Мой капитан

      У каждого рано или поздно наступает точка невозврата. Черта, перейдя которую, обратной дороги уже не будет. К своей мне довелось приближаться слишком долго. Но когда я перебирал письма, листовки, документы и фотографии, заботливо разложенные передо мной на столе Руделем, стало ясно, что мои скитания по темным коридорам собственной совести слишком затянулись. Каким же банальным образом порой приходят ответы на, казалось бы, неразрешимые вопросы! Я до последнего пытался сохранить призрачную идею ускользающего благоразумия, однако она оказалась также нежизнеспособна, как и мое стремление остаться непричастным. Я до ужаса боялся обнаружить на дне своей души колодец настолько холодный и темный, чтобы из его глубин забрезжил ярким светом хоть какой-то смысл в оправдание творящегося вокруг хаоса.       Допрос Веры изматывал не меньше, чем непрекращающийся изнурительный диалог с самим собой. Она была непреклонна, но отрицать очевидные факты не собиралась. На одной из фотографий, используемых Руделем в качестве доказательства, она была запечатлена рядом с Каминским и другими — незнакомыми мне — парнем и девушкой. Тогда, во время его допроса, я и помыслить не мог, что они связаны; позже я предпочитал не думать об этом, хотя неоднократно ловил себя на мысли, что в небольшом городе, подобном Вилейску, вряд ли обошли бы стороной друг друга члены одной, по всей видимости, подпольной группы. Фотография была потертой, с заломами, словно кто-то долгое время носил ее при себе, храня в бумажнике или кармане. На обороте стояла дата: 17 августа 1940 г. И приписка неровным, скорее всего мальчишеским почерком: А., В., М и М. Вечелье. На изображении она улыбалась открыто, тепло и лучезарно. Это была искренняя улыбка — не те, что она дарила мне. Возможно, такой ей суждено остаться лишь на фотопленке.       Они с Каминским были знакомы еще до войны, в этом не возникало сомнений. Стало понятно, что она была осведомлена о готовящемся покушении на Ланге и, вероятнее всего, принимала в подготовке убийства непосредственное участие. Руделю не терпелось выбить признание, однако я прекрасно понимал, что она не скажет ему ни слова. Вместе с фотографиями особый интерес представляла записка — искусанный огнем клочок тетрадного листа в крупную клетку, сложенный пополам. Очевидно, ее пытались сжечь и, должно быть, в самый последний момент. Разобрать можно было лишь обрывки слов и фраз, но почерк я узнал сразу. Меня всегда восхищала манера ее письма, совершенство каждой буквы, безукоризненность каждой запятой…

«Не следует … Ланге. … новый комендант … рискованно и подоз…ельно. … ядом … подходящ… момент… Н.»

      Рудель не смог добиться от Веры перевода на немецкий и приказал доставить школьного учителя химии из местных — пожилого и хромого человека, видеть которого ранее мне не доводилось. Скорее всего за ним посылали не в первый раз. Он сопел и мялся, искоса поглядывая на Веру, но в итоге смог донести смысл сохранившихся слов до начальника тайной полиции. Рудель торжествовал. Я знал, что он мне не доверяет; однако он не мог не потешить напоследок собственное самолюбие, согласившись с моим визитом в гестапо. Всегда приятно ткнуть оппонента носом в собственные ошибки и заблуждения, как слепого кота в миску.       Фотографии и записка были подброшены в гестапо. Значит, дело было не в выдающемся профессионализме Руделя. Слежка, установленная им в предшествующие аресту дни, должна была помочь установить наличие тайной явочной квартиры, подозрительных встреч или противоречащих оккупационной политике действий. Тем не менее узнать удалось немного. В тот момент я был уверен, что Веру предали, отдав на заклание, свои же, но я и не представлял, какой ошеломляющей окажется правда…       Вера снова изменилась в моих глазах; уже в который раз. Участь для меня она избрала незавидную, и оставалось лишь гадать, отчего ей не удалось осуществить задуманное. Я, конечно, не был Олоферном, да и она вряд ли назвала бы себя Юдифью, но аналогии в сложившейся неироничной ситуации были весьма ироничными. За всеми кроющимися смыслами мне наконец удалось разглядеть главное: я являлся олицетворением всего, что она ненавидела. Не ее вина, что мне захотелось поверить в собственную исключительность. Я воспринимал ее как пожар, наводнение, стихийное бедствие, которое мне не под силу превозмочь, а значит, нужно переждать, перетерпеть, спрятавшись в укрытие из собственных убеждений и предрассудков. Мне никогда не хватило бы смелости отдаться наплыву чувств, но тогда я в полной мере осознал, насколько примитивными были мои представления о ее уязвимости и о том, какой может быть истинная чувственность. Я понял, что всегда в отношениях с женщинами оказывался проигравшим. Некоторые расценивали это как слабость, другие — как безразличие. Однако и в том и в другом случае любое из существующих предположений являлось лишь ширмой для куда более сложных переживаний.       Во времена моего фанен-юнкерства мы с приятелями, такими же зелеными юнцами, как-то условились пойти в публичный дом, однако ни в чем там не преуспели и поклялись друг другу никогда больше не посещать подобные заведения. Да и в тот раз туда меня понесло разве что любопытство. Впоследствии я старательно избегал подобных мест. Вряд ли женщины, работающие там, были рады своей участи. Я никогда не считал себя аскетом или моралистом в постельных делах, но и платить за тело, словно за кусок мяса на рынке, было выше моих личных убеждений. Наслаждение от близости с женщиной я открыл несколько позже. Ее звали Эмма, и она преподавала в женской гимназии, располагавшейся недалеко от нашего военного училища в Вюрцбурге. Она была умна и опытна, и меня к ней влекло сильнее, чем я мог осознать. Ей нравились мои запал, пылкость и неутомимость. Казалось, что ее это развлекает куда больше, чем меня. Эмма была замужем (о чем, впрочем, я долгое время не догадывался), а мне о сколько-нибудь серьезном помышлять в то время не приходилось. Наши отношения, основанные в первую очередь на вожделении, длились около двух лет и прекратились, когда мы оба поняли, что, утратив остроту чувств, стали не так необходимы друг другу. Моя влюбленность в нее не принесла мне горечи при расставании, наверное, в значительной степени оттого, что я был очень молод.       Затем были другие женщины. К некоторым из них я испытывал страсть, однако все сводилось в конечном итоге к неизбежному разрыву. Я никогда не опускался до бездумного и тупого удовлетворения чувственных потребностей, равняя постель с похотью. В сущности, моим любовницам не в чем было меня обвинить: я был к ним внимателен и заботился не только о своем удовольствии.       Еще была Кларисс — француженка из Руана. Она была убежденной вишисткой, а кроме того она была соблазнительна, так что я не устоял. Тем не менее позже я винил себя за столь бездумное влечение и в конечном итоге сам прекратил эту связь. В подобных отношениях всегда больше корысти, нежели естественности. К тому же подобное взаимодействие на порядок легче и проще, когда за ним не кроется ничего более серьезного, чем искренние разговоры о погоде. Кларисс даже не пыталась скрыть, что по большей части ждала от отношений с немецким офицером особой выгоды. Впоследствии это обстоятельство заставило меня чувствовать себя использованным и опустошенным, однако вряд ли кому-то показалось бы справедливым подобное откровение: женщина, страна которой оккупирована, всегда большая жертва обстоятельств, нежели любой из мужчин. Возможно, именно по этой причине позже с Верой я сам себе стал казаться совсем другим человеком, но в итоге ничто и никогда не имело бы ровным счетом никакого смысла, ведь она скорее предпочла бы убить себя, нежели лечь со мной в постель. Ее убеждения пусть и были притворными, однако основывались на горечи и боли от личной утраты. Я был до одури рад, что не сдался перед ней, пока не осознал, что сети ее чар были не прочнее рассыпавшейся в труху патины. Но даже вопреки всем случившимся открытиям я был уверен в том, что куда сложнее мне пришлось бы, если бы я ее вовсе не встретил. Она стала в какой-то степени моральным ориентиром, сдерживающим фактором, воплощением моего уверенного ответа на вопрос, способен ли я любить вопреки обстоятельствам и предубеждениям. Впоследствии я не мог понять, почему, имея пусть и не идеальный, но достаточный опыт, меня так сильно возмутил ее откровенный взгляд в нашу первую встречу. Однако там, где мне изначально виделось принятие, не было ничего, кроме пустого расчета в надежде на возможность усыпить бдительность очередного бездушного монстра. Момент, который мог бы стать отдушиной и надеждой, навсегда был опорочен.       Впервые мне жадно захотелось узнать о ней все, несмотря на то, что раньше я старательно избегал подобных желаний. Я делал это ради себя — не ради нее. В сущности, мне было неизвестно, каким человеком она являлась. Я видел оболочку, ту незначительную часть, что по неопытности, незнанию либо, напротив, намеренно, она соглашалась показать. В какой-то мере меня манила ее закрытость. Чего я не видел в ней ранее, так это бескомпромиссной неуступчивости, что открылась мне в тот день в гестапо.       — Я хочу лично допросить ее. Дайте мне немного времени, и я клянусь, если она не заговорит, вы будете действовать так, как посчитаете нужным! — уверенно отчеканил я.       Рудель замялся в нерешительности.       — Право, гауптштурмфюрер, вы не достигли огромного успеха, как я успел понять. Или вы считаете меня совсем безнадежным? В конце концов, пусть она и подпортила вашу репутацию, убить собиралась все же меня!       — Не больше часа! И с этим будет покончено! — после длительной недовольной тирады о потерянном времени наконец согласился он. А перед, тем как выйти, добавил: — А вам ведь тоже не чужды честолюбие и карьеризм? А, капитан?       Да, он был уверен, что мне не терпится своими действиями вымолить прощение у Шнайдера. И ему как никогда прежде было приятно чувствовать себя великодушным благодетелем.       Сейчас все растянуто до обоснований и смыслов, тогда же все решалось в считанные минуты и было напрочь лишено какой-либо осмысленности. Сознание не всегда подчинено умению держать все под контролем. И пусть встреча с Верой в последствии научила меня не искать смыслы там, где их нет, тогда я все еще отчаянно пытался. Уверен, что она тоже.