Qui cherche, trouvera

15:08, 5 декабря 2011 года. Фибербрунн, Австрия. Легко улыбаюсь, глядя на надпись «♡lich Willkommen», написанную на стойке регистрации нашего отеля, и прислушиваюсь к окружающему меня приятному шуму: повсюду звучит родной русский и не менее родной французский говор. Я всё ещё пребываю в удивлении, но одновременно невероятно счастлива тому, что наша команда будет жить в одной гостинице с французами на этапе в Хохфильцене, потому что теперь я буду пересекаться с Мартеном намного чаще, чем в Эстерсунде, и, возможно, смогу сблизиться с ним. Ментально. Света с Олей отходят в сторону, отодвигая свои огромные сумки, и я подхожу к стойке вплотную – наступила наша с Катей очередь получать карточки от комнаты. Юрлова любезно раскрывает мой и свой паспорта и отдаёт их регистрирующей нас девушке, когда справа от моей спины раздаётся чей-то насмехающийся французский: – T'es tout radieux, ce qui se passe? Чуть поворачиваю голову вправо, чтобы понять, кто расположился за мной, и распознаю в этом человеке Бёфа, хитро ухмыляющегося и подстёбывающе таращащегося на кого-то рядом с ним, но этого я не уловлю, если открыто не развернусь. Открыто развернуться – значит продемонстрировать свою заинтересованность, а этого я ни в коем случае допустить не могу, поэтому буду выжидать последовательного течения их разговора. – Il est heureux que sa bien-aimée vivе avec lui dans le même hôtel, – хохочет другой незнакомый мне голос, но теперь доносящийся слева, и я чуть поворачиваю голову влево, идентифицируя старшего брата Мартена. Если прямо позади меня, между Симоном и Алексисом, стоит сам Мартен, то о какой, нахрен, любимой сейчас идёт речь? – Va te faire foutre, Simon, – сквозь улыбку отмахивается обладатель самого обворожительного в мире голоса, отчего мои щёки произвольно надуваются, и я стискиваю зубы, порывисто оборачиваясь, и задираю подбородок, вперяя свои взбешённые глаза в Фуркада и пропуская мимо мозга тот факт, что взгляд француза уже какое-то время направлен только на меня. – «И чего ты обернулась без повода? Спрашивай в лоб, что у него за любимая, вдруг это ты», – издевательски цедит разум, и я пристыжённо стушёвываюсь перед Мартеном, когда волна ревности, своевольно накрывшей меня, постепенно сходит на нет, и отворачиваюсь обратно, ощущая, как горит моё лицо. О Господи, Мартен после такого точно усомнится в моей адекватности. – Пожалуйста, ваши ключ-карты, – вежливо обращается к нам девушка, протягивая нам две карточки, и я забираю свою, поспешно исчезая из поля зрения Мартена, чтобы не столкнуться с какими-либо его возможно созревшими вопросами, и беру свой чемодан и кейс с винтовкой, молниеносно удаляясь к лестнице и даже не дожидаясь Катю. Никогда бы не подумала, что смогу за несколько секунд дотащить на второй этаж свои вещи, которые весят почти ровно в два раза меньше, чем я сама, но всё когда-то случается впервые. Как и моя ревность к Фуркаду. Открываю дверь нашей комнаты и заношу в неё свои сумки, гулко выдыхая и глубоко вдыхая аромат свежей древесины, которой обит потолок и стена над огромной двуспальной кроватью с расстеленным на ней белейшим постельным бельём и лежащими сверху пушистыми подушками и одеялами. Сняв с себя кроссовки и куртку и рухнув на постель поперёк, напоминаю себе закрывающимися глазами и напавшей на меня зевотой о своей незначительной усталости после чартерного перелёта из Эстерсунда в Зальцбург, и как гусеничка укутываюсь в оба покрывала. – Соня, ну что ты делаешь? – запыхавшись, безысходно стонет Юрлова, оказавшись в дверном проёме. – А раздеться? А в душ? – Щас всё будет, – бубню я, вылезая из объятий одеял, и ковыляю в ванную комнату, по пути в неё сбрасывая с себя голубо-красную водолазку и чёрные треники, и моя новоиспечённая соседка через смех бросает мне вдогонку: – Ты не только в биатлоне такой разгром разводишь! Широко улыбнувшись, скрываюсь за дверью ванной и встаю напротив зеркала, разглядывая своё отражение: собранные в небрежный пучок волосы, в срочном порядке нуждающиеся в помывке; задолбавшийся сонный взгляд, прямо намекающий мне на то, что как только я выйду из ванной, я свалюсь на кровать и отрублюсь; заметно выпирающие ключицы и тощенькие узкие плечи, что, несмотря на свой невнушительный внешний вид, носят на себе жёлтую майку; чёрный топ, утягивающий мою грудь, тонкая талия и достаточно плоский живот, где под слоем накопленного на зиму жирочка даже видно пресс; на мою отъевшуюся задницу и ляжки зеркала не хватает, но я и так прекрасно знаю, как они выглядят, потому что борюсь с ними на протяжении последней пары лет, но безуспешно. Может, это и не жир вовсе, а мышцы? Или я противостою тому, чего нет? А если кому-то это нравится? Вдруг это может понравиться Мартену? – Ты уснула что ли там? Прими душ, да заваливайся спать, – выводит меня из моих высокоинтеллектуальных размышлений Катя, и я быстро юркаю в душевую кабинку, включая воду и показывая, что я уже принимаю водные процедуры. Вешаю своё нижнее бельё на сушильные батареи и снова смотрю в зеркало, подмигивая себе и давая себе мысленного ободряющего поджопника, чтобы я не расслаблялась и не забывала о том, что время отдыха ещё не наступило, и наступит оно только спустя две недели. Мне предстоит отпахать спринт и пасьют в Хохфильцене и потенциальную связку и смешанку в бесснежной нынче Франции, но решение по проведению этапа в Анси ещё не приняли. В любом случае, IBU не отменит эти три гонки, а скорее всего, просто продлит наше нахождение в Австрии ещё на неделю, потому что здесь снега нападало буквально по шею. Настраиваю воду на почти горячую, смывая с себя утомление и совсем не радужные думы о «любимой» Мартена, о которой, будто бы в шутку, упомянул Симон, и смыкаю веки, подставляя лицо под лейку душа и ехидно улыбаясь. Фуркад, я ведь всё равно рано или поздно раскушу тебя. Даже низ живота сводит от того, сколько ещё занимательной и любопытной информации я смогу разведать от французов, живя с ними под одной крышей и не вызывая у них абсолютно никаких подозрений насчёт моего совершенного французского... 08:08, 6 декабря 2011 года. Фибербрунн, Австрия. Ворочаюсь с полузакрытыми глазами, шаря рукой по постели и понимая, что её соседняя половина пуста, и беру телефон с тумбочки, проверяя время: начало девятого. Если бы со мной тут обитал Антон, то он бы разбудил меня на завтрак тем, что напрыгнул бы на меня всей своей тушей, чудом не убив, но Екатерина у нас девушка спокойная и добрая, поэтому разрешила мне поспать чуть дольше и, тихонько собравшись, вышла из номера. Поднимаюсь с кровати, сладко потягиваясь, и ухожу в ванную, чтобы почистить зубы и умыться. Расчёсываю свои слегка волнистые волосы, убирая их в хвост и почти ржу, глядя на свою драную длинную серую футболку, в которой я сплю, всерьёз задумываясь над тем, чтобы приобрести что-то новое, но это может подождать до нашего отъезда домой на новогодние праздники, хотя... Почему бы не приобрести себе какую-нибудь австрийскую пижамку? Натягиваю другую мешковатую белую футболку и такие же мешковатые чёрные шорты и, покинув комнату, спускаюсь в столовую, ещё издалека слыша творящийся там ажиотаж из смеси двух языков и молясь на то, чтобы Антон забил мне место. Застывая на входе в столовую, пробегаю взглядом по заполненному до отказа помещению, отыскивая своего брата, без зазрений совести уплетающего яичницу со свежими овощами в компании Димы, Андрея и Жени, и подлетаю к ним, но свободного уголка рядом с ними не наблюдаю. – Спасибо, что подсобил любимой сестре, посижу на полу неподалёку, – шиплю я с сарказмом, упирая руки в стол и сердито оглядывая Антона и парней. – Приятного аппетита, мальчики. Отрываюсь от их стола со злостным вздохом и разворачиваюсь, узревая выбирающегося из-за стола французов Венсана и замирая, когда меня вылавливает Мартен, тут же подзывающий меня присесть вместе с ними. Деваться мне особо некуда, да и чай выпить хочется, поэтому я принимаю его предложение и скромно устраиваюсь между Анаис и Мари, которая тепло и с улыбкой обращается ко мне: – Я сейчас за сыром пойду, тебе чего-нибудь взять? На мгновение теряюсь от прозвучавшей и такой неожиданно-приятной инициативы француженки, но слабо киваю, тепло улыбаясь в ответ и проговаривая: – Если тебе не трудно, то чай с бергамотом, пожалуйста. Спасибо! Дорен-Абер встаёт на ноги и, пожимая ладонями мои плечи, выдвигается в сторону раздачи, и я смущённо гляжу ей вслед, вдумавшись в то, почему посторонние люди изъявляют желание принести мне чай, а родной брат даже не соизволил помочь мне с тем, чтобы просто придержать место, и перемещаю взгляд на стол, увидев перед собой руки Мартена, держащие кусочек хлеба и размазывающие по нему масло столовым ножиком. Вздрагиваю, когда около меня образовывается Мари, а вместе с ней хлопотливо принесённый мне чай, от которого исходит волшебный аромат бергамота, и обхватываю кружку пальцами, вдыхая запах чая полной грудью. – Спасибо тебе большое, – ещё раз благодарю её и, сделав небольшой глоток, вкушаю потёкшую по моему горлу и гортани лакомую жидкость, слыша удивлённый голос Мартена. – Ты больше ничего не будешь? – спрашивает француз, и я смотрю на него, вопросительно приподнимая брови. – Это весь твой завтрак? – Не особо располагаю аппетитом, да и подташнивает немного, всё-таки я уже год как перестала завтракать, – поясняю я, отпивая ещё чуть-чуть, и Фуркад округляет глаза, неодобрительно уставившись на меня. – Ты же сама понимаешь, что так нельзя, – негодующе, но без осуждения отрезает Мартен, продолжая: – Завтрак – основа энергии для твоего дальнейшего дня, а как выигрывать, если не завтракаешь? Прячу распирающую меня улыбку в огромной кружке чая, умиляясь заботе француза, которую он неосознанно проявляет, и чувствую, как лопнувший в сердце огненный шарик понёсся по моим венам, разогревая меня изнутри сильнее, чем самый горячий чай. Откидываюсь на спинку стула, отставляя кружку на стол, и прикусываю нижнюю губу, исподтишка взглядывая на ожидающего мою реакцию Мартена и мягко изрекая: – Научишь меня заново завтракать по утрам? На мгновение за столом устанавливается полное молчание, и я даже малейшего понятия не имею, что из себя сейчас представляет моё лицо, но знаю только то, что оно пылает точно так же, как пылает лицо человека напротив. Мартен, я хочу быть ближе. – Я только за, – уверенно отзывается француз, протягивая мне ладонь через стол, и я довольно вкладываю свою в его, ощущая, как Мартен задерживает мои пальцы в своих, заглядывая мне в глаза, словно читая меня насквозь и предугадывая наперёд все мои пожелания, но он отпускает мою руку сразу же после того, как рядом с ним зашевелился старший Фуркад. – C'est pas le meilleur endroit pour la conquérir, – шепчет Симон Мартену на ухо и, поднимаясь из-за стола со своей посудой, старается сохранять максимально серьёзный вид, но уже через секунду взрывается ржачем, за что получает рассерженного нагоняя от своего брата, но, угорая, успевает добавить, уже обращаясь ко мне: – Если что, мы всегда будем рады видеть тебя за одним с нами столом, а особенно Мартен! Молча охеревая и наблюдая за разворачивающейся передо мной сценой, перевожу опешивший взгляд на не менее опешившего младшего Фуркада, и мне не нужно много времени, чтобы понять, о ком сказал Симон. Мартен, ты что, меня собрался покорять..? – Да, я буду рад, если ты будешь чаще присоединяться к нам, – соглашается Мартен со словами своего брата, сделавшись совсем пунцовым, несмотря на преобладающую в его голосе твёрдость, и, подхватив свою пустую тарелку и стакан, устремляется за Симоном. – А ещё я буду рад приколотить Симона. Только сейчас замечаю, что Мартен точно так же как и я одет в белую футболку и чёрные шорты, и мотаю головой с дебильной улыбкой, ненароком размышляя о том, является ли знание французского моим преимуществом, потому что я, кажется, подбираюсь к чему-то, о чём мне пока что нельзя знать... Но если это напрямую касается меня, то почему нельзя? – Они лишь под осень снова начали так живо общаться, – Дорен-Абер развеивает облака, в которых парит полёт моих мыслей, и я опускаюсь на землю, поворачиваясь к ней и вперяясь в неё непонимающими глазами, чтобы та пояснила. – Волчонком друг на друга смотрели почти год, причём никто не понять не мог, что у них случилось. Еле сдерживаю себя от неуместной усмешки от громко выпаленного Мартеном «Ta gueule, putain!», пойманного краем моего уха, и отзвука шлепка от смачной затрещины по затылку несчастного Симона, и мельком кошусь в сторону выхода из столовой, углядев вихрем пронёсшегося к нему Мартена. – Да мы и сейчас не знаем, на самом деле, – подключается к нам Бескон, и я сажусь в своё исходное положение, чтобы одинаково хорошо принимать участие в разговоре уже с двумя моими собеседницами. – Но атмосфера в команде стала заметно лучше, как только эти двое помирились, хотя они при нас ни разу отношения не выясняли. – Напряжение между ними было такое, что страшно было встрять: вдруг убило бы, – делая испуганное выражение лица, заразительно смеётся Мари, передавая пойманную ею смешинку нам с Анаис, и я окончательно растворяюсь в окружающей меня обстановке, осознавая, как здорово находиться в компании французов. Покоряющий меня Мартен Фуркад, признавайся, это был твой шаг на сближение? 10:52, 9 декабря 2011 года. Хохфильцен, Австрия. Думаю, мне не стоит говорить о том, что я жутко раздосадован тем, в какое нелепое положение поставил сам себя: будучи лидером Кубка мира, я почти лишился жёлтой майки из-за своего двадцать второго места во вчерашнем спринте, хотя имею все шансы на её потерю сегодня, потому что Бергман, уходящий в пасьют с первого места, сравнялся со мной в общем зачёте. Я не стремлюсь критиковать себя раньше времени, но негатив лезет в мою голову против моей воли и доводов рассудка, перебивая даже внешний шум заполненных до отказа трибун, и выводит меня из себя перед самым началом гонки, будто бы специально вынуждая меня оглядеться вокруг себя и увидеть то, что я однозначно предпочёл бы выпустить из поля своего зрения прямо сейчас. Соня скучающе смотрит вниз со сложенными на груди руками, вороша снег под ногами носком своего кроссовка, и изредка пожимает плечами в ответ на реплики Свендсена, нависшего над ней подобно огромной ледяной глыбе, и я сжимаю ладони в кулаки, находясь в нескольких метрах от Шипулиной, и даже на таком расстоянии ощущаю то, какой дискомфорт ей доставляет этот настырный норвежец своей компанией. Уж мне ли не знать, что являет из себя один из моих самых главных конкурентов. Эмиль, я понятия не имею и иметь не хочу, что за мотивы тебя преследуют, но, как друга тебя прошу, отойди от Сони, пока я не помог ей избавиться от твоего общества. Над разогревочным городком раздаётся громкий голос рейс-директора, приглашающего нас к стартовым коридорам, и я закидываю винтовку себе на спину и подхватываю лыжи с палками с пирамиды, направляясь к зоне старта и старательно выбрасывая из размышлений всё, что медленно, но верно выбивает меня из равновесия, а если быть точнее, то одну невозможно красивую русскую, которая внезапно преграждает мне путь, с ослепительной улыбкой заглядывая мне в глаза и сконфуженно протягивая: – Прости, что я не подошла к тебе раньше, просто... – Да, я видел, – перебиваю её я, со всем своим усердием пытаясь выдержать предельно нейтральный тон, но вместо этого издаю неестественное чуть раздражённое междометие, мысленно ударяя себя в лоб за то, что вгоняю Соню в полуподвешенное состояние перед тем, как не по собственной воле бросить её здесь без каких-либо разъяснений. Лучше бы я вообще промолчал и дал ей договорить, идиот. С сожалением ловлю полный смятения взор Шипулиной, обходя её справа и не разрывая сцепления наших взглядов до тех пор, пока Соня сама не разрывает его, поджимая губы и растерянно озираясь по сторонам словно в поиске ответов на наверняка возникшие у неё вопросы. Какой же ты грёбаный придурок, Фуркад... 11:32. Преодолевая последний километр пасьюта и бездумно глядя в спины катящихся впереди меня соперников, наяву вспоминаю о жёлтой майке, грустно помахивающей мне ручкой, о трассе, способствующей сокращению моего отставания, о стрельбище и ни одном чисто отработанном там рубеже, и вырисовываю предстоящий финиш, после которого я снова встречусь с такой манящей, но противоречивой причиной моих самых ярких взлётов и самых обидных падений. С той самой Соней, которая как всегда хотела лишь пожелать мне успеха на своём неповторимом французском, и с самим собой, что мучительно долго будет заглаживать вину перед своими вновь неудовлетворёнными амбициями. Самопроизвольно ввязываюсь в финишную разборку с Ландертингером, Факом и Малышко, с которыми я соседствовал на протяжении всего заключительного круга, но энергии после пяти штрафных кругов в моём запасе остаётся не так много, поэтому я уступаю им, притормаживая после пересечения черты и устало опираясь на палки, но почти сразу покидаю зону финиша и, лавируя между распластавшимися по её площади выжатыми как лимон биатлонистами, окунаюсь послегоночный бурлящий мир финишного городка. Плетусь к пирамиде моей команды на негнущихся ногах и наконец подбираюсь к ней, сгружая на неё весь свой инвентарь и налегая на её верх локтями, силясь привести сбитое дыхание в норму, когда с моим очередным гулким выдохом до моей поясницы неуверенно, но так удивительно по-привычному дотрагиваются чьи-то пальцы. Поворачиваюсь вполоборота, но тут же разворачиваюсь полностью, вмиг узнавая в этом человеке Соню, что нерешительно задирает подбородок и, размыкая губы, прерывисто вбирает объёмный глоток воздуха, умело избегая встречи с моими глазами. – Я не знаю, хочешь ли ты услышать что-либо от меня, но мне есть, что тебе сказать, если тебе правда нужно это, – несмело и несколько взволнованно произносит Шипулина, после чего мне всё-таки удаётся поймать её взгляд своим и заметить в нём обеспокоенность с примесью раскаяния и просьбы о прощении. Соня, даже не вздумай извиняться передо мной за то, в чём нет твоей вины, слышишь меня? – Я просто хотела сказать, что... – продолжает русская дрожащим голосом, вдруг подаваясь вперёд, чтобы обхватить мою голову руками и аккуратно наклонить меня к себе, и, привставая на носочки, приподнимается к моему уху, полушепча прямо в него: – J'ai été là pour toi tout ce temps. Я не успеваю осознать, где я и что со мной происходит, потому что Соня уже отстраняется от меня, делая пару шагов назад, и оборачивается к гаркнувшему её имя мужчине, ещё раз мельком глянув на меня и бесследно растворившись среди сборища таких же голубых курток как её. Перевожу свой взор чуть правее, замечая с подозрением косящегося на меня Эмиля, что одержал сегодня победу, буквально уведя её из под носа своего лучшего друга Тарьея, и давлю максимально приветливую улыбку, скорее, больше похожую на оскал, отворачиваясь и крепко стискивая зубы. Как же круто я вляпался... 13:31. С туповатым видом зависаю напротив четвёртого щита, отчаянно пробуя навести порядок в своих мозгах, но резко прихожу в себя, когда Вилухина освобождает коврик, и инстинктивно опускаюсь на него, собираясь только-только начать свою пристрелку, которая со стопроцентной вероятностью пойдёт сегодня по одному месту. Потому что гонку преследования из моих мыслей бесцеремонно выпихнуло загадочное и не поддающееся объяснениям поведение одного невозможно красивого француза относительно меня, и оно настолько прочно закрепилось за мою лобную долю, что никакими мётлами его оттуда не выдворишь! Это не было бы проблемой моего личного вселенского масштаба, если бы я бороздила просторы протокола ближе к его середине и была бы всего-навсего статисткой, но я ношу на себе жёлто-красную майку, уже отдав Магдалене первенство в спринтерском зачёте после моего третьего места во вчерашней гонке. Это ответственность неимоверная, и сбросить её со своих плеч как обузу значит только одно – испугаться трудностей и выставить напоказ свою слабость. Заканчиваю первую серию стрельбы и, поднимаясь на колени, оборачиваюсь на Гербулова, со сморщенным лицом узревая его сжатый кулак, адресованный мне, после чего тренер, негодующе мотая головой, показывает мне доску с расставленными на ней магнитиками, и моё лицо моментально преображается в своём выражении. Каждый из пяти выстрелов выбрал тот край мишени, который, судя по всему, понравился ему больше, но чем вам, мои хорошие, так центр не угодил? Почему габариты, да ещё и вразброс?! – «У тебя ещё наглость есть спрашивать о таком, чёрт тебя подери?!», – издаёт истерический вопль мой разум, и я тяжело вздыхаю, снова устраиваясь на коврике и поправляя свою изготовку, словно это может что-то изменить в данной ситуации... Я ведь знаю, что нет. – «Конечно, нет, потому что вместо изготовки тебе, дуре, надо всё остальное менять». Совершаю ещё одну серию выстрелов и с надеждой на лучшее приглядываюсь к Андрею Александровичу, видя, что он всё так же покачивает головой, но теперь со своей заурядной улыбкой, которая всегда напоминает мне о том, что я неисправима, после чего тот поворачивает доску к моему обозрению. Что ж, кучно лёгшие в самый низ мишени пули, наверно, благоприятный для меня звоночек, но не знак довольствоваться, потому что до устраивающего меня результата не хватает стрельбы по бумаге ещё как минимум несколько раз... Спустя 15 минут невероятных мучений и бессмысленных попыток что-либо исправить, пристрелка сворачивается для подготовки к старту гонки, и Гербулов, кажется, полностью разочаровавшись во мне, даже не старается подбирать слова, отчитывая меня за мою несобранность прямо на стрельбище, но я стойко сношу это, потому что прекрасно понимаю, что я – это невообразимая заноза в заднице, на которую тратится очень много сил и нервов, и отправляюсь на разминку в полностью раздавленном и сбитом с толку настроении, но вдобавок к этому осознаю, что у меня даже на нормальную разминку времени уже нет... Что со мной, сука, не так? Хватаю свой инвентарь с пирамиды сразу же после прохождения материального контроля, устремляясь к третьему коридору, где пока что никого нет, и продвигаюсь к самому его началу, укладывая лыжи на снег и вставая на них. Бросая быстрый взгляд на наручные часы, вижу, что до старта пасьюта остаётся около двух минут, и, тепло улыбнувшись, вспоминаю о том, что прямо позади меня, в одном со мной коридоре стоит Настя, которая, словно почувствовав то, что я подумала о ней, легонько задевает кончиком своей лыжи мою. – Всё будет хорошо, – ласково произносит моя сестра, и я оглядываюсь, ловя на себе её позитивный лучистый взгляд, и зеркалю её фразу, но с немного иной интонацией... Более подбитой. – Всё будет хорошо, – подмигиваю Насте, снова растягивая губы в искренней улыбке, и звонко ударяю своей палкой по её, потому что на другие ответные жесты расщедриться мне не позволяет теснота коридора, но знаю, что и это моё маленькое действие сказало моей сестре о многом. Вновь вперяю глаза в белоснежную трассу, что скоро будет простираться под моими лыжами на протяжении получаса, и, окинув беглым взглядом пасмурное небо и возвышающиеся со всех сторон горы, смыкаю веки, ощущая, как предательски задрожали мои колени. «Да, я видел.» Мартен, неужели ты... ревнуешь? 14:24. Еле шевелю ногами, всходя на коврик перед своей последней стрельбой, и снимаю винтовку с плеч, с горечью глядя на неё и попутно вспоминая о шести промахах на предыдущих трёх рубежах, что отбросили меня за пределы десятки, но ещё не поставили крест на моём попадании в цветы. Или уже поставили... Потому что моих сил хватит только на то, чтобы с позором доползти до финиша. Немыслимых подвигов в моём исполнении сегодня не будет. Успешно закрываю четыре мишени, переводя дуло винтовки на последнюю, но мой правый глаз вдруг покрывается мутной плёнкой, замыливая весь мой обзор, и я выхожу из себя, поддаваясь первому порыву ярости и нечаянно нажимая на курок. Нечаянно. Да твою мать, Шипулина... В седьмой раз посещаю незабываемые 150 метров разочарования и сплошного расстройства, покидая их чуть впереди устрашающе выглядящей компании, состоящей из моей сестры, Кайсы, Туры и двух Мари, и молюсь о том, чтобы заключительные два километра гонки не показались мне казнительной вечностью. За то, о чём думать нельзя, но так хочется. Прикладываю максимум усилий, чтобы оторваться от преследующих меня соперниц, выкатываясь на первый спуск, после которого на разворачивающемся на 180 градусов повороте под горку я смогу увидеть, насколько далеко мне удалось убежать от них, и взбираюсь в неё, поспешно глянув влево и заметив, что разрыв между нами увеличился почти до сотни метров. Это ускорение стоило мне всех припасённых на него сил: я уже выжала из себя всё после отыгрывания своего отставания из-за необъятного количества заработанного штрафа, и в моменте пользуюсь постепенно стремящимися к нулю дарами моего потаённого резерва, что держался бы до последнего, если бы подпитывался кислородом, а кислорода на километровой высоте Хохфильцена так мало... – «Всмотрись в людей вдоль трассы», – настоятельно шепчет моё сумасшедше трепыхающееся сердце, когда я подбираюсь к единственной на круге отсечке, немощно и часто хватая воздух ртом как выброшенная на берег рыба, и чувствую, что у меня наступает гипоксия, скручивающая меня изнутри. – «Ну же, подними голову и получи свою дозу кислорода!». Широко распахиваю глаза, останавливаясь в шаге от того, чтобы свалиться от удушья прямо здесь, но послушно перемещаю обезумевший взгляд на левую сторону трассы, встречаясь с глазами Мартена и делая живительный жадный глоток кислорода, обжигающий мои лёгкие и возвращающий мне способность полноценно дышать. Скалясь и стискивая зубы, сжимаю ручки палок и, налегая на них со всей оставшейся у меня мощью, буквально вгрызаюсь в снег, резво запрыгивая в недлинный, но крутой подъём. Присаживаюсь на затяжном спуске, заприметив наш комбинезон, в одиночестве проезжающий между туннелями примерно в двадцати метрах от меня, и узнаю в этом силуэте Олю Вилухину, которая уходила со стрельбища шестой. Олечка, дорогая моя, прости меня, но мне позарез нужно это попадание в шестёрку! Пологий уклон превращается в очередной подъём, и я подхватываю волну внезапно привалившей ко мне энергии, приближаясь к своей подуставшей сокоманднице с каждым отталкиванием, и уже через несколько секунд равняюсь с ней, выскакивая из-за неё на последний спуск и проталкиваясь вперёд так, что я улавливаю отчётливый хруст своей правой палки где-то в её середине. Блять, пусть она только попробует сломаться сейчас... Пролетаю первый тоннель, пролетаю второй и пускаю в ход свою запредельную скорость, потому что не понаслышке знаю, что Вилухина – крепкий орешек в финишных спуртах, и это шестое место она без борьбы ни за что мне не отдаст. Напрягая все свои поджилки и собирая все свои нервы в кулак, толкаюсь в последний раз, пересекая финишную черту, и, неожиданно ощутив лёгкий недовес в своей правой ладони, с непомерным удивлением замечаю, что одна половина палки находится у меня в руке, а вторая сиротливо валяется в финишном створе. Беззвучно трясусь в дебильном смехе, и в мою спину врезается Оля и, притормаживая и обхватывая меня за плечи, весело произносит сквозь прерывистое дыхание: – Если палка не устояла под таким напором, то что уж обо мне говорить! Мягко кладу свою ладонь поверх рук Вилухиной, узревая Аню и другую Олю, вплотную подошедших к нам, и свободной рукой подзываю их присоединиться к нашим командным объятиям. Зайцева с Богалий улыбаются, принимая моё предложение, и крепко обнимают меня с Олей, после чего мы обмениваемся поздравлениями, поцелуями в щёчку и нашими локальными шутками, смеясь над тем, что с нас Пихлеровские взятки теперь гладки, потому что в первую семёрку протокола мы заехали аж вчетвером. Ухожу в финишный городок, минуя пресс-зону – товарищи журналисты, я отвечу на все ваши вопросы, но чуть позже, – и прохожу к пирамиде своей команды, с улыбкой на лице созерцая улыбки всех, кто попадается мне на пути из моей сборной. Прислоняю лыжи с уцелевшей палкой к баннерной перегородке и ставлю винтовку в пирамиду, берясь за полы своей жёлтой майки и с теплом осознавая, что я продолжаю моё шествие на следующий австрийский этап вместе с ней. Снимая её, поворачиваюсь к стоящему за мной мешку с моими вещами и наклоняюсь вниз, чтобы достать из него куртку, но зависаю, сглатывая и замечая позади себя высокую мужскую фигуру. Разгибаюсь обратно в полный рост, и мой пульс снова сбивается, вгоняя меня в состояние кислородного голодания и частичной амнезии. Мартен, как же ты умудряешься так противоречиво действовать на меня? – Прости меня, всё так некрасиво и спонтанно получилось перед моей гонкой, – чеканно, но не безэмоционально выпаливает Фуркад словно заранее заготовленную фразу, пытаясь скрыть своё волнение, но при этом уверенно заглядывает мне в глаза, улыбаясь и добавляя: – А ещё я хотел выразить тебе своё восхищение твоим последним кругом и в целом твоей скоростью! – Сказал человек, который сам показал лучшую скорость в своей гонке! – заливаясь яркой краской смущения, прикусываю нижнюю губу, широко улыбаясь, и, трепещуще вытягиваясь, застываю в нескольких сантиметрах от француза, заявляя заговорщицким шёпотом: – Мы должны просить друг у друга не прощения, а того, чтобы стрельба у обоих была не такой ужасной. – Это самая толковая вещь, что я слышал в последнее время, честно, – серьёзно протягивает Мартен, еле сдерживая смех, и я с напыщенной уязвлённостью пихаю его кулаком в плечо, хотя сама готова взорваться от накатывающей на меня хохотни, но француз вдруг кладёт свои ладони на мою талию, заставляя меня неосознанно приподняться к нему ещё выше и, задрав подбородок, замереть напротив его приоткрытых губ, которые выдыхают прямо в мои: – Но мне, безусловно, нравится ход твоих мыслей, а то у нас на двоих слишком много промахов... – Я что-то пропустил!? – слева от меня внезапно раздаётся ироничная и шутливо шокированная русская речь, приводящая меня в чувство, и я отхожу от Мартена на шаг назад, увидев Лопухова, хитро зыркающего то на меня, то на моего визави, и цокаю, демонстративно закатывая глаза, пока Николай Петрович пожимает французу руку. Пожалуйста, Боже, только не здесь, только не сейчас и только не при Мартене, я умоляю... – А как слёзно уверяла, что не влюбилась в своего Фуркада, а сама тут средь бела дня целуешься с ним!? Мне кажется, или запахло жареным? Кажется, что мне вовсе не кажется: я медленно загораюсь и внутри, и снаружи, подпаливая свою кожу, которая источает сей великолепный аромат, и потихоньку превращаюсь в пепел, но оно и к лучшему. Мне ведь больше не придётся после такого сталкиваться с Мартеном! Но если я не прогорю? У меня появится суперспособность летать, и я прямо сейчас улечу отсюда туда, где меня никто никогда не найдёт! Но если крылья не вырастут? Я обучусь методике гипноза за несколько секунд и внушу им обоим, что это всё им лишь приснилось, и ничего на самом деле не было! Но если моих мозгов не хватит на столь умственное потрясение? Николай Петрович, вашу за ногу, кто вас за язык-то тянул?! – Вы что-то хотели? – как можно более невозмутимо спрашиваю я, неморгающим взглядом сверля куртку всё ещё стоящего напротив меня Мартена и не имея абсолютно никакого желания получить от своего тренера даже самый крохотный намёк о том, что я, вероятно, выгляжу как помидор, и Лопухов гогочет, качая головой и сквозь свой ржач вбрасывая: – Да, шёл напомнить тебе о том, что у нас командное собрание через час, а в итоге попал на такой эксклюзив... – Николай Петрович! – отчаянно всплёскиваю ладонями я, надувая щёки и хмуря брови, и тот сразу же приподнимает руки в примирительном жесте, делая вид, что он вообще не при делах, и отходит от нас, насмешливо повторяя: – Всё, всё, ухожу, ухожу... Захожусь в немом истерическом смехе, глядя ему вслед, и продолжаю бесшумно сотрясаться, утыкаясь лбом в грудину молча наблюдающего за этим безумием Мартена, и Фуркад настороженно сжимает пальцами мои плечи, непонимающе и озадаченно роняя: – Соня, что он сказал? Моя фамилия – это всё, что я пока что смог разобрать. – Мартен, ради Бога, давай я тебе вечером в отеле обо всём расскажу, у меня случился нервно-психический срыв! – в голосину вырывается из меня, отчего я неловко прикрываю рот ладонью, хотя я почти уверена в том, что я своим неумолкающим угаром собираю на нас с Мартеном всё больше недоумевающих пар глаз, но потом до меня доходит смысл второго предложения Фуркада, и я с трудом успокаиваюсь, так же непонимающе роняя: – В смысле «Всё, что я пока что смог разобрать»? Ты собрался русский учить что ли? – Иногда я задумываюсь над тем, что мне это не помешало бы! – прыскает француз, и я поворачиваюсь боком в его руках, прислоняясь правой щекой к его груди и обвивая предплечьями его поясницу. – Я, конечно, что-то уже знаю... – Дай-ка я угадаю, что ты там уже знаешь, – улыбаюсь я, опуская взгляд на проход между пирамидами, и со всей своей задумчивостью перечисляю: – Скорее всего, это «Да», «Нет», «Привет», «Пока», «Спасибо», «Пожалуйста» и «Я влюблена в тебя»? Я чувствую, я сейчас точно дохожусь по острию ножа такими темпами. Господи, какое настроение дурацкое, нужно саму себя бояться начинать... – Знаю всё, кроме последнего, но скоро я выучу его тоже! – бодро вскликивает Мартен, прижимая меня к себе ещё крепче, и я счастливо прикрываю глаза, еле слышно прошептав по-русски в куртку Фуркада: – Как бы нам с тобой что посерьёзнее скоро не понадобилось... 19:39, 11 декабря 2011 года. Фибербрунн, Австрия. – Ты куда собрался в такую темень? – вальяжно осведомляется Симон, падая в кресло и укладывая себе на колени ноутбук, пока я суетливо бегаю по нашей комнате и ищу свои разбросанные по её площади вещи, из которых те, что нужны именно сейчас, конечно же, отыскиваются в самую последнюю очередь. – Воздухом подышать перед сном, – второпях отзываюсь я, сосредоточенно роясь в шкафу и извлекая тёплый синий свитер из его недр, и проворно натягиваю его на себя, вставая напротив зеркала и подхватывая висящую около него куртку. – Один? – не унимает свой допрос мой брат с хитрой интонацией, явно намереваясь до чего-то докопаться, и я шумно вздыхаю, застёгивая молнию на куртке, и даже не увиливаю от ответа, берясь за шапку и будничным тоном произнося: – Нет, с Соней. Но улыбаюсь во весь рот, смотря на своё отражение. – Актёр из тебя так себе, – ржёт Симон, продолжая глумливо измываться надо мной: – Соня тебя сто раз уже успела вдоль и поперёк прочитать, пока ты непонятно чего ждёшь, герой-любовник хренов! – Кстати, о том, что она может меня прочитать... – пропускаю мимо ушей всё остальное, как ни в чём не бывало прикидываясь, что я ничего не слышал, и поправляю шапку на своей голове, возмущённо добавляя: – Поменьше рассусоливай обо мне на французском в присутствии Сони, а то очень уж хорошо она произносит французские фразы, отчего я чувствую себя полным кретином! – В чём бы ей тогда был резон разговаривать с нами на английском? – вопрошающе кидает мне в спину Симон, когда я уже дёргаю ручку двери, и опять угорает, громко бросая вдогонку: – Так ты и есть полный кретин! Выхожу в коридор, показывая Симону средний палец через дверной проём, и хлопаю дверью, наконец выдвигаясь к Сониной комнате, которая находится на одном этаже с моей, но в противоположном его конце прямо напротив лестницы. Деревянная перегородка её номера внезапно отворяется почти перед моим носом, и из-за неё появляется улыбающаяся Соня, о чём-то щебечущая на русском со своей соседкой Юрловой, но Шипулина тут же прикрывает за собой дверь, поворачиваясь ко мне и озорно восклицая: – Обожаю пунктуальных людей! Минута в минуту встретились. Цепенею, оторопело млея от пленительной красоты Сони, вновь оказавшейся в такой непосредственной близости от меня: её карие глаза загадочно светятся в полумраке коридора, непринуждённо и изучающе скользя по моему лицу, и парализуют меня сильнее с каждым новым плавным взмахом обрамляющих их длинных густых ресниц; с её пухлых искрящихся от блеска губ не сходит очаровательная застенчивая улыбка, обдающая жаром всё моё нутро и вгоняющая в мою голову мысль о том, что я бы не отказался от того, чтобы помада с губ русской в какой-то момент этого вечера парциально перешла на мои; её маленькие ладони, что неторопливо достают из под воротника куртки ниспадающие до её плеч волосы и на мгновение выставляют на моё обозрение её тонкую и ничем не прикрытую хрупкую шею, заставляющую меня убедиться в том, что от поцелуев сейчас пользы будет намного меньше, чем от заботливого проявления внимательности. Я просто не могу допустить того, чтобы Соня вышла на улицу в таком виде. – Соня, где твой шарф? – с лёгкой ригористической претензией спрашиваю я, всё ещё не отрывая взгляд от русской, и та мямлит что-то нечленораздельное, опуская глаза в пол, после чего я негодующе отрезаю: – Стой здесь. Разворачиваюсь, возвращаясь в нашу с Симоном комнату, и, не обращая внимания на недоумевающие возгласы брата, вытаскиваю свой самый тёплый шарф из вороха разной мелочи, типа перчаток, бафов и шапочек, так же без разъяснений покидая номер. В несколько шагов добираюсь до Сони и накидываю шарф на её шею, резко притягивая её к себе с помощью него и на совесть оборачивая его вокруг воротника её куртки, пока Шипулина смиренно стоит и ошарашенно таращится на меня, не издавая ни единого звука. – Теперь мы можем идти, – довольно заключаю, оглядывая укутанную в шарф Соню, готовую разразиться смехом в любую секунду, и та вынимает из карманов белые шерстяные варежки, облачая в них свои руки, и прикусывает нижнюю губу, ухмыляясь и потрясённо выпаливая: – Это чтобы ты увидел, что у меня есть варежки! А твои где? Молниеносно вытаскиваю свои чёрные болоневые рукавицы из карманов, надевая их и украдкой наблюдая за русской, которая пристально следит за этим процессом, и предлагаю ей взять меня под руку, на что Соня тепло и смущённо улыбается, но не раздумывая соглашается и сцепляет свой локоть с моим. Увлекаю её за собой, осторожно спускаясь по лестнице, и улавливаю сладкий одурманивающий аромат духов Шипулиной, мысленно делая себе заметочку о том, что она ценит вкусный хороший парфюм, и Соня колко и с усмешкой отвечает что-то на русском сидящим в холле парням из своей сборной, пока мы проходим мимо них к выходу из гостиницы. – Придурки, достали уже со своими шутками дебильными, – бубнит Соня по-английски, явно адресуя свою речь мне, и я порываюсь узнать, над чем же так неудачно потешаются её товарищи по команде, но та мягко и заинтересованно перегоняет моё неоглашённое намерение: – А куда мы пойдём? – Есть у меня одно местечко, которое я очень хочу тебе показать... – интригующе выдаю я, когда мы выбираемся на крыльцо отеля, и опускаю голову, выжидательно уставившись на Шипулину и выдыхая со всей нежностью, на которую я только способен: – Доверься мне. Соня приподнимает подбородок, задерживая свой непроницаемый взгляд на моих губах, и неспешно переводит его выше, всматриваясь в мои глаза с задорной улыбкой и аккуратно перемещая своё предплечье на мою поясницу. Русская робко приобнимает меня за бок, подлезая мне под руку, но тихо и уверенно роняет: – Веди меня. Широко улыбаюсь, устраивая правую ладонь на плече Шипулиной, и придвигаюсь ближе к ней, направляясь к проложенной рядом с нашей гостиницей дороге, с которой мы и начнём свой путь. Сама дорога не освещена фонарными столбами, и в черноте давно опустившегося на Тироль вечера она выглядит довольно жутковато, но нашим ориентиром будет выступать лыжная трасса, подсвеченная маленькими лампочками параллельно дороге, что должна привести нас к месту назначения в течение десяти минут спокойным шагом. – Смотри, сейчас мы поднимемся на самый верх вдоль этой дороги, там будут два одиноко растущих посреди поля дерева, около которых мы повернём направо и углубимся в возвышающуюся над трассой лужайку, – чуть наклоняюсь к Соне, очерчивая указательным пальцем левой руки предстоящий нам маршрут, и замираю напротив виска русской, невольно теряясь в её увлечённом выражении лица и вслушиваясь в единственный царящий вокруг нас двоих звук: хруст снега под ногами. – Спасибо, что вытащил меня на улицу, потому что я даже не вспомню, когда в последний раз выходила погулять, – полушепчет Соня и, заворожённо разглядывая укрытые белым пушистым покрывалом просторы, не перестаёт поглаживать мой бок, отчего сюрреалистичность момента увеличивается до невозможных размеров. – А то с этими гонками напрочь забываешь о подобных прелестях жизни... – Так, пока я не забыл, – резко спохватываюсь, восстанавливая в памяти просьбу своего брата после Сониных слов. – Девушка Симона хотела бы с тобой познакомиться... – Девушка Симона? – удивлённо повторяет Шипулина, нахмурившись и озадаченно посмотрев на меня, и я более развёрнуто поясняю, чтобы избавить её от всех её недопониманий: – Она увидела, что сегодня во время женской эстафеты мы стояли втроём почти всю гонку, и обрадовалась тому, что Симон знаком с тобой. И да, предугадывая твой вопрос о том, почему ей так это нужно: она русская, и ей было бы приятно познакомиться с лидером своей... – У Симона русская девушка? – ещё более удивлённо перебивает меня Соня, вперяя в меня свои округлившиеся глаза и приоткрывая рот, но, тут же оклемавшись, слегка потрясывает головой, бодро отвечая: – Да, конечно, без проблем, только устройте для нас эту встречу! – А то Симон мне уже всю плешь проел с тем, чтобы я не забыл уведомить тебя об этом, – запальчиво изрекаю я, поднимая взгляд и замечая, что до тех самых двух деревьев остаётся чуть меньше сотни метров, и Соня ощутимо сжимает ткань моей куртки там, где покоится её ладонь, обращая моё внимание на себя и кротко спрашивая: – А ты бы не хотел, чтобы я знакомилась с ней? Вопрос Шипулиной неловко виснет в воздухе, пока я в панике пытаюсь перефразировать причину сквозящего в моём голосе недовольства по этому поводу. Потому что не могу напрямую рассказать Соне, в которую я донельзя влюблён, как я переживаю за то, чтобы та целесообразно расходовала свои энергетические ресурсы... Чтобы она сберегла уже заканчивающиеся у неё силы на ещё один этап. – Нет, я просто хочу оградить тебя от потенциального упадка энергии, – кажется, перефразировать и заменить синонимами – это немного разные вещи, но только что галантно сказанное мной предложение слетело с моего языка раньше, чем я осмыслил их отличие, и я медленно поворачиваюсь в сторону Сони, узревая её реакцию: она старательно прячет свои растянувшиеся в улыбке губы под моим шарфом, нерешительно взирая на меня и растроганно произнося: – Даже мои брат с сестрой и тренеры так не пекутся о моём отдыхе, хотя они постоянно напоминают мне о том, как это важно... – И я уверен в том, что ты принимаешь это к сведению, – тактично произношу, не отрывая глаз от умилительно засмущавшейся Шипулиной, и понимаю, что мы находимся в нескольких шагах от протоптанной внутрь поля тропинки, чуть подталкивая русскую вправо. – Как красиво... – очарованно вздыхает Соня, увидев открывшийся с холма пейзаж вечернего сказочно заснеженного Фибербрунна, объятого яркими огнями маленьких домиков и нависшими аккурат над их крышами белёсыми облаками, похожими на мягкую вату, и я наконец привожу свою прекрасную спутницу на то самое место, которое украло частичку моей души, когда я пришёл сюда впервые. Мы останавливаемся в центре небольшой лужайки, со всех сторон окружённой глубокими сугробами, и я нехотя отпускаю Соню, пятясь от неё на пару метров назад, и запечатляю в своей памяти это ни с чем не сравнимое мгновение, где мир сужается до нас двоих и этого маленького клочка австрийской земли. Изящные отчётливые очертания стройной фигурки Шипулиной будто лёгкой рукой художника нанесены на расположенную напротив неё мерцающую тёплым оранжево-жёлтым светом низину затерянной в Альпах коммуны, и меня безмерно греет осознание того факта, что Соня тоже прониклась этой непередаваемой атмосферой. Как и я три года назад. – Тут... правда безумно красиво, я... – бормочет тихий восхищённый голос русской, после чего та оборачивается ко мне, устремляя свой неподдельно сияющий взгляд на меня и почти шёпотом добавляя: – Мне было необходимо это. Снова подбираюсь к Соне, вставая слева от неё и невесомо касаясь её плеча своим, и безбожно растворяюсь в ней, глядя на её профиль и хмелея лишь от одного исступлённого и сводящего меня с ума желания поцеловать её, но одновременно одёргиваю себя из-за недопустимости осуществить это сейчас. Несмотря на всю свою порой чрезмерную темпераментную самоуверенность и напористость, я не могу себе позволить даже пальцем дотронуться до Сони, если она этого не захочет, хотя сама Соня уже позволяет мне слишком многое, чем вгоняет меня в очередной тупик из моих догадок и в постоянные размышления насчёт того, испытывает ли она что-то ко мне, и, как бы странно это ни звучало, недосказанность в наших взаимоотношениях только сильнее приковывает меня к русской, прочнее и прочнее связывая меня с ней. Словно это всё для чего-то нужно. Шипулина юрко взглядывает на меня своими счастливыми глазами, и я прихожу в себя, нарушая идеально окутавшую нас тишину: – У нас вчера так и не получилось поговорить... – Девчонки уволокли меня к себе сразу после ужина, и мы до поздней ночи вместе просидели, – вмиг отзывается Соня, предпринимая попытку целиком зарыться лицом в шарф, чем заставляет меня разулыбаться и в подходящее для этого настроение бросить: – Мне всё ещё не терпится узнать, что твой тренер сказал обо мне! Русская отводит в сторону свой наполнившийся замешательством взор и, поперхнувшись и сцепив ладони, сдавленно протягивает: – Он просто... не очень удачно пошутил о нас с тобой, и... – И у тебя была такая реакция, потому что... – Потому что я побоялась, что ты можешь понять её смысл и потом будешь на меня смотреть как на идиотку, но... – Но я ведь ничего не понял, поэтому в чём всё-таки был смысл шутки? – откровенно допытываюсь, игриво приподнимая правую бровь, и засматриваюсь на полыхающие щёки Сони, которые покраснели настолько сильно, что даже шарф не выдержал такого жара и сполз вниз, чтобы чуть морозный воздух остудил их. – Он подумал, что... что мы с тобой, ну это... – мнётся русская, переступая с ноги на ногу, и, вздымая брови, делает глубокий вдох, выдавая тоном, преисполненным отчаянием и нервным смехом: – Что мы поцеловались! – Что, что мы сделали? – без промедлений выпаливаю я, ощущая, как мои собственные щёки нещадно распирают моё горящее лицо, и перенимаю нервный смех Шипулиной, потому что я совсем не рассчитывал на то, что наш разговор перетечёт в подобное русло и на то, что Соня под каким-либо предлогом произнесёт эти слова вслух. – Мартен, прости меня за это, мне самой очень неловко, – приглушённо лепечет русская, пытаясь успокоиться, и я беру ситуацию в свои руки, чтобы пресечь её и больше не ставить в неудобное положение ни Соню, ни себя. – Ничего страшного, я сам попросил тебя сказать это, – твёрдо откликаюсь я, намереваясь перевести тему, но укромно оставляя в голове то, за что сразу же ухватилась моя логика: эта шутка не могла родиться на пустом месте, для неё нужен был какой-то определённый повод, а какой именно – я рано или поздно сам разузнаю. – Я всё равно ничего не понял в той фразе, кроме своей фамилии, а вот твои познания во французском, например, явно превышают мои в русском, не так ли? – Можно и так выразиться, – соглашается Соня, прокашливаясь, и вновь поднимает на меня свой взор, скромно улыбаясь и незамысловато продолжая: – Я почти не воспринимаю устный французский, хотя могу что-то написать и сказать, я знаю много обиходных слов, но английский и немецкий я знаю куда лучше, особенно немецкий, которым я свободно владею уже с двух лет. – Но у тебя идеальное произношение на французском, и я бы даже поверил тебе, что ты француженка, если бы не знал, откуда ты, – возглашаю с искренним восторгом, замечая промелькнувшее в Сониных глазах смущение, но не могу сдерживать внезапно накатывающие на меня порывы того, чтобы сделать ей комплимент, потому что я и так одариваю её ими достаточно редко. – Я очень польщена! – патетически вскликивает Шипулина, тут же растягивая губы в сконфуженной улыбке и, беря коротенькую паузу, переменяется в интонациях: – Мартен, ты только не ругайся, но, мне кажется, я замёрзла, ног не чувствую... – Соня... – несносно выдыхаю я, по-настоящему рассерженно сверля русскую взглядом и качая головой, и я уверен, что со стороны мы выглядим как отчитывающая ребёнка мать и как провинившийся перед матерью ребёнок, но я хочу примитивно добиться того, чтобы Шипулина просто-напросто заботилась о своём здоровье. – Ты вынуждаешь меня подарить тебе в Оберхофе огромную коробку с напиханными в неё тёплыми носками, шарфами, перчатками и шапками! – Я не думала, что на улице так подморозило... – Соня силится оправдаться передо мной, пристыженно опустив подбородок, но говорить что-то в любом случае поздно – надо действовать. – Сможешь дойти? – обеспокоенно спрашиваю, внимательно следя за не особо получающимися шагами Сони, шипящей сквозь сжатые зубы, и понимаю, что ловить и ждать здесь нечего, поэтому встаю напротив русской, наклоняясь вперёд, и выставляю свои руки назад, уверенно отрезая: – Запрыгивай. – Но, Мартен... – Быстро запрыгивай, пока я сам тебя не взял! Она ощутимо колеблется, но уже через пару секунд оказывается на моей спине, крепко обвивая мою шею, и я чуть подбрасываю Соню, удобнее беря её локтями под коленями, и проживаю всю ценность этого момента, чувствуя на себе приятную тяжесть тела русской и в которой уже раз признавая, что я никогда бы не выпустил её из своих рук по собственному желанию. Только по её желанию. Мы возвращаемся к дороге, по которой нам предстоит спускаться до нашего отеля около пяти минут, и Шипулина припадает своей щекой к моему затылку, с лёгкой неловкостью роняя: – Я всё забывала у тебя об этом спросить... Ты сильно расстроился из-за того, что мы во Францию не едем? – Расстроился – это мягко сказано, – хмыкаю, грустно усмехаясь, и невольно припоминаю свою реакцию на эту новость. – Я очень жду, когда Анси сможет принять этап, потому что Франция нуждается в мировом биатлоне и в его признании в стране. Это не столько моя личная хотелка посоревноваться в родных стенах, а нечто более глобальное. – Я бы съездила в Анси снова, мне там очень понравилось, – мягко выдаёт Соня, устраивая подбородок на моём плече, и я кошусь на неё, довольно улыбаясь и видя её довольную улыбку, с которой она разглядывает меня, и заинтересованно любопытствую: – Чем завтра планируешь заняться? Шипулина принимает задумчивое выражение лица, надувая губы, и, широко раскрывая глаза, размеренно выкладывает мне свой распорядок дня: – Завтра у нас день ничегонеделания, поэтому утро у меня полностью свободно, днём я хотела выбраться в Зальцбург и пробежаться по магазинам вместе с моими девчонками, а вечером... Наверно, прогуляюсь с Настей и Антоном, мы давно не гуляли втроём. – Тогда я предлагаю утром сходить покататься на лыжах, а потом вот сюда, – указываю головой на смешанный лесок, расположенный справа от нас, после которого и находится то место, о котором я говорю. – Это я к тому, если ты ещё тут не была... – А что здесь? – Ферма, принадлежащая нашему отелю. – Ферма? – удивлённо выпаливает русская, притихая и, наверно, усиленно всматриваясь в погружённые в темноту загончики. – Да, вот проход к ней, – останавливаюсь посреди дороги и поворачиваюсь в сторону фермы, чтобы Соня смогла с долетающим до сюда освещением нашей гостиницы увидеть то, до чего я свожу её завтра. – Уже с нетерпением жду завтрашний день! – радостно восклицает Шипулина, ещё сильнее обнимая меня, и я спокойно продолжаю наше шествие, пока Соня многозначительно не протягивает: – А вообще, я даже никак не поблагодарила тебя за эту прогулку... – Нет, Соня, не надо меня никак... – замираю на полуслове, почувствовав робкое прикосновение её губ на своей щеке, и перестаю шевелиться, порываясь осознать, мираж это или реальность, но Соня вдруг смыкает губы, преобразовывая это мимолётное прикосновение в поцелуй, и отстраняется, утыкаясь лицом в мою шею и заставляя меня ощутить, как горит её лицо. Беззвучно пялюсь в заснеженную колею под ногами, не слыша ничего, кроме перестука своего сердца, готового разорвать мою грудную клетку в клочья, но отвисаю и возобновляю движение, вспоминая о том, что только что поцеловавшая меня Соня замёрзла, хотя не уверен в том, что она всё ещё не согрелась, ибо этот жар безжалостно пробрал нас обоих до самых костей. Аккуратно спускаю Соню на землю, когда мы добираемся до входа в отель спустя несколько десятков секунд, и та устремляется к двери, но оглядывается на меня, когда замечает, что я не иду вслед за ней, и вопросительно кидает: – А ты... – Я тут постою немного, – коротко отзываюсь я, понимая, что я ещё недостаточно остыл для того, чтобы заходить внутрь. – Тогда перед сном спишемся, – последнее, что произносит Соня перед тем, как скрыться за дверью, сбегая от обуздавших её эмоций и оставляя меня в необходимом мне сейчас одиночестве. Ничтожная грань здравого смысла и неудобная поза отделили меня от того, чтобы перехватить губы Сони своими и втянуть её в полноценный поцелуй, но я, несмотря на свою потребность получать всё и сразу, отдаю себе отчёт в том, что время для этого ещё не пришло, и настанет оно тогда, когда Соня сама подаст мне знак. Я не знаю, сколько недель или месяцев должно пройти, прежде чем Шипулина покажет мне, что готова на это, но знаю точно, что произойдёт это до того, как официальный сезон закончится. Потому что мы оба непременно свалимся с этого лезвия раньше, чем продолжим с таким же успехом по нему ходить...