Мой капитан

      Минск встретил предвечерней сумрачной прохладой. Потускневшее солнце, отражавшееся в витринах уцелевших магазинов, неумолимо катилось к горизонту. Городу был нанесен тяжелейший урон, и он по-прежнему лежал в руинах, как в тот морозный февральский день, когда я оказался там впервые. Однако обстановка, со всей искусственной непринужденностью оккупированной столицы, выглядела более оживленной. Бары и кафе, открытые для немцев, были переполнены; горожанам, за исключением обслуживающего персонала, вход туда возбранялся. Трамвайные пути, уничтоженные взрывами бомбардировок, пустовали, а расчищенные от завалов центральные улицы были усеяны многочисленными кордонами и постами, отчего создавалось впечатление, будто совсем рядом проходит линия фронта. Минские комендатуры, разделившие город на особые секторы, явно дел имели невпроворот.       Всю дорогу до квартала с административными зданиями машина обер-лейтенанта ехала позади. Я мог лишь догадываться, какие именно инструкции получил Вебер, однако возложенная на него Шнайдером обязанность являлась в достаточной мере красноречивым намеком. По весьма понятным причинам оберфюрер постарался предельно ясно обозначить свою позицию, избежав возможной двусмысленности.       Когда мы остановились у комиссариата, на кузове одной из машин, припаркованной у главного входа, я заметил закрепленный на кронштейне миниатюрный штандарт группы армий «Центр». В тот момент я твердо осознал, что все решено окончательно. Вряд ли управлению вздумалось бы вызывать представителя штаба тылового района лишь ради того, чтобы пожурить нерадивого офицера.       Я был спокоен. Покинь я поле боя, словно трус, трясущийся за свою шкуру, мне довелось бы принять всю полноту обрушившегося на меня бесчестья, однако долг давно превратился в досадное бремя. Я презирал систему, которой служил, и договариваться с ней более был не намерен. Последствия же являлись необходимой и закономерной платой за личные заблуждения.       В приемной на третьем этаже — там же, где я ожидал нового назначения четырьмя месяцами ранее — нас с Вебером встретил секретарь. Проведя нас до двери, он обратился ко мне с просьбой сдать табельное оружие. Я был отлично осведомлен о своих правах и понимал, что никаких оснований для подобного распоряжения до вынесения вердикта нет, однако спорить не стал. Вынув из кобуры пистолет, я передал его Веберу. Офицерского клинка при мне не было — его я оставил в машине.       — Проходите, — коротко указал на дверь секретарь.       Поправив фуражку, я шагнул через порог. Вебер зашел следом.       В кабинете оберфюрера было накурено. На столе были разбросаны карты, директивы, циркуляры, подписные инструкции, лежали несколько номеров «Minsker Zeitung». Кроме самого Шнайдера, поднявшегося из-за стола, в противоположном углу помещения сидел, откинувшись на спинку кресла, моложавый майор вермахта. Видеть его ранее мне не доводилось.       — Ну наконец-то, капитан! Мы было полагали, что не дождемся вас. Довелось отправлять за вами эскорт, — поприветствовал меня Шнайдер.       — Мне думалось, обер-лейтенант исполняет обязанности конвойного.       — Вы задержались дольше, чем было положено.       — Исключительно по долгу службы.       — Управление и без того долго шло вам навстречу. Хотя, признаться, у вас всегда были весьма… странные настроения, — нетерпеливо заметил оберфюрер. — Однако случившееся в Идалино перешло уж всякие границы!       — Согласен. Подобное недопустимо!       — Искренне рад, что вы это все же осознаете, капитан.       — Жечь людей живьем — варварство и дикость, — закончил мысль я.       Шнайдер снисходительно ухмыльнулся и, повернувшись к майору, неторопливо проговорил:       — Собственно, именно по этой причине вы и были вызваны в комиссариат, герр Нойманн.       Майор Дитрих Нойманн прибыл из штаба тылового района группы армий «Центр», куда я был переведен, явившись по новому месту службы. Ему предстояло поставить точку в моем негласном споре с вышестоящим командованием.       — Некогда вы храбро вели солдат в бой, прекрасно организовали работу оккупационных отделений в Варшаве и Руане. Что с вами стало, капитан? — начал он, встав и отойдя к окну. — Нам поступила информация о вопиющем нарушении воинской дисциплины с вашей стороны. Вы осмелились поднять оружие против немецкого офицера — благородного и исполнительного человека — во имя идей, которые неприемлемы и губительны для немецкого народа.       — Каким образом уважение к человеческой жизни может погубить немецкий народ?       — Капитан Рат! Уважение к человеческой жизни — основа высокоморального немецкого общества. Однако есть жизнь человека, а есть жизнь недочеловека. Так какую же именно жизнь вы, черт побери, имеете в виду? — вмешался Шнайдер.       — С подобной постановкой вопроса я не согласен.       В кабинете повисла звенящая тишина.       — Вы бредите, капитан! Подобная патетика здесь неуместна, — издевательски заметил Шнайдер после паузы, а затем, обратившись к Нойманну, продолжил: — Все серьезнее, чем мы предполагали.       — Непрофессионализм и нарушение субординации, несомненно, ваши самые сильные стороны, Рат, — заключил майор.       — Передо мной стояла задача организовать работу оккупационной администрации, однако методы, предлагаемые…       — Предлагаемые? — возмущенно перебил меня Шнайдер. — На все комендатуры без исключения возложено исполнение конкретного перечня задач. Остался ли там хоть один пункт, который вы не посчитали нужным оспорить? Вы должны были следовать данным предписаниям, а не обсуждать и критиковать их, забыв, кем являетесь. Вы позорите звание немецкого офицера!       — Я считаю, что стратегия по наведению порядка на оккупированных территориях недейственна, иначе мы давно уже добились бы успеха.       — Если мы в чем-либо не преуспели, так только лишь по причине малодушия трусов, подобных вам, что осмеливаются утверждать, будто наши методы ошибочны! Вы ведь именно это имеете в виду?       — Я имею в виду, что политика насилия, зачастую неоправданного, лишь усугубляет положение дел.       — Капитан Рат, — вмешался Нойманн, — любой приказ должен исполняться точно и беспрекословно. Без дискуссий, полутонов и какого-либо переосмысливания. По этой причине наш штаб обязан отреагировать и принять все необходимые меры. Доблестные немецкие офицеры не дискредитируют политику рейха, не подвергают сомнению доктрину нашего мудрого и дальновидного фюрера, не оскверняют пагубными идеями честь мундира.       — И что за спектакль вы устроили с расстрелом бандитов? Как вдруг число 150 превратилось в 20? У вас некие особенные отношения с математикой? Или это ваш очередной план по поощрению диверсий против доблестных солдат рейха? — допытывался Шнайдер.       — Среди заложников бандитов я не увидел. Преимущественно то были женщины и дети. Виновный же в убийстве коменданта Ланге был допрошен и казнен… в числе прочих.       — В ваши обязанности не входил анализ половой и социальной принадлежности арестованных. Вы должны были исполнить приказ так, как того требовал протокол!       — Однако я не понимаю, каким образом соблюдение протокола, поощряющего убийства беззащитных граждан, может увеличить лояльность местного населения к немецким властям.       — К черту их лояльность!       — Но разве не лояльности мы добиваемся, пытаясь…       — Мы добиваемся подчинения! — нервно выкрикнул Шнайдер.       — И полного уничтожения, судя по всему, — добавил я. — Мы предлагаем каждому немцу не только стать терпимым к насилию, но и принять его как норму. А с этим я не согласен!       — Вы ставите жизни славянского сброда выше жизни немцев! Вы — позор германской армии!       Я промолчал, не став спорить.       — Обер-лейтенант Вебер, — обратился Нойманн к моему недавнему конвоиру, все то время молчаливо наблюдавшему за происходящим. — Штабом вы были уполномочены провести проверку по вопросу соответствия содержания приказа его исполнению.       — Так точно, герр майор!       — Что вам удалось установить в ходе данного мероприятия?       — Все отчеты с подробными разъяснениями я направил в управление, — ответил Вебер.       — Озвучьте результаты проведенного вами расследования, — настаивал Нойманн. — Это важно для установления степени вины капитана Рата.       Вебер подробно описал обстоятельства проведенной им в Вилейске проверки, упомянув в числе прочего и о том, что в приказе Кейтеля не указано конкретное число подлежащих расстрелу гражданских за убийство одного немецкого солдата. И хотя я был благодарен обер-лейтенанту за участие, подобная оговорка Шнайдеру пришлась не по душе.       — И тем не менее минимальное число указано достаточно точно. Однако и оно оказалось заниженным! — констатировал он и, обратившись ко мне, продолжил: — А вместо того, чтобы признать свою несостоятельность, вы упорно продолжаете гнуть свою линию!       Я понимал, что балансирую на грани, на самом острие; я понимал, чего от меня ждут, но бросаться в оправдания, отвергая собственную совесть, был категорически не готов. Я не стал бы выгораживать себя, даже если бы вдруг оказалось, что тот бесконечный день закончится вместе со мной. Меня ждали позор и бесчестье, однако я был честен с самим собой, а это представлялось гораздо более важным и существенным. Мне вдруг вспомнилось последнее письмо матери, и смириться с окончательным решением стало совсем просто. Я осознал, что позор — ничто по сравнению с пониманием того, что мне никогда более не доведется возводить в абсолют служение идеям, не являвшимся истинным благом для немецкого народа.       — В качестве наказания вы будете лишены офицерского чина! Подобные вам — позор германского вермахта и немецкого народа! Вы не достойны звания офицера рейха!       Все то время, что Шнайдер выкрикивал обличительные лозунги, я держался, чтобы не рассмеяться ему в лицо.       — Вы потеряете все ранее полученные привилегии и преимущества! — констатировал очевидное Нойманн.       — Было бы странно, если бы я вдруг их приобрел, — спокойно проговорил я.       Шнайдер же шутку не оценил и взревел, казалось, еще громче, чем прежде:       — Вам поручили должность коменданта, но вы не справились с возложенными на вас обязанностями! Вы оказались недобросовестным солдатом, плохим немцем и недостойным офицером! Вас следовало бы пристрелить, как бешеного пса, кидающегося на своих же, но я буду милосерден! Да! Я покажу вам, что такое истинное милосердие!       …Помещение, куда меня определили дожидаться окончательного решения, не походило на тюремную камеру, однако то определенно был арест. Разжалование должно было осуществляться в присутствии других военнослужащих в публичном месте или на военном параде после специального судебного предписания, тем не менее явились ко мне лишь Вебер и Нойманн. Майор уведомил меня, что все необходимые документы, заверенные командованием штаба тылового района готовы и вступают в силу тотчас же. Он сообщил, что я должен быть немедленно разжалован в рядовые, и, сорвав с меня погоны, потребовал вернуть офицерский клинок. Шульц принес его вместе с другими вещами и бумагами, которые мне следовало сдать в канцелярию. Стальной, шестигранный, с безукоризненно острым лезвием и металлической крестовиной в виде орла с распростертыми крыльями, клинок некогда был выполнен одним из лучших мастеров. На пяте оружия красовалось клеймо «Ehre verloren, alles verloren», нанесенное травлением. Смысл этих слов не стал извращенным — он стал более явным.       Годы спустя, слоняясь по лагерным баракам, те воспоминания я воспринимал не болезненнее, чем мысли о внезапно выпавшем снеге. Все казалось бессмысленным и в крайней степени нелепым, как всегда бывает, когда смысл становится лишь словом и ничем более. Но тогда, в те минуты, когда я протягивал Нойманну свой клинок, досадно было сознавать, что не только у каждого человека, но и у любой идеи всегда своя правда.