Qui cherche, trouvera

15:19, 11 ноября 2008 года. Ханты-Мансийск, Россия. Яростно втыкаю палки в снег, взбираясь в очередной подъём на последнем кругу контрольной, и старательно высчитываю своё отставание от первого места, выкладывая максимум из тех физических и умственных возможностей, что у меня есть. Если честно, математика никогда не была моим коньком, но дело сейчас вовсе не в математике... ...– Кого ты планируешь пригласить? – Разумеется, тебя и Егорика, вы же теперь вместе. Насчёт Никиты думаю, чтобы Егорик в нашей бабской компании не заскучал... – Приглашай! Посидим вчетвером, может, и у вас с Никитой что-то да выйдет, м? – Только никакого алкоголя! Ха-ха... Представляю перед собой лицо Меркушева и намертво сжимаю зубы, ещё сильнее проталкиваясь вперёд и ощущая вибрацию от палок в своих ладонях. Моё сердце сходит с ума подобно узнику в клетке, которого долго и мучительно пытают, пока тот не согласится выполнить то, чего от него требуют. Донельзя горькое сравнение, правда ведь? Вот только есть одно любопытное но... Если в этой истории и существует некий пленник, то им являюсь я сама. Добровольно. Так или иначе, я не буду казнена чужой рукой. Зачем мне чужая рука, когда у меня есть своя? ...– Ты совсем рехнулся?! – Перестань ломаться, я же знаю, что я тебе нравлюсь... Сама загнала себя в ловушку, сама повелась, сама не отбилась. Слабачка и тряпка. Размазня и дохлячка. Убогая и униженная. Жалкая и ничтожная. Ни на что не годная... ...– Почему у тебя такое мятое бельё? Я же недавно тебе его меняла! – Я очень хорошо ворочалась ночью, всё-таки день рождения, эмоций было много... – «Кому ты теперь такая попущенная будешь нужна?!», – неистово разоряется разум, и мои глаза мгновенно наполняются едкими слезами. Я мотаю головой, пытаясь остановить приток новых слёз, но те, предательски выталкивая застоявшуюся в веках солёную воду наружу, занимают её место, и я свирепею, выходя из себя. С этим невозможно смириться, к этому невозможно привыкнуть, это невозможно пережить, но я всё ещё живу. Или делаю вид, что живу..? ...– Что ты себе позволяешь?! Убери свои руки, или я закричу! – А Никита рассказал, что таким как ты это доставляет... Достигаю запредельной скорости, проносясь мимо тренеров, и не замечаю их ошарашенных взглядов, слыша хруст собственных зубов. Холодный ветер и колкие снежинки выжигают дорожки слёз на моих щеках, и я хочу вопить от пронизывающей меня боли. Для чего я терплю задеревенелые от молочной кислоты мышцы, горящие адским пламенем лёгкие и не закрывающиеся на стрельбище мишени? Ради абстрактной инфантильной мечты о золоте, которая никогда не сбудется? Или ради того, чтобы даже тренеры начали сомневаться в том, что из меня что-то выйдет? ...– Ты не думала о переходе в лыжные гонки? – А должна была? – Я не хочу, чтобы ты губила свой лыжный талант в биатлоне, так что подумай над моим предложением... Ложе винтовки неприятно бьёт по пояснице с каждым моим отталкиванием, но это последняя волнующая меня вещь. Вижу финишную черту сквозь пелену из слёз и, отчаянно ускоряясь и дожимая из себя всё без остатка, пересекаю её, изнеможённо валясь на мягкий рыхлый снег. Вслушиваюсь в пульсирование крови в висках и в своё надсадное дыхание, уткнувшись лицом в выставленные перед собой руки, и на секунду забываю о всех своих проблемах, оставаясь один на один с финишной зоной. Самое лучшее чувство в мире... – Ай да Шипулина, ну молодец! Можешь ведь, когда захочешь. Недовольно морщусь от формулировки, которую использует наш новый молодой тренер, и встаю на подрагивающие от напряжения ноги, снимая палки и отстёгивая лыжи. Поднимая голову, замечаю на себе с десяток пар глаз своих сокомандников, вытаращившихся на меня как на экспонат на выставке, и прохожу мимо них к Ульяне, которая ждала моего финиша всё это время. – Вместо того, чтобы молча пялиться, подошли бы и спросили, каково выигрывать с четырьмя у ноля, – назидательно прикалываясь, добавляет Степан Владимирович, и я впервые за сегодня растягиваю губы в искренней улыбке. Они горят стремлением сжить меня из команды, и я знаю, что это стало их своеобразной навязчивой целью, но они не догадываются о том, что на свете нет ни одного человека, способного сломить меня до тех пор, пока этим человеком не стану я. 20:01, 29 ноября 2008 года. Тюмень, Россия. Отряхиваю подошву у подъезда и захожу внутрь, направляясь к лифту. Нажимаю на цифру «8» и поднимаюсь на свой этаж, пытаясь абстрагироваться от мыслей о том, что дома сейчас никого нет и не будет до поздней ночи. Родители уехали в гости к своим друзьям, Настя с Антоном в тысячах километров отсюда, а я мнусь напротив нашей квартиры и быстро проворачиваю ключ в замочной скважине, не желая задерживаться в подъезде ни секунды дольше. Закрываю за собой дверь и без промедлений хлопаю по выключателю в коридоре, потому что с определённого момента темнота перестала быть моим другом. Ещё раз проверяю, точно ли закрыта дверь, и медленно выдыхаю, снимая с себя верхнюю одежду и ботинки. Прохожу в гостиную, сворачивая на кухню – у нас они совмещены, – и беру кувшин с кипячённой водой, делая из него несколько больших и ненасытных глотков. Мама бы отругала меня, если бы увидела, что я пью из кувшина, а не из стакана, но, к моему огромному сожалению – это приобретённая мной привычка, которая позволяет мне сократить время пребывания в той части квартиры, в которой я не могу остаться в одиночестве. Не хочу расспросов, не хочу привлекать к себе внимание своим странным поведением, не хочу, чтобы кто-то из моих родных узнал о том, что произошло... Разрезаю помидоры на ломтики, скидывая их в тарелку, и перемешиваю их с огурцами, поливая растительным маслом. Прислушиваюсь к шагам за собой и оборачиваюсь: за стол уселся Антон, и я нервно переступаю с ноги на ногу, потому что рассчитывала на то, что побуду здесь одна и по-нормальному приготовлю себе ужин. Натягиваю тупую улыбку, садясь напротив брата, и, показав пальцем на содержимое тарелки, вопросительно киваю, молчаливо спрашивая его о том, не хочет ли он поесть вместе со мной, и Антон отрицательно мотает головой, задерживая пристальный взгляд на чём-то ниже моего лица. – Что у тебя на шее? – мнительно нахмурившись, спрашивает брат, и я вдруг понимаю, что не могу издать ни малейшего звука. Совсем свежие воспоминания, от которых хочется повеситься, словно вспышками проносятся одно за другим, и я чувствую, как задрожала вилка в моих пальцах. Нет, пожалуйста, нет, я не х...

...Меркушев опускает меня обратно на пол, и я предпринимаю ещё одну попытку вырваться из кольца его рук, пока мой инстинкт самосохранения берёт верх над проявлением эмоций. Дёргаюсь вперёд, и ладонь парня грубо хватает меня за шею, пережимая моё горло и приостанавливая доступ кислорода в мои лёгкие. Широко раскрываю глаза и сдавленно хриплю, пытаясь скинуть с себя его руку, и холодные мурашки пробегают вдоль моей спины, когда Никита издевательски шепчет мне на ухо:

– Будь умнее и перестань сопротивляться, а то так и придушу тебя нечаянно.

Мои руки рефлекторно виснут вдоль тела от наступившего кислородного голодания, и Меркушев расслабляет пальцы, высвобождая меня и швыряя на кровать одним сильным толчком. Прихожу в себя, жадно глотая воздух и слыша над собой шорох снимаемой одежды, и медленно поворачиваю голову вправо, увидев в зеркале на шкафу своё отражение, ужасаясь тому, как страх, бессилие и отчаяние могут исказить лицо человека. От прежней меня не осталось и следа, потому что прежняя я изжила себя, и больше никогда не вернусь.

Приподнимаюсь на негнущихся локтях, но в эту же секунду рука Никиты снова вдавливает меня в кровать, отрезая всевозможные пути ко всё ещё маячившему передо мной шансу на то, чтобы дать отпор, и я кричу, зная, что мне всё равно никто не поможет.

– Соня! Что у вас там происходит?!

Взволнованный голос Ульяны неожиданно врывается в моё сознание, и слабый лучик надежды, пробивающийся сквозь тучи моей обречённости, тут же гаснет, когда лучший друг Меркушева, еле ворочая языком, нечленораздельно изрекает:

– Ты не слышишь что ли? Развлекаются они там.

– Помогите… – безысходно слетает с моих губ, и Никита пережимает мой рот своей ладонью, но я невероятными усилиями сбрасываю её с себя и повторяю ещё громче: – Помогите мне!

– Соня! – до безумия напуганная Ульяна берётся за ручку двери, но Егор останавливает мою подругу, чем выводит её из себя. – Дай мне открыть дверь! Какого хрена ты делаешь?!

– Я тебе сказал, не лезь туда, твою мать!

Слышу глухой стук её тела об стену, и первые слёзы спадают на мои щёки. Слабо усмехаясь, смотрю в одну точку перед собой, пока капли безостановочно капают вниз одна за другой, и думаю о том, почему я до сих пор ощущаю прикосновения самого омерзительного в своей жизни человека, хотя уже давно должна была сдохнуть.

– «Нет, Соня, не смей сдаваться, слышишь, не смей!», – призывает разум, пока Меркушев тянется к резинке моих штанов, и я чувствую рвотный позыв, вызванный запахом спирта. – «Тебе есть, ради чего жить и бороться дальше».

Всё происходит как в тумане: пользуясь расслабленностью Никиты, я опрокидываю его на спину и со всей силы ударяю локтём в его пах, вскакивая на ноги и обозревая свернувшегося и стонущего от боли Меркушева. Подбегаю к двери и выхожу в коридор, хватая сидящую на полу Ульяну за запястье и стремительно преодолевая расстояние до родительской спальни, вход в которую мы сразу же заставляем мебелью, имеющейся в комнате.

Мы обе тяжело дышим, со страхом глядя друг на друга, и Ульяна разводит руки в стороны, делая пригласительный жест. Я вжимаюсь в неё так сильно, как могу, и мне передаётся дрожь, обрётшая власть над её телом, отчего я замачиваю слезами её плечо и мечтаю о том, чтобы всё это оказалось лишь кошмарным сном...

– «Тебе есть, ради чего жить и бороться дальше», – мягко уверяет моё сердце, отрезвляя и поднимая меня наверх после глубокого погружения в то, что было почти три месяца назад, и я постепенно переключаюсь на панический озноб, сковавший меня с макушки до кончиков пальцев ног, и на потяжелевшие мокрые веки, будто засыпанные песком. Выбегаю с кухни обратно в прихожую и лезу в карман своей куртки, доставая оттуда свой телефон и набирая человека, который не даёт мне свихнуться и поддерживает меня в любой час дня и ночи. Напряжённо сжимаю телефон в руке, вслушиваясь в гудки, и молюсь о том, чтобы Ульяна взяла трубку. – Да? – Прости меня, пожалуйста, но я не могу находиться дома одна, – виновато тараторю я, замирая в ожидании ответа своей подруги. – За что ты просишь прощения? Даже не смей думать о том, чтобы просить прощения! В тоне её голоса нет раздражения или недовольства по поводу моей просьбы (но есть по поводу формы изложения моей просьбы), и я облегчённо выдыхаю, назначая место встречи, и, ещё раз извиняясь за то, что вытаскиваю её из дома после тренировки, отключаюсь, убирая телефон в куртку. Утираю почти засохшие слёзы со своих щёк, смотря на себя в зеркало, и поднимаю взгляд, сконцентрировав его на вставленной сбоку фотографии. Прошлогодняя счастливая я корчу рожицу на камеру в Словацких горах и с вызовом вглядываюсь в глаза нынешней подавленной меня, намекая самой себе на то, жизнь – это череда постоянно сменяющих друг друга событий, от которых либо взмываешь до небес, либо пытаешься найти смысл в том, чтобы ползать по земле. Жить – это то, чему мне предстоит заново учиться. Маленький уголёк веры всё ещё тлеет в моей душе, неизменно надеясь на то, что однажды он перерастёт в пожар, и я должна позволить себе снова стать счастливой, даже несмотря на то, что порой боль – единственное, что напоминает мне о том, что я жива. Просто будь, Соня, просто будь...