительно заметил Рудель, — так что позвольте я повторю вопрос для этой упрямой дряни!
Он приблизился к ней вплотную, что заставило меня напрячься, и проговорил:
— Вера Андреевна Одинцова — ваше настоящее имя?
Меня обескуражила примитивность этого вопроса. Он прозвучал заурядно и обыденно, однако я осознал, что мне никогда не приходило в голову спросить ее о том же ранее.
— Естественно, — уверенно ответила она.
— Ты никчемная потаскуха! Вот что естественно! — закричал Рудель. — Но я, тем не менее, пытаюсь дать тебе последний шанс заговорить по-хорошему, дрянь!
Она подняла на него глаза и, улыбнувшись краешком рта, у которого успела запечься кровь, насмешливо проговорила:
— Последний шанс оставь себе самому, ничтожество.
Рудель тотчас выхватил из кобуры пистолет и замахнулся на нее рукояткой оружия, намереваясь ударить со всей силы. Мне удалось перехватить его руку, оказавшись подле в мгновение ока. Утратив контроль над собой, он мог решить судьбу Веры в два счета. Мной завладело смятение, а в груди вспыхнула мятущаяся растерянная злоба. Однако теперь она был направлена на нее. Вере было нечего терять, и она не преминула это продемонстрировать. «Что же ты творишь? Сумасшедшая! Просто строй из себя дурочку и глупо все отрицай — так мне будет легче тебя спасти. Так мне будет легче попытаться тебя спасти…» Но разве я мог знать, что творилось у нее в душе? Мне следовало уважать ее смелость, однако, словно конченый эгоист, я думал лишь о том, как не отравить свою собственную душу.
— Держите себя в руках, гауптштурмфюрер! Иначе мы рискуем вовсе ничего не узнать. В конце концов она же женщина…
— Вы снова потакаете собственному благородству, Рат! Но они его не заслуживают. Она в первую очередь враг, а потом уже — все остальное. Эта дрянь абсолютно точно принимала участие в убийстве коменданта Ланге. И да будет вам известно — совсем скоро я смогу подтвердить это наверняка — она готовила что-то подобное и в отношении вас!
Мне стало понятно, какую информацию Рудель бережно припас напоследок. Я посмотрел ей в глаза, и она не отвела взгляд.
— Если это окажется правдой, я лично пристрелю ее, герр Рудель, — отчеканил я.
— Ловлю вас на слове, капитан!
…Снова тупое беспамятство… Тревожный болезненный сон… Каждое воспоминание как выстрел в упор. Аромат смолистой хвои и запах сырых деревянных ставней… Терпкое волнующие ожидание… поцелуй… то, как ей пришлось привстать на цыпочки, когда она тянулась своими губами к моим… как я сжимал ее в объятиях сильнее, чем следовало, как пытался украсть и навсегда похоронить в своей памяти весь ее образ…