Мой капитан

      Дверь распахнулась без предупредительного стука. Рудель возник на пороге в полной решимости прервать наш затянувшийся разговор. На этот раз он выглядел взвинченным и обеспокоенным. Стало очевидным: что-то стряслось за то время, что я отвоевал в попытке отыскать выход из сложившегося положения. Я решил разыграть возмущенное недовольство.       — Черт вас побери, гауптштурмфюрер! Я уже практически смог хоть чего-то от нее добиться. Если вы снова решите вмешаться со своими крутыми методами, то только перечеркнете весь результат!       — Бандиты взорвали склад с боеприпасами в черте города и перебили охрану, — отчеканил Рудель. — Нашим людям удалось пристрелить нескольких, и при одном из них кое-что нашли. Думаю, капитан, вам будет любопытно посмотреть.       Рудель протянул мне запачканный кровью потертый пропуск, добыть который можно было лишь побывав на приеме в комендатуре. Он был надлежаще оформлен и заверен всеми необходимыми подписями и печатью.       — Видимо, эта дрянь успела и тут подсобить своим подельникам! Еще двое, по сообщениям, засели в засаде и отстреливаются.       В тот момент, пожалуй, я впервые ясно ощутил себя предателем. Подобные мысли и прежде тревожили меня, однако именно тогда я слишком трезво посмотрел на идею собственной отстраненности. Как легко было бы быть кем угодно, но не самим собой! Пытаться пристрелить Штрауха у амбара с горящими заживо людьми внутри не являлось предательством, стараться сохранить жизни ожидающих казни заложников не являлось предательством; предательством не было даже безумное желание идти на бесконечные компромиссы со своей совестью. Однако потакать собственной слепоте, вычислив явную шпионку, день за днем видеть ее и ничего не предпринимать, зная, чем она промышляет — то было предательством. И мне нет смысла оправдывать себя. Я оказался не там, где должен был быть, но кто тогда занял бы мое место? Все жертвы являлись и войной, и иллюзией. Каждый способен был убедить другого, что именно он прав. Разве Руделя одолевали сомнения в достижении цели? И сомневался ли когда-либо всесильный комендант Ланге, глядя из своего окна на деревянный эшафот? Наверное, выиграй мы эту войну, я мог бы дать однозначный ответ…       — Вам знаком этот документ? — обратился я к Вере.       — Еще бы он не был ей знаком! — взорвался Рудель. — Капитан, бога ради, избавьте меня от своей дипломатичности! Она — враг! И, как вы успели заметить, весьма опасный!       Резко развернувшись, гауптштурмфюрер крикнул стоявшему за дверью конвойному:       — Распорядись, чтобы подали машину! Немедленно!       — Моя машина с водителем у выхода, — обратился я к Руделю. — Вы можете воспользоваться ею.       — Так что вам удалось выведать, Рат?       Рудель вышел в коридор и замер в нервной нерешительности. Я последовал за ним. Мне все отчетливее стало казаться, будто что-то здесь нечисто. Рудель затеял свою игру еще до убийства Ланге, но не рассчитал возможные последствия. И если Вера в его игре была лишь инструментом, то весьма посредственным и непродуманным. Я решил пойти ва-банк.       — А то, что вы крайне пренебрежительно отнеслись к своей работе, гауптштурмфюрер.       — Попрошу-ка, капитан, не…       — Девушка с невнятной и, откровенно говоря, подозрительной биографией по заданию подполья приходит устраиваться на работу в комендатуру. С документами, сделанными на коленке. А дальше диверсия за диверсией: внезапно участившиеся партизанские рейды в этом районе, нападения на наших солдат и офицеров, убийство коменданта города… Однако фройляйн долгое время вне подозрений. Вы намеренно закрывали на все глаза, создавая вид бурной деятельности, пока в страхе не осознали, что перехитрили разве что самого себя. На что вы рассчитывали? Занять место Ланге на законных основаниях? Мое назначение спутало вам все карты, не так ли?       — Что эта шлюха здесь нагородила? Ланге сам приказал не вмешиваться. Боже, что вы за кретин, Рат! — Рудель, приблизившись, перешел на угрожающий полушепот.       — Приказал не вмешиваться? И вы подчинились, не задавая лишних вопросов?       — На что это вы намекаете, капитан?       — Вы рассчитывали, что дело ограничится удавшимся покушением на коменданта, однако недооценили масштаб вражеской сети. А когда спохватились, было слишком поздно, верно? Вы намеренно тянули время, установив за ней слежку, но поняв в конце концов, что ничего не выходит, решили действовать и выбить признание?       — Что вы несете?       — Одно мне не ясно: зачем был необходим тот спектакль с допросом персонала комендатуры?       Внезапно наверху раздался шум. Один из офицеров охраны появился в проеме подвальной двери.       — Гауптштурмфюрер, нападавших удалось задержать. Комендант…       — Доложите обстановку, — обратился я к прибывшему.       — Вы ведь не станете озвучивать свои бредовые предположения на приеме у Шнайдера, Рат? Это полнейшая бессмыслица, — вполголоса продолжал тараторить Рудель.       — Вы не о том думаете. К нам только что явились с важным докладом, — как можно спокойнее проговорил я.       — К черту вашу исполнительность! Вас вовсе не должно здесь быть. Я сделал вам огромное одолжение, позволив здесь присутствовать. Считаете себя гением проницательности? К вам вопросов куда больше.       Рудель завелся не на шутку, но выяснять отношения при подчиненном было дело последним.       — Докладывайте! — повторил я приказ.       — Нападавших удалось задержать. Они доставлены в отделение, ожидают во дворе.       — Надо же — ожида-ают! Ну у вас и юмор! — бросил Рудель, поспешив наверх.       …Во внутреннем дворе полицейского управления, где обычно проводились казни заключенных, был настоящий аншлаг. Начальник службы охраны давал распоряжение местным из полиции: необходимо было обыскать окрестности, проверить подвальные помещения и заброшенные постройки. Солдаты гарнизонного отряда, поднятые по тревоге, ожидали дальнейших указаний. Если в город проникли диверсанты, то их могло быть гораздо больше, а потому следовало принять все необходимые меры предосторожности. Дежурный офицер поспешил уведомить, что в короткие сроки собирается оповестить центральное управление о происходящем в городе.       — Никаких звонков! Кто приказал? — взорвался Рудель.       — Гаупштурмфюрер, так положено по инструкции, ведь…       — Я — ваша инструкция! И делать вы будете то, что я вам скажу!       — Не стоит горячиться, — вмешался я. — Каждый выполняет свою работу.       — Знаете, Рат, в таком случае вам следует выполнить свою. Не вы ли давали слово пристрелить шпионку, если вдруг окажется, что она планировала ваше убийство? Или вы станете утверждать, что доказательств недостаточно?       — Не стану, — заверил я.       — Чудно, капитан! — подчеркнуто четко проговорил Рудель. — Но прежде устроим этим крысам очную ставку!       …Один из нападавших стоял на коленях у кирпичной стены, низко склонив голову, то и дело сплевывая кровь в песок. С рыжими, почти выцветшими, волосами и худым угловатым лицом он казался совсем мальчишкой. Его товарищ постарше безучастно и равнодушно озирался по сторонам, упираясь плечом в острый бетонный выступ. Лицо второго показалось мне знакомым, однако я не был уверен наверняка. В любом случае затеянная партизанами именно в тот день акция не выглядела такой уж случайной.       К тому моменту, как Рудель приказал привести Веру, двор почти опустел. Солдаты и полиция отправились прочесывать город. Остались несколько местных из охраны, дежурный офицер и старик-переводчик, чуть ранее пытавшийся донести до гауптштурмфюрера смысл злосчастной записки. Я видел, как Шульц курил, стоя у машины на противоположной стороне улицы — метрах в ста, не далее. Времени оставалось все меньше и меньше; мне давно уже следовало быть в Минске. Тем не менее я по-прежнему ждал удобного момента.       — Что скажешь, дорогуша? Узнаёшь своих подельников? — допытывался Рудель. — Ну же!       Вера молчала.       — А вы двое?.. Если заговорите — даю слово сохранить вам жизни. Ваши никчемные жалкие жизни… Ну!       Стоявший на коленях у стены вперил взгляд в землю, затем, кочнувшись, приподнял голову и посмотрел на Руделя. Он пытался что-то сказать, но ему с трудом удалось выговорить лишь пару слов.       — Не могу разобрать, что он говорит, герр офицер! Ничего не понятно, — разводя руками, оправдывался старик-переводчик.       — Скажи этой твари, что останется жив, если ответит, откуда у них пропуски из комендатуры! Кто снабдил?       Старик, словно уговаривая, обратился к пленным. На Веру он избегал смотреть.       — Где их явки, штаб? Сколько всего бандитов проникло в город? — продолжал задавать вопросы Рудель.       Спустя две сигареты и дюжину попыток разговорить задержанных, у гауптштурмфюрера окончательно сдали нервы. Он выхватил пистолет из кобуры и, приставив дуло к голове одного из них — того, что был старше, спустил курок. Тот словно попытался было ухватиться за что-то, но затем, подавшись вперед, ничком рухнул на песок.       — Твой черед! Если, конечно, не вернешь себе дар речи… — наклонился он к рыжему мальчишке.       Вера казалась отстраненной, безразличной. Она бросила в мою сторону измученный взгляд, и земля начала уходить у меня из-под ног. Первопричина всегда незаметна и несущественна, но только она и имеет значение, когда дело доходит до крайности. Я прекрасно понимал, кто передо мной, но по-прежнему отказывался видеть в ней врага. Какой досадный парадокс!       Я размышлял о том, чем на деле все может закончиться, как внезапно Рудель захрипел и начал оседать на землю, схватившись обеими руками за горло. Его люгер, ударившись о камни, отлетел вбок. Дежурный офицер, стоявший поодаль, тут же среагировал и кинулся в нашу сторону: прицелившись, он выстрелил в задержанного. Старик-переводчик, причитая, метнулся к стене противоположного здания.       — Ступайте прочь! — бросил я ему.       Опасливо оглядываясь, он поспешил ретироваться.       — Скорее, нужна помощь! — закричал офицер полицейской охране.       Рудель продолжал корчиться и задыхаться, сквозь его сомкнутые пальцы сочилась кровь. Рядом с ним я заметил перочинный ножик с двумя острыми лезвиями. Очевидно, доставленных в управление бандитов обыскали весьма скверно.       — Немедленно доставьте гауптштурмфюрера в госпиталь и проследите за его безопасностью в дороге! — распорядился я.       К тому времени гроза в городе разыгралась не на шутку. Небо сделалось еще мрачнее, ветер — порывистее; крупные холодные капли дождя стали усеивать собой округу, разбиваясь о крыши домов и потемневшую брусчатку. Пока немногочисленный персонал полицейского управления искал носилки и возился с Руделем, я подозвал Шульца и поручил ему отвести Веру в машину. Неразбериха, творившаяся в городе, сыграла мне на руку.       Я испытывал презрение к себе и смертельную, глубокую усталость. Всего днем ранее я застрелил ребенка, чтобы избавить его от боли, а затем полночи пытался заглушить свою собственную алкоголем и сигаретами, ненавидя и упрекая себя за то, что поддался искушению многочисленных заблуждений. Я торчал посреди всего того театра абсурда, словно пугало посреди выжженного поля. На меня смотрели то как на убийцу и чудовище, то как на труса и предателя, а мне было плевать, потому что уверенность в личной правоте служила лучшим ориентиром. Я давно уже должен был признать собственную несостоятельность и понимал, что вскоре мне представится подобная возможность.       …Отдав последние распоряжения, я позвонил Келлеру и поручил ему подготовить к вечеру все необходимые отчеты об обстановке в городе, что, в сущности, было чистой формальностью и пустым позерством. Я небезосновательно полагал, что мой визит к Шнайдеру закончится окончательной расстановкой приоритетов. Необходимо было как следует все обдумать, но собрать мысли воедино оказалось задачей не из легких. Вера понимала, что происходящее, вернув утраченные шансы, может вновь сыграть против нас. Она вдруг стала очень тихой и покорной — я никогда еще ее такой не видел. Мы не сказали друг другу ни слова за все то время, что машина неслась по дороге прочь от города, но я чувствовал, как она мучается недосказанностью.       Я любил ее, и наконец-то смог себе в этом признаться. Но ей я этого так и не сказал…