Мой капитан

      Вспоминая наш с Верой разговор, я вдруг осознал, что не помню, не различаю, не чувствую грани и оттенки своей памяти. Если кому-то вздумалось бы поинтересоваться, ощущаю ли я свои воспоминания, я бы не на шутку занервничал: забывать порой гораздо тяжелее и мучительнее, чем помнить… Но остаться с ней наедине — в тех условиях и с тем безукоризненным стремлением стать ближе к болезненному видению правды — было необходимым испытанием. Я мог лишь верить ей на слово — другого варианта не было. Если она играла роль, то эта игра была воистину гениальной; если она лгала, то ее ложь была по-настоящему изощренной.       — Вы скрывали куда больше, чем я предполагал, Вера, — сказанное мной прозвучало насмешливо, но горько.       — Только не говорите, что вас это удивляет, Герхард.       — О нет, нисколько! Меня это мало заботило. Однако сегодня я передумал.       — Не теряйте времени, герр капитан. Вы не в моем вкусе, — тихо рассмеялась она.       — Оригинально! Вы всегда были очень оригинальной! Не потому ли вы оказались здесь? — съязвил я.       — Да, вы правы. Я оказалась здесь, потому что была оригинальна настолько, что вы вряд ли могли бы себе подобное представить…       Она сникла и стала вдруг очень задумчивой. На мгновение мне показалось, будто она решила подыграть, но внезапно меня поразила догадка.       Я отсоединил провод от телефона, стоявшего на обитом жестяными лентами столе, и окинул взглядом стены с полуистлевшей проводкой. Я отдавал себе отчет, что наш разговор может прослушиваться, но мне был необходим план, в случае успеха которого факт подчеркнутого любопытства Руделя потерял бы всякий смысл.       — Это вы! Вы сами подбросили в гестапо фотографии и записку! — полушепотом протараторил я.       — Вы переживаете, что нас подслушают, герр капитан?       — Открою вам военную тайну: не так-то это легко сделать. Или вы шпионских романов начитались? — нарочито насмешливо уточнил я.       — О нет! Увольте! Я читала исключительно сочинения Ленина. Некоторые отрывки знаю наизусть! Верите?       — Господи! Зачем вы это сделали?       — Заучила Ленина наизусть?       — Вам так не терпится извратить суть нашей беседы?       — Беседы? Так вот как называются допросы в гестапо?       — Вера…       — Разве кто-то, вроде вас, сможет это понять?       В ее глазах уже в который раз я снова стал чудовищем с атрофированной моралью. Что ж, тогда меня это не задело.       — Я была виновата в провале. По крайней мере я себя в этом убедила. К тому же мне определенно нечего терять. Я просто пытаюсь выиграть время для тех, кому еще есть что…       — Я знал, что вы скажете мне правду.       — Почему вы так уверены? И с чего вы решили, что это правда? Вот я позволила голосу звучать откровенно, и вы тут как тут — на крючке…       — Прекратите ерничать! Вы не в том положении.       — А вы на взводе, герр капитан…       — Так записка была фикцией? Вы ее умышленно написали?       — Не радуйтесь раньше времени, Герхард. Я не была к вам настолько благосклонно, как вы себе надумали.       — У Руделя с вами был бы разговор короткий…       — Да, не отказывайте себе ни в чем! Бросьте снова мне в лицо свое непревзойденное благородство!       Допрос, затеянный мной, больше походил на перепалку вдрызг рассорившихся влюбленных. Я готов был разрешить ей куда больше, потому что понимал, что ее внутреннее сопротивление не позволило бы ей согласиться с фактом недвусмысленности переживаемых чувств. Для истинной ненависти их было слишком много, для любви — катастрофически мало. Она признала это, сама того не осознавая.       — Я написала ее для вида, но не для утяжеления вины. Для гестапо необходимо было вещественное доказательство, к тому же выглядящее так, словно уцелело совершенно случайно. Все оговаривалось при личной встрече. В конце концов, если я в самом деле решила бы ее кому-то отправить, то каким образом она снова оказалась бы у меня? Cлишком глупая схема.       — Уверен, вы бы нашли способ, как это объяснить.       — Как знать, — лукаво подмигнула она. — Порой мне нравится казаться окружающим глупой. Это решает разом многие проблемы.       — Так что с запиской, Вера?       — Когда вы подписали приказ о расстреле, приговор был вынесен и вам. И тогда я решила вмешаться, предложив более… элегантный способ.       — Элегантнее некуда.       — Тем не менее это позволило мне перехватить инициативу… Записка была лишь инструментом. Я сохранила ее, как свой личный трофей. Я знала, что вас обязательно поставят в известность, и хотела, чтобы знали и вы: не только моя жизнь была в ваших руках, но и ваша — в моих.       — Я польщен. Однако что же помешало вам реализовать ваш элегантный план?       — Вы сами… При всем том кошмаре, что творился вокруг, я видела, что вы старались спасти хоть кого-то. И вам это удалось. Двадцать человек вместо ста пятидесяти. Я оценила!       Ее глаза внезапно наполнились слезами, но она тут же взяла себя в руки.       — Кто бы мог подумать, что подобный поступок меня восхитит… — полушепотом добавила она.       Я не мог произнести ни слова. Естественно, она решила, что я меньшее из зол. Однако этого было мало для оправдания. Она понимала это лучше меня, но принимала.       — Вы были правы, Герхард, я скрывала куда больше, чем вы предполагали. Но и замечала куда больше, чем вы догадывались… Вначале я была уверена, что вы такой же, как все они…       — Вы правильно думали. Я такой же, как они.       — Тяжело быть откровенным, верно ведь, герр капитан?       — Невообразимо.       Я не отрываясь смотрел ей в глаза и понимал, что мы до ужаса нерешительны. Я думал о ней совсем не то, что говорил, и хотел от нее совсем не того.       — Вера — это ваше настоящее имя? — продолжил я.       — Допустим.       — Что ж… Допустим… Как вы оказались в этом городе?       — Холодная проза нынешней жизни.       — И все же?       — Моя семья жила в Лепеле. Отец, мать и две младшие сестренки. Я была в Минске, когда началась война. Проходила практику в университете перед последним курсом. До нас доходили слухи, что бомбят Брест, но мы все на что-то надеялись… А на третий день начался кошмар. Налет за налетом. Никакой организованной эвакуации жителей не было — каждый спасался, как мог. Стояла ужасная паника. Телефоны не работали, дороги и железнодорожные пути безостановочно обстреливали… Я пыталась добраться до Лепеля, увязавшись за другими беженцами, что шли в сторону Витебска, но у Смолевич нас встретила немецкая колонна. Они открыли огонь, и люди бросились врассыпную, а тот, кто уцелел, вынужден был повернуть обратно. Странно, но я совсем не боялась за себя — только за семью. Страх был животным, разъедающим…       Я молчал. Я знал, что последует дальше. Ей было тяжело говорить, она запиналась, делала паузы, а я чувствовал себя последней тварью, заставляющей ее снова и снова вспоминать обо всем том ужасе, да еще и в застенках гестапо. Меня успокаивала лишь мысль, что она делала это по доброй воле: вряд ли я добился бы от нее откровенности, если бы она сама того не захотела.       — В Лепель я добралась слишком поздно… Я так отчаянно хотела обнять маму! Всех их. Но мне было не суждено… Потом я по крупицам узнавала от соседей и знакомых, как все было. Ваши появились там совсем скоро — в первые дни июля. Отец был директором школы… и учителем немецкого языка. К нам домой явились незамедлительно: требовали предоставить документы, содержащие информацию об учениках, их семьях. Но родители успели сжечь архив и картотеку, остались только учебные журналы с именами и фамилиями. Тогда их пытались заставить письменно указать все необходимые данные о каждом ребенке — национальность, вероисповедание, в партии ли члены семей… Они отказались… Их расстреляли там же, во дворе нашего дома… И сестренок…       Я не мог вымолвить ни слова, но мне стоило говорить. В сердце словно впивались острые режущие грани, и я понимал, что никогда не осознаю ее потерю. Будь я на ее месте, возненавидел бы всех причастных? Или великодушно бы простил? Нет. Такое невозможно простить. Подобное нельзя прощать. Бог ничего не знает о жизни на земле, раз ратует за всепрощение. Каждому доводилось терять, и я осмелюсь утверждать, будто знал тогда, что такое боль. Однако мои потери казались понятными и естественными, родившимися из жизни, а не из насилия. Война подразумевает отрицание человечности, но, выбирая остаться человеком, можно потерять все остальное. В тот момент я понимал ее отца лучше, чем своего собственного.       — Я думала, что сойду с ума от боли… Сердце словно онемело. До того я казалась самой себе неопытным ребенком, но я повзрослела навсегда. Моя скорбь превратилась в жгучую ненависть.       Ее голос вдруг стал холодным и грубым, и я подумал, что ей действительно нечего терять. Я подошел к ней ближе, но она напряглась так сильно, что я поспешил отступить назад. Она не ждала жалости и слов утешения.       — Не будем терять времени, герр капитан! Вы ведь хотите знать всю историю до конца, не правда ли?       — Если только…       — Да бросьте! Почему бы не потешить ваше самолюбие… Мне не сложно. К тому же я все еще не ответила в полной мере на вопрос о том, как оказалась в этом городе. Но прежде, чем я продолжу, ответьте мне на вопрос вы, Герхард… Что вы чувствуете, зная, кем являетесь? Готовы ли вы будете справиться с тем, что идея, которой вы служили, сделала из вас убийцу, ничего не дав взамен?       Ее вопрос мгновенно вывел меня из равновесия. Я почувствовал себя мальчишкой, которого застали врасплох. Та непринужденность, с которой она меняла темы, удивляла меня и ранее, но в тот момент действительность была обнажена, как воспаленный пульсирующий нерв. Она жаждала получить ответ, а я совершенно точно его знал. И вознамерился было от него уйти, однако она не заслуживала лжи. Любая война виртуозно подменяет все нормы, казавшиеся правильными, а жестокость предела не имеет, равно как и человеческая глупость. Искать же смысл в страдании и вовсе дико. Наверное, именно по этой причине еще в юности я понял, что нигилизм Ницше — одна из самых непонятных вещей в философии, ведь если нигилизм оставляет в отчаянии, значит, вы перестали думать, не дойдя до конца. И никогда не сможете найти ответ на вопрос о том, ради чего все это было.       — Вполне возможно, что названная идея меня переживет. Но я буду искренне рад, если этого не случится.       Ответ, кажется, ее удовлетворил, но меня оставил в смятении. Какую же ярость я должен был испытывать от своей печали! Однако вместо того я испытал признательность: именно она помогла мне понять, кто я есть на самом деле.       Когда Вера вернулась к нашему прежнему разговору, я не сразу осознал, что правда о ней может навредить моему сердцу больше, нежели неведение. С каждым новым штрихом, с каждой новой деталью я все сильнее привязывался к едва различимому, слабо осязаемому желанию найти возможность остаться неуязвимым. Она говорила о том, что ей небезопасно было оставаться в Лепеле, и что нашлись люди, которые приютили ее и помогли перебраться в укромное место, и что история с детьми могла стать роковой случайностью, ведь у оккупационной администрации имелись другие способы выведать желаемую информацию о горожанах. Вера изъяснялась полунамеками, но мне не составило труда понять, что она оказалась в партизанском отряде, откуда позднее и явилась в Вилейск. В городе жили ее близкие друзья по университету, среди которых был и Каминский. Он помог ей с документами и жильем.       — Мы узнали, что в местную комендатуру требуется персонал. Подполью был нужен там свой человек, однако все понимали, что удача маловероятна. Я решила рискнуть, хотя большинство было против моей кандидатуры: документы казались ненадежными, а легенда — слабой и непродуманной.       — То есть вы получили задание, — уточнил я.       — Немного вас исправлю, герр капитан: я сделала все возможное, чтобы его получить. Но проблема в том, что мы всегда забываем о нюансах. Мелочи, мелочи, снова досадные мелочи… Они всегда решают и выносят приговор. Да, в конечном итоге нас всегда уничтожает наш собственный выбор. Я гордилась собой, когда впервые за долгое время смогла почувствовать себя не жертвой. И вы глубоко ошибаетесь, Герхард, если думаете, что я являюсь ей сейчас.       — Я никогда не хотел причинить вам боль.       — Если бы вы знали, что значить терять смысл жизни, то поняли бы, что причинить мне боль вы не в состоянии.       Годы спустя я ее действительно понял.       — Я не могу сказать, что мне было страшно. Я испытывала воспаленное возбуждение, бросая самой себе вызов. Я должна была сделать хоть что-то, чтобы отомстить. И была уже тогда готова к любым последствиям.       — Но у Ланге вы подозрений не вызвали… — рискнул я.       — У Ланге, к сожалению, я вызвала немного иные чувства.       — К ним вы тоже оказались готовы?       — Мне пришлось проявить чудеса изворотливости. Однако мне не всегда хватало опыта, а ему — сноровки. В любом случае он уже за все поплатился сполна.       В памяти внезапно всплыл похабный пьяный бред Хорвига у офицерского клуба.       — Вера, он… с вами… что-то сделал?       — Я просчитала все возможные ходы, которые могли бы проиграться; обдумала все возможные грани, которые могла бы позволить себе пересечь. Или ему… И мои ночные кошмары, как и сага о мести, могли прекратиться в один миг, ведь в прикроватном комоде у изголовья я хранила кое-что только для себя одной. Но тот единственный день, когда я дала ему понять, будто на все согласна, стал, по счастливой случайности, его последним…       Даже если бы она не искала избавления, у меня не хватило бы духа в чем-либо ее обвинить. В конце концов жизнь часто внушает страх быть откровенными. Я поймал себя на мысли, что ничуть не меньше нуждаюсь в счастливой случайности, ведь только она могла стать шансом на спасение.