Qui cherche, trouvera

13:39, 2 января 2012 года. Оберхоф, Германия. Буквально швыряю свои лыжи на снег, вставая на них и раздражённо защёлкивая крепления, и надеваю палки, хлёстко отталкиваясь ими и удаляясь в лес, где я наконец смогу побыть наедине с самой собой после нервотрёпки, начавшейся в Рамзау в семь утра с погрузки нашей команды в автобус и продолжившейся в Оберхофе, когда при чистке своей винтовки перед тренировкой я обнаружила, что от одной маленькой, но очень важной детали механизма – бойка – каким-то образом отвалился крошечный кусочек. Услышав мало приятных вещей в свой адрес от Гербулова, передавшего мою винтовку нашему оружейнику, я с самым отвратительным из всех возможнейших настроений поехала на стадион, не питая грандиозных надежд на то, что этот день можно будет чем-то спасти, потому что я сама его испортила своими кривыми руками, лишив себя необходимой притирки к новому стрельбищу. Надеюсь, что заменить боёк на родине моей винтовки не составит особого труда, и уже завтра моя боевая подруга будет в полной огневой готовности, что позволит мне приступить к стрельбе как можно раньше, а сейчас я, собственно говоря, постараюсь досконально изучить оберхофскую трассу. Выезжаю к подножию затяжного подъёма после длинного крутого спуска и прогулочной скоростью взбираюсь в него, отчего из-за постоянно обгоняющих меня один за другим биатлонистов вспоминаю, что я здесь вовсе не одна и основательно порефлексировать мне не удастся, но не придаю этому значения ровно до тех пор, пока до меня не долетают обрывки своевольных норвежских фраз, громыхающих на весь лес где-то в пяти метрах за мной. Я не знаю ни слова на норвежском, но приличное владение немецким и английским в пух и прах разоблачает очень «христианскую» насущную тему беседы двух моих норвежских дружков, которые наверняка свято верят в то, что я их не понимаю, поэтому я стойко игнорирую этот беспредел до конца подъёма и резко разворачиваюсь на 180 градусов, заставая врасплох косящихся друг на друга Эмиля и Тарьея. – Удивительно, как я под вашим столь пристальным созерцанием всё ещё одета, может, мне раздеться? – всплёскивая руками, ехидно выплёвываю я и, сверля нерасторопно приближающихся ко мне норвежцев своими рассерженными глазами, скептически насупливаюсь от самодовольного вида остановившихся напротив меня Свендсена и Бё. – А что? Ты лидер Кубка мира, я лидер Кубка мира, значит, я имею право на такую привилегию, – кичливо выдаёт Тарьей, с непристойной бесстыдностью обозревая меня с макушки до ног, и я смятенно покачиваю головой, переводя свой взор то на него, то на Эмиля и впервые в жизни всей душой сожалея о том, что возглавляю общий зачёт. – Ты лидер ровно до следующей гонки, в которой ты даже не побежишь, стало быть, лидер формально уже я, – парируя с такой же заискивающей интонацией, Свендсен пихает Бё в плечо, при этом не отрывая от меня своего непотребного взгляда, отчего я внутренне насмехаюсь над прозрачностью до ужаса недвусмысленных намерений норвежцев, без устали соперничающих не только за жёлтую майку, но и за моё расположение ещё с Эстерсунда, и легко улыбаюсь, вспоминая о вице-лидере Кубка мира, в сражении с которым им обоим априори нечего ловить. Ни за большой хрустальный глобус, ни за меня. – Вообще-то, в тотале на втором месте ещё Фуркад есть, – хитростно подливая масла в огонь, разряжаю накалившееся между Эмилем и Тарьеем эскалационное напряжение, грозящее перерасти в настоящую битву, и укладываю подбородок на свои руки, опирающиеся на палки, заинтересованно ожидая встречного отражения моего провокационного выпада, потому что как никто другой знаю, что любое упоминание имени француза действует на них как красная тряпка. Особенно если его имя упоминаю я. – Я в Оберхофе лучше выступаю, чем он, так что у него нет шансов против меня, – убеждённо возражает надменно ухмыляющийся Свендсен, чем заставляет меня неприкрыто вытаращиться на него и упрямо гнуть свою линию дальше: – А я в Оберхофе вообще не бегала никогда, и поэтому у меня нет шансов против Нойнер и Домрачевой? – Так, что-то мы отошли от сути нашего разговора, – учтиво пресекает нашу дискуссию Тарьей, упорно оглядываясь в поисках чего-то, и фривольно стреляет своими голубыми глазёнками в мою сторону, задумчиво обращаясь к Эмилю: – Нам с тобой нужен свидетель, потому что нам тогда никто не поверит... Демонстративно цокаю, шумно вбирая воздух ртом, и, молча задаваясь самым логичным в этой ситуации вопросом: «Какого хрена я всё ещё здесь?», отрешённо посматриваю на перешёптывающихся норвежцев, инстинктивно замирая, когда из-за их спин внезапно доносится мой самый любимый голос, по которому я безумно скучала на протяжении двух последних недель: – Что у вас тут происходит? – О, Фуркад, как ты вовремя! – обернувшись к Мартену, радостно горланит Бё, и я в панике порываюсь прервать воспроизведение на свет их с Эмилем единогласной влажной мечты, ещё не ляпнутой Тарьеем, но он опережает меня, торжественно проговаривая: – Присоединяйся, сейчас Шипулина будет нам стриптиз танцевать! – Ничего я не буду танцевать! – в сердцах выпаливаю я, обливаясь холодным потом от одной лишь мысли о том, как Мартен мог истолковать этот бред, и без промедлений разворачиваюсь обратно к трассе, со всей своей силой отталкиваясь палками, чтобы как можно быстрее отдалиться от француза и норвежцев, и этому отлично способствует следующий за подъёмом затяжной спуск. Совсем не так я себе представляла то, как мы с Мартеном вновь увидимся после новогодних праздников; чёрт бы побрал этих двух полудурков озабоченных, чтоб я ещё раз задержалась за подобной трепнёй с кем-то из них! Я понятия не имею, как мне теперь объясняться перед Фуркадом за эту ересь с моим непосредственным в ней участием, что ему «посчастливилось» услышать, и хочу биться башкой об стену от зашкаливающего уровня тупости только что случившегося между мной и французом. Нет, этот день, определённо, обречён на крах... – Соня, подожди! Соня, подожди меня, пожалуйста! Меня сейчас изрядно волнуют всего лишь две вещи: зачем Мартен так усердно зовёт меня и когда уже закончится этот по-бесполезному бесконечный грёбаный спуск, потому что он всё равно не обеспечит мне достаточный отрыв от француза, как бы я ни удирала от него. Он догонит меня точно так же, как чувства к нему догнали меня самым предвиденным образом, не постучав в дверь моего сердца, а беспрепятственно сорвав её с петель, в этот же миг устранив свой разгром и обстоятельно заперев Мартена внутри. – «Перестань убегать от него, он нужен тебе!», – укоряет меня сердце, и я выкатываюсь к подъёму, опуская палки, и, останавливаясь посреди трассы в окружении мощных заснеженных елей, вскрикиваю от неожиданности, когда вовремя не сумевший затормозить Мартен врезается в меня, успевая обхватить меня руками поперёк плеч, чтобы не сбить меня с ног, и, шипя сквозь стиснутые зубы, беззлобно изрекает: – Прости, но я сейчас вовсе не в том состоянии, чтобы в догонялки с тобой играть. – Что такое? Почему? – обеспокоенно спрашиваю, аккуратно поворачиваясь во всё ещё держащих меня руках Фуркада и замечая, какой плотной щетиной покрыто его лицо, кажется, впервые увидев его в таком обличии, и осторожно кладу свои ладони поверх ладоней Мартена, чуть сжимая их и выжидающе заглядывая ему в глаза. – Это очень глупая история, – морщится Мартен, пытаясь выдавить из себя улыбку, и я просяще выпячиваю нижнюю губу, состроив щенячьи глазки, отчего француз заходится в неловком смехе и сговорчиво соглашается, отстраняясь от меня и кивая на трассу. – Ладно, по ходу расскажу. Мы тихонечко приступаем к восхождению в пологий подъём параллельно друг другу, и я с долгожданным умиротворением неутолимо рассматриваю катящегося рядом со мной Мартена, вдруг настороженно узревая, что он практически не налегает на левую палку, после чего тот неутешительно хмыкает и признательно делится со мной тем, что с ним приключилось во время рождественских каникул: – В общем, всё началось с того, что я просто-напросто захотел прокатиться на мотоцикле, но я по собственной дурости нажал на газ, когда ещё даже не сел на него... Как итог, я ушиб колено и получил рваную рану на запястье, но не поехал в городскую больницу, оставшись в деревне, потому что это был самый канун Рождества. Я оказался у очень старого врача, у которого настолько сильно тряслись руки, что я посчитал, что будет намного безопаснее, если я зашью себя сам, поэтому я попросил его объяснить мне, что нужно делать, и... Да, я сам наложил себе несколько швов, и рана уже более-менее зажила, но я боюсь, что у меня перелом, потому что мне невыносимо больно отталкиваться левой рукой... – Фуркад, ты... Ты совсем отбитый что ли? – шокированно мрачнею я, уставляясь на Мартена как на безмозглого болвана как раз на вершине подъёма, и возмущённо встаю в протестующую стойку, упирая ладони в пояс и с максимальным негодованием добавляя: – У тебя все дома вообще, или у тебя инстинкт самосохранения на нуле? Как ты можешь подвергать своё здоровье такой опасности?! – Во-первых, я не мог предугадать, что это может обернуться именно так, – предельно спокойно откликается Мартен, и я снисходительно вздыхаю, поумерив свой пыл, и возобновляю движение с намёком на то, чтобы француз последовал за мной, после чего он предприимчиво подытоживает: – А во-вторых, нужно думать над тем, как теперь с этим гонки бегать. – Ты тренерам сказал об этом? – Сразу же, как мы приехали сюда, но я им сказал, что упал во время пробежки. – Почему ты не сказал им правду? – Потому что не хочу, чтобы меня доставали по поводу этого до конца сезона и чтобы это вышло за пределы очень узкого круга людей, знающих об этом... – А ты думаешь, я не буду тебя доставать? – озорно подмигиваю Мартену, присаживаясь на спуске, и откатываюсь немного вперёд, посылая огорошенному Фуркаду воздушный поцелуй и задорно кидая: – Если что, я сделаю вид, что я не пошутила! – Только попробуй! – с неподдельной искренностью смеётся француз, и я широко улыбаюсь, подхватывая пойманный после спуска темп, и ускоряюсь до деревянного пешеходного моста над трассой, прямо под этим мостом дрифтом разворачиваясь к Мартену передом и дурашливо крича ему: – Не смей ускоряться, а то я тебя накажу! Тепло наблюдаю за неспешно подтягивающимся ко мне Фуркадом, с губ которого не сходит загадочная улыбка, и трепетно выпрямляюсь, когда он останавливается напротив меня, замысловато произнося: – Мне очень хотелось рискнуть, но потом я вспомнил, что я всё ещё должен тебе желание и что я собирался попросить тебя зайти ко мне после тренировки... – Зачем? – недоумённо округляю глаза, чувствуя, как мои щёки покрываются жгучим румянцем, но обрываю на полуслове вознамерившегося ответить мне Мартена, участливо отзываясь: – Хорошо, я зайду к тебе, только я не знаю... – Шипулина, бессовестная, я тебе двадцатку накину, будешь до полуночи круги тут мотать! – разъярённо рявкает заждавшийся меня у стрельбища Лопухов, и я сконфуженно поджимаю губы, безысходно принимая тот факт, что мне полный пиздец, и молниеносно устремляюсь к своему тренеру, бегло глянув на Мартена через плечо и бросив: – Напиши мне номер своей комнаты и время! Мартен показывает мне большой палец с одобряющим выражением лица, и я бестактно подлетаю к Николаю Петровичу, самоотверженно снося все валящиеся на меня «приятности», и разумно настраиваю себя на то, что не позволю никому испортить маячащее на горизонте спасение этого дня. 16:57. Нервно переминаясь с ноги на ногу, стучусь в дверь комнаты Фуркада, бережно прижимая к себе мой маленький новогодний подарок, предназначенный Мартену, и в эту же секунду француз распахивает дверь, без слов пропуская меня внутрь, и закрывает её за мной, застывая позади меня и невольно побуждая меня задуматься о том, что мы с ним никогда прежде не оставались наедине в таком замкнутом пространстве. Настолько замкнутом, что я слышу, как он дышит. – Извини за беспорядок, это всё Симон развёл, – исподтишка нарушает окутавшую нас тишину Мартен, и я смущённо улыбаюсь, опуская подбородок, и нерешительно кручу в пальцах свой подарок, стихийно уносясь мыслями далеко отсюда и совершенно не акцентируясь на степени убранности в номере Фуркадов. – Что у тебя там? Покрываюсь будоражащими насквозь мурашками от невесомого прикосновения Мартена к моему правому локтю и от шелковистого тона его бархатистого голоса над моей головой и, спокойно повернувшись ко французу и робко воззрившись на него, стеснённо протягиваю ему небольшую баночку с клубничным вареньем, сопровождаясь сдержанным пояснением: – Я заметила, что ты частенько завтракаешь чем-нибудь сладким, поэтому решила, что преподнести такой исконно русский подарок с моей стороны будет достаточно символично... Это называется варенье, и оно не похоже по вкусу ни на джем, ни на повидло. Я самолично собирала клубнику для него в своём саду и варила его, и я очень надеюсь, что оно тебе понравится! Мартен с тёплой улыбкой увлечённо внимает всему изречённому мной и, аккуратно перехватив баночку из моих ладоней, изучающе вертит её в своих руках, рассматривая перекатывающиеся внутри неё ягоды и мерно и тронуто отзываясь: – Завтра же продегустирую твой подарок, потому что не умею откладывать сладкое в долгий ящик... Правда, Соня, мне очень приятно, что ты что-то подарила мне, но у меня для тебя тоже кое-что есть, только тебе нужно сесть на кровать и не подглядывать! Моё сердце пропускает удар, чтобы учащённо забиться по новой, и я неуверенно прохожу вглубь комнаты и присаживаюсь на краешек постели Мартена, громко сглатывая, но смиренно смыкаю веки, отчего мой слух автоматически обостряется, оглушаясь даже приближающимися ко мне нетвёрдыми шагами Фуркада. Вздрагиваю, когда француз мягко ставит что-то плоское и увесистое на мои бёдра, и разлепляю глаза, оторопело узрев приличного размера круглую коробку лавандового цвета, искусно перевязанную белой велюровой ленточкой, и самого Мартена, усевшегося на корточки напротив моих колен и заинтересованно взирающего на меня. – Мартен... Это что? – ошеломлённо роняю я, таращась на коробку, и растерянно моргаю, боясь ненароком притронуться к ней, но француз, ласково взяв меня за правое запястье, перемещает мою руку на красиво завязанный бантик и легко улыбается, патетично вскликивая: – Это мой тебе подарок, открывай! Вновь приведя себя в адекватное состояние, медленно оттягиваю ленточку, с неким сожалением распуская этот бантик, и берусь за крышку коробки дрожащими пальцами, откладывая её на кровать и зачарованно обомлевая от содержимого подарка: всю площадь коробки занимает широкий вязаный шарф из белоснежной пушистой пряжи, выложенный по периметру коробки, в центре которой лежат три пары таких же белоснежных длинных шерстяных носков, что заставляют меня умилённо хмыкнуть от воспоминаний о нашей с Мартеном первой прогулки в Австрии, но мой взгляд тут же цепляется за нечто сиреневое с золотой каёмочкой, любопытно прячущееся под носками, и я отодвигаю их вбок, поражённо округляя глаза и прерывисто впуская необходимый глоток воздуха в свои лёгкие. – Фуркад, ты с ума сошёл... – на выдохе отпускаю я, осторожно вынимая из коробки тяжёленькую упаковку с духами Chanel, от мысли купить которые моё сердце обливалось горючими слезами из-за неготовности тратить на них баснословные деньги, несмотря на то, что на заработанное мной за первый триместр Кубка мира я могла бы приобрести себе с десяток таких флаконов. Но по какому-то волшебному стечению обстоятельств эти духи мне подарил Мартен Фуркад, что, сам того совсем не подозревая, исполнил мой очередной каприз, будто бы догадавшись, что я так сильно грезила именно об этом парфюме и никаком другом... – Знаешь, когда я пришёл в парфюмерный магазин, это были первые духи, которые мне предложили послушать, и я без сомнений выбрал их, потому что их аромат сразу же напомнил мне тебя, – кротко произносит француз, не сводя с меня своего искрящегося взгляда, и, порывисто сжимая своими пальцами мои, всё ещё держащие коробочку с духами, приглушённо добавляет: – Они напомнили мне тебя, потому что от них веет той же самой нежностью, что и от тебя... В вечернем сумраке закатных лучей Мартен не сможет заприметить того, как нещадно раскалились мои щёки от его слов, чего нельзя сказать обо мне, безмятежно созерцающей играючи переливающиеся на лице Фуркада янтарные отблески скрывающегося за горизонтом солнца, погружающего комнату в чарующий полумрак и являющего мне золотую бездну карих глаз напротив. Темнота рядом с ним приобретает иные краски. Она больше не приводит в ужас своей неведомой чернотой. Она обволакивает, благоговейно сталкивая его душу с моей. – Нежностью, говоришь? – покорно идя на поводу собственных желаний и отключая неуместные сейчас доводы рассудка, отставляю коробку и духи на постель и, сгорая от проснувшейся во мне смелости, со всей своей нежностью запускаю пальцы правой руки в мягкие волосы Мартена, чуть пододвигаясь к нему. – Это лучший подарок, который мне когда-либо делали... – Я очень рад, что тебе понравилось, – скромно улыбаясь, Мартен не вуалирует отражающееся в его взоре наслаждение от моего ласкового перебирания его бархатных кудряшек и, бережно перехватывая мою левую ладонь своей, крепко переплетает наши пальцы в замок, обдавая меня невыносимо головокружительным жаром и пленительным помыслом поддаться к нему навстречу и утянуть его за собой, чтобы наконец ощутить на себе тяжесть его тела и вожделенно окунуться вместе с ним в этот искушающе запретный омут, не расцепляя пальцев наших рук. – «Ты всё испортишь, если сделаешь это», – в моё недоступное для логики сознание въедливо просачивается капля разума, отрезвляюще одёргивающая меня, и я скрепя сердце затравленно отнимаю свою ладонь от волос Мартена, ненавязчиво намекая на то, что мне пора идти, пока я не натворила чего-то непоправимого, и встаю на ноги, но Мартен удерживает мою руку в своей, поднимаясь вслед за мной и будто бы силясь что-то сказать, и долго смотрит мне в глаза, не издавая ни звука. – «Чувствуешь, как он молча просит тебя остаться?», – вкрадчиво бормочет моё сердце, хлёстко забившись в моей сжатой Мартеном кисти, и я размыкаю губы, скользя взглядом по его лицу, и немигающе концентрируюсь на его губах. Чувствую, но остаться не могу. Потому что слишком ослепительны яркие вспышки неподконтрольного мне пламени, заполоняющего своими языками моё здравомыслие и всепоглощающе уничтожающего мою совесть, постепенно отходящую на второй план. Потому что слишком чужды всецело пронизывающие меня эмоции, подстрекающие меня пойти на этот сладостно манящий риск. Потому что слишком страшна неизведанная пропасть зазывающей меня страсти, грозящейся погрузить нас с Фуркадом в себя с головой. Но наши вещи были бы уже разбросаны по комнате, если бы Мартен только решился перейти за эту неуловимую грань, отделяющую нас друг от друга. 22:42. – Блять, я до сих пор поражаюсь тому, какая же ты дубина, Фуркад... – уничижительно ржёт Симон, припадая плечом к дверному косяку ванной и иронически оглядывая меня через отражение зеркала, пока я всячески стараюсь сохранять спокойствие и невозмутимость, умываясь перед сном, но, к сожалению, не имея столь необходимой сейчас возможности влепить брату отборнейшую затрещину, на которую он так рьяно напрашивается своим насмехающимся тоном. – Я непонятно где шлялся целый час, чтобы вы тут просто своими подарочками обменялись что ли? – Слушай, если тебе в отношениях с противоположным полом важно только «потрахаться», то это не значит, что мне тоже! – взбешённо взрываюсь я, свирепо швыряя полотенце в раковину, и вихрем проношусь мимо Симона обратно в комнату, после чего тот недоумевающе бросает мне вдогонку: – Да нет же, почему сразу трахаться-то?! Ты даже не попробовал закинуть словечко о том, что у тебя есть к ней чувства... – А мне кажется, мой подарок сказал всё сам за себя! – раздражённо отрубаю я, нестерпимо насупливаясь от ноющей боли в запястье, и муторно вздыхаю, присаживаясь на свою половину кровати и невидяще впериваясь во мглу надвигающейся за окном ночи. – И вообще, хватит капать мне на мозги этой темой и вали куда собирался! Не оборачиваюсь на удаляющиеся шаги Симона и следующие за ними громкий хлопок двери, от которого на секунду сотрясаются стены, и осторожно стягиваю футболку, откладывая её на стоящее напротив кровати кресло, но дверь вдруг вновь протяжно поскрипывает и тихо закрывается, заставляя меня непроизвольно оцепенеть, когда постель за мной внезапно проминается и до моего обоняния вмиг доносится до одури знакомый аромат. Тот самый нежный аромат, что я теперь не спутаю ни с каким другим. – Я не Симон, но моё имя тоже начинается на букву «С», – едва различимо выдаёт Соня, отчего я настороженно уставляюсь на шаловливо улыбающуюся Шипулину, распластавшуюся на моей кровати и ткнувшуюся в мою подушку лицом, и выжидающе хмурюсь, пристально глядя на неё в тусклом свете двух прикроватных бра и озадаченно хрипя: – Ты объяснишь мне, что это всё значит? Полусонно икнув, русская неторопливо перекатывается на спину, томно переводя свой расфокусированный взор на меня, и хмельно хихикает, своим заплетающимся языком внося какую-никакую ясность в наше парадоксальное положение дел: – Я вышла от тебя, у меня было прекрасное настроение, но буквально час назад моей команде, как всегда, нужно было его испортить... Не буду вдаваться в подробности и просто скажу, что я разозлилась на них и пошла на улицу одна, чтобы прогуляться, а тут... Ну, в Германии, ты знаешь... Алкоголь же повсюду! Какие-то добрые люди мне дали немножко глинтвейна на пробу, и он мне так понравился, что я не устояла и купила целую бутылку! Я начала пить ещё на улице, и когда я зашла в отель, то меня так прогрело, что я еле доползла до своего номера, и мне повезло, что Антона там не было... Иначе не была бы я сейчас здесь... С тобой. – Почему ты пришла ко мне? – механически слетает риторический вопрос с моих губ, онемевших от опьяняющей абсолютно трезвого меня сюрреалистичности момента, в котором Соня дразняще не отводит от меня своего масляного взгляда, пластично подбираясь ко мне, и, многообещающе застыв позади меня, мягко укладывает свои опаляющие ладони на мои оголённые плечи, обжигающе шепча мне на ухо: – Такой ты всё-таки дурак, Марти... Кровь неистово стучит в моих висках, благородно напоминая мне о том, что я живой человек, а не неподвижное мраморное изваяние, но кровь предательски обжигает всё моё нутро, стремительно отливаясь от мозга ниже с каждым новым Сониным прикосновением к моей коже, неотвратимо ставшей сверхчувствительной. Судорожно вбираю воздух ртом, когда влажные горячие губы русской смыкаются на задней части моей шеи, покрывая её долгими поцелуями, и намертво стискиваю зубы, чтобы случайно отчаянно не заскулить оттого, насколько неправильным будет решение поддаться необузданному порыву распалённой глинтвейном Шипулиной, вопреки тому, как сильно меня пробирает пленительный помысел вожделенно окунуться вместе с ней в этот искушающе запретный омут. Алкоголь снял все её ограничители, но не для того, чтобы я воспользовался ею в таком состоянии, потому что я уверен, что трезвомыслящая Соня не готова к такой переоценке ценностей в наших отношениях... Да что там Соня, я насчёт самого себя не уверен, боясь даже шевельнуться или пискнуть, лишь бы не наделать ничего лишнего в своём взвинченном беспамятстве от одних только её поцелуев, почти полностью подчиняющих меня ей. Нет, Соня, нам с тобой ещё слишком рано что-то менять... Мы оба передёргиваемся от раздавшейся посреди нашей тишины громоподобной трели телефона из кармана моих штанов, и я недовольно морщусь, вынужденно доставая его, и сконфуженно узреваю на нём «Элен», сразу же отвечая на звонок, затем что я не могу не взять от неё трубку, а Соня, утихшая за моей спиной, скорее всего, разберёт лишь несколько отдельных слов из всего разговора. Как можно менее односложно отзываюсь на все вопросы Элен про моё самочувствие, колено и запястье и спустя пару минут желаю ей спокойной ночи, отключаясь и снова направляя всё своё внимание на Шипулину, переместившуюся с постели на небольшой диванчик около кровати и с прищуром задумчиво смотрящую в одну точку на полу, подмяв под себя левую голень. – Bah ouais, Fourcade, t'es vraiment un con, si tu pensais que j'étais si cool que je coucherais avec des gars qui ont des copines, – размеренно произносит Соня с лёгкой усмешкой, обиженно воззрясь на меня, и я будто со стороны наблюдаю за тем, как повержено вытягивается моё лицо, когда до меня доходит смысл фразы, сказанной русской на безупречном французском, и, лишившись дара речи, впадаю в полнейший ступор, таращась на неё в немом замешательстве. – Eh bien, je resterai toujours avec toi cette nuit. Отчётливо пошатываясь и поднимаясь обратно на ноги, Соня провокационно встаёт прямо напротив меня, берясь непослушными пальцами за бегунок на молнии своей кофты, и, невинно прикусывая нижнюю губу, устанавливает со мной зрительный контакт, двусмысленно изрекая: – Рядом с тобой мне всегда жарко, поэтому позволь мне избавиться от лишней одежды. Окончательно перестаю соображать то ли от вызывающего взгляда Сони, то ли от магнетического тембра её голоса на французском, то ли от целиком прошивающих меня мурашек оттого, что русская медленно тянет бегунок вниз, неспешно расстёгивая свою кофту, под которой нет ничего, кроме чёрного кружевного бюстгальтера, и так же медленно снимает её с себя, демонстрируя мне свои изящные плечи и не прекращая играть со мной в гляделки, словно проверяя меня на прочность, но моя прочность уже трещит по швам. – Ну же, Марти, не будь таким примерным мальчиком, – запальчиво поддразнивает меня Шипулина, откладывая кофту на кресло, и, возвращаясь ко мне, ласково перехватывает мою правую руку своей, прислоняя её к своим хрупким ключицам. – Твои соперники могут лишь изощрённо фантазировать о том, что ты имеешь наяву. Мой слух, как и все органы чувств, кроме осязания, больше не функционируют должным образом из-за безостановочно сводящих низ моего живота волнообразных судорог, до бесконечности обрушивающихся на кипящую внутри меня магму своими огромными цунами, пока Соня нежно ведёт моей ладонью по своей полной красивой груди и нарочно приостанавливается на солнечном сплетении, испытующе следя за моей реакцией. Непостижимым образом отдаю себе отчёт в том, что от любого моего неосторожного вдоха законы физиологии возобладают над моралью, но на свой страх и риск пресекаю сковавший меня коматоз, раскованно опуская руку ниже, и сжимаю пальцами её упругую тонкую талию, отчего и так неустойчиво держащаяся на ногах Соня теряет равновесие и падает аккурат на меня, выбивая из нас обоих весь уцелевший в наших лёгких кислород. Крепко вцепившись в мои плечи, Шипулина плавно скользит своим раскалённым телом вдоль моего обнажённого торса, пододвигаясь ближе к моему лицу, и, вплотную прильнув к моей груди своей, мягко вплетает пальцы обеих рук в мои волосы, безрассудно оставляя слишком опасное расстояние между нашими губами. – Тебе наверняка интересно узнать, почему же я так жестоко издеваюсь над тобой... – Соня замирает в считанных миллиметрах от моих губ, почти прикасаясь к ним, и вскидывает брови, проницательно всматриваясь в мои глаза и уязвлённо вскликивая: – А ответ ведь до невозможности очевиден, Марти! Хотя… Какая теперь, к чёрту, разница… И вообще, иди ты, знаешь, куда... Русская рывком отстраняется от меня, резко скатываясь с меня на постель, и, небрежно скидывая свои тапки, сдёргивает с себя лосины, швыряя их к своей кофте, и это происходит так быстро и спонтанно, что всё, что мне удаётся заметить, прежде чем Соня с головой скроется под одеялом, – это мелькнувшая в её посланном мне взгляде тень разочарования. Словно окаченный ледяной водой, заторможенно поднимаюсь на негнущиеся ноги, силясь врубиться в то, в честь какого, блять, праздника мои обычные приготовления ко сну приняли вид одной укутавшейся в моё одеяло биатлонистки, возглавляющей Кубок мира и своими недомолвками и выходками заварившей мне такую кашу, которую я буду расхлёбывать всю предстоящую ночь, потому что после прихода Сони ко мне моё желание спать исчезло по щелчку пальца, выместившись совсем другим желанием, казавшимся доступным для удовлетворения, но не являвшимся таковым на самом деле. Тяжело вздыхаю, копотливо снимая штаны, и, отбрасывая их в кучу нашей с Соней одежды, скомканной на кресле, шумно выдыхаю, понимая, что моему брату придётся спать у кого-то из нашей команды, но точно не в одном с нами номере, поэтому выключаю свет, без угрызений совести занимая половину Симона, и, укладывая голову на его подушку и укрываясь его одеялом, изо всех сил пытаюсь абстрагироваться от никак не дающих мне покоя мыслей о находящейся справа от меня Шипулиной, что всё равно невзначай напоминает мне о себе. – Эй, я с таким же успехом могла заявиться к Свендсену или Бё, но пришла к тебе! – вмиг показываясь из под одеяла, с претензией чеканит Соня, мгновенно уставляясь на меня, и я насупленно свожу брови к переносице от затрагивания русской фамилий этих несносных норвежцев, отрешённо глядя на блёклые лучи света на потолке, и поворачиваюсь к ней, укоризненно любопытствуя: – В смысле «к Свендсену или Бё»? – Ты не на том акцент делаешь! – Ты можешь мне без намёков сказать, чего ты от меня хочешь? Осекаясь от моего прямолинейного выпада, Соня рассеянно поджимает губы, пристально рассматривая меня в темноте комнаты, пока я так же рассматриваю Соню, до конца не принимая за чистую монету тот факт, что полураздетая Шипулина лежит в моей кровати и говорит со мной по-французски, но ослепительное озарение этого факта неизбежно настигает меня, когда Соня находит мою ладонь своей и мягко переплетает наши пальцы в замок, проронив едва слышным шёпотом: – Фуркад, обними меня... 10:26, 3 января 2012 года. Оберхоф, Германия. Сладко потягиваясь, переворачиваюсь на живот, полусонно утыкаясь лицом в подушку, отчего-то пахнущую подозрительно знакомыми мужскими духами вперемешку с моими, и сразу же распахиваю глаза, одним резким движением вскакивая на ноги и не обращая никакого внимания на прострелившую мой висок тупую боль, потому что этот пустяк бесследно меркнет на фоне захлестнувших меня воспоминаний о минувшей ночи. Если бы я хотя бы на секунду пораскинула своими мозгами о том, что алкоголь катастрофически развяжет мне язык и руки, то этих воспоминаний бы не было, но есть я – их нынешнее творение, и я здесь, стою столбом посреди комнаты Мартена в одном нижнем белье и понятия не имею, как из нашей с ним памяти стереть то, что въелось в неё, вероятно, отныне и навеки... Соня, как же круто ты облажалась. Не мешкая хватаю свои вещи, мигом натягивая их на себя, и, пулей выметнувшись из номера Фуркадов, стремглав ударяюсь в бега к спасительной двери моей комнаты, проносясь мимо двух лестничных пролётов и наконец укромно скрываясь там, где я могу спокойно перевести дух. Заваливаюсь в ванную, чтобы привести себя в порядок, после чего прохожу внутрь комнаты, залпом выпивая полулитровую бутылку воды, и беру со своей тумбочки оставленный вечером телефон, с малоприятным удивлением узревая миллион пропущенных ото всех подряд, начиная родителями и довершая тренерами, похоже, желавшими поинтересоваться, почему меня не было на завтраке, закончившемся минуту назад. Им нужно допросить об этом Мартена, своими тёплыми объятиями одарившего меня самым умиротворённым и самым глубоким за всю мою жизнь сном, что, к их радости и к моему несчастью, был лишь единоразовой акцией... Потому что так будет лучше для нас обоих. – Какие люди, и без охраны! – с напускным ошеломлением бросает в мою спину бесшумно вошедший в номер Антон, и я досадливо морщусь, не припася никакой ясно аргументированной речи, сумевшей бы оправдать моё ночное отсутствие, и встревоженно разворачиваюсь к брату, когда тот неоднозначно добавляет: – Мне уже рассказали, где ты была и с кем, но мне очень хочется услышать твою версию. – Я не скажу тебе, пока ты не скажешь мне, кто тебе об этом рассказал... – опасливо отзываюсь я, косо посматривая на Антона, и тот хитровато оглядывает меня, невербально предупреждая меня о том, что я сейчас вовсе не в том положении, чтобы ставить ультиматумы, но он снисходительно хмыкает и выдерживает достаточно долгую паузу, прежде чем колко выдаёт: – Старший брат твоего любимого. – Да с чего он мой любимый-то?! – возмущённо причитаю я, на задворках сознания так или иначе признавая правоту Антона, и мрачно скрещиваю руки на груди, недоверчиво куксясь. – Кто-то ещё кроме нас четверых об этом знает? – Нууууу... – смятенно бормочет мой брат, из-за чего моё лицо непроизвольно вытягивается в немом ужасе, и я неверяще мотаю головой, отчаянно простонав через спазм, цепко пережавший моё горло: – Нет, не говори мне, что это вышло за пределы наших семеек, я тебя прошу... – Мы сидели рядом обеими командами, поэтому... – Антон усиленно старается звучать как можно вразумительнее, но меня напрочь переклинивает после изведанной мной информации, услышать которую я была совершенно не готова, и я разражаюсь неумолкающим истерическим смехом, переставая контролировать себя, и, почувствовав брызнувшие в глаза слёзы, припадочно выпаливаю: – Не, ребят, давайте сейчас вместе хорошенько попотеем и во все СМИ планеты дружно разнесём эту охеренную новость! А что? Неплохой такой заголовок получится: «Биатлонная сенсация! На этапе Кубка мира в Оберхофе София Шипулина и Мартен Фуркад спали в одной кровати»! Ммм, а какие рейтинги будут у издательств, представляешь?! Только вот... Прерываюсь громко раздавшимся стуком в дверь, выглядывая в коридор и с пробежавшим по коже холодком замечая, что Антон не захлопнул её за собой, когда зашёл в комнату, и тяжело сглатываю, как вкопанная наблюдая за тем, как в дверном проёме сперва появляется мужская рука, держащая мой чехол с винтовкой, а затем изрядно сконфуженная физиономия нашего главного тренера, коротко и по делу обращающегося ко мне: – Винтовку прибери и выйди в коридор ко мне на небольшой разговор. Мгновенно подрываюсь к Польховскому и, признательно перехватывая свою винтовку, закрываю за тренером дверь, тотчас возвращаясь вглубь номера и осторожно укладывая чехол с винтовкой на свою половину кровати, выцеживая стальным тоном: – Я прибью тебя, если это дойдёт до Лопухова. Антон беззвучно пялится на меня как на полоумную, не сдвинувшись со своего места ни на йоту, и я раздражённо вздыхаю, невольно призадумавшись о том, что любые мои слова вгоняют окружающих меня парней в некий «анабиоз», и совсем неважно, на каком языке произнесены эти слова, поэтому сия аномалия помаленечку начинает выводить меня из себя. Как будто бы проще вовсе ничего никому не говорить... – Что вы хотели мне сказать? – кротко спрашиваю у Валерия Николаевича, выбираясь из комнаты в коридор, и завожу руки за спину, пальцами левой стискивая запястье правой, когда тот переводит на меня свой по-привычному серьёзный взгляд и обстоятельно расписывает мою дальнейшую судьбину: – Ты бы и так вечером узнала о том, что завтра побежишь на последнем этапе, но я предупреждаю тебя немного заранее, чтобы у тебя было больше времени принять это как должное и морально подготовиться. Видишь ли, мы бы могли не ставить тебя на последний этап, потому что это твоя первая эстафета, но ты не просто лидер нашей команды, но ещё и лидер Кубка мира, поэтому решили, что ты справишься с этой задачей... Нет, этой неподъёмной ответственностью вы решили загнать меня в угол в мой самый эмоционально нестабильный период. Только кого это волнует? – Твоя винтовка полностью исправна, никаких осечек не должно больше происходить, если ты будешь надлежащим образом ухаживать за ней... Ну да, а то я ведь не ухаживала за ней совсем. У меня же одно на уме, вы забыли? – Все остальные установки на гонку будут на собрании, и ещё... Николай Петрович попросил меня узнать, почему тебя не было на завтраке. Потому что всю прошлую ночь я спала с Фуркадом. Или это недостаточно убедительная причина? – Спать легла поздно, будильник не поставила, проспала, – сухо откликаюсь я, натянуто улыбаясь, и с лёгкой растерянностью примечаю зоркий непроницаемый прищур Польховского, но кое-как сохраняю флегматичное выражение лица и сдержанно роняю: – Это всё, что вы хотели сказать? – Едешь на тренировку с мужчинами через час, – подытоживает Валерий Николаевич, разворачиваясь и оставляя меня один на один с изречённым им неоспоримым утверждением, и я подавленно смотрю тренеру вслед, с горечью уясняя, что в этот угол меня никто не загонял. Я сама себя в него загнала, и я не смогу ничего исправить, потому что всё уже сделано... Моими же собственными руками. 19:10, 4 января 2012 года. Оберхоф, Германия. Запихивая кофту и штаны от разминки в свой пакет, чувствую, как к моему горлу подступает удушливый ком от охватившей меня тревоги после чистой стойки Зайцевой, уходящей со стрельбища с больше чем полуминутным преимуществом над немками и норвежками, и как холодеют мои конечности от сковавшего меня страха, грозящего накрыть медным тазом всю проделанную Светой и Олями работу. Судорожно запрокидываю голову назад, лицезрея бездонную черноту оберхофского неба, и медленно вдыхаю, набирая полные лёгкие воздуха, после чего ещё медленнее выдыхаю, прикрывая глаза, но это едва помогает мне успокоиться, потому что то, что по-настоящему поможет мне совладать с нервами, сейчас точно находится не на территории стадиона. Мартен, дай мне знак, что ты со мной, пожалуйста... – Какая-то ты чересчур вялая, так на тебя не похоже... – ехидно звучит голос Свендсена над моим правым ухом, и я размыкаю веки, обречённо оборачиваясь к норвежцу и, неохотно взглядывая на него, досадливо покачиваю головой, едко огрызаясь: – А ты хорошо меня знаешь, чтобы такие выводы делать? – Как минимум одну очень непристойную вещь я о тебе знаю, – глумливо ощеривается Эмиль, лукаво обозревая меня, отчего мои внутренности тягостно сжимаются, смутно намекая мне на назревающее нарисоваться в потоке речи Свендсена событие, продолжающее ежесекундно воспламенять воспоминания о себе в моей памяти, но я невозмутимо приподнимаю брови, молча призывая норвежца поделиться со мной тем, что же такого непристойного он про меня выведал, и тот ревниво уставляется на меня, с подозрением укалывая: – То самое, что о вас с Фуркадом теперь известно многим. Порывисто усмехаюсь, не сумев сдержать себя от подобной реакции, и, молниеносно смекая, что мой вчерашний анекдот больше и не анекдот вовсе, а этакое своеобразное пророчество, непроизвольно отступаю на шаг назад, на миг теряя связь с реальностью от фатального осмысления того, что у норвежцев никогда не держится язык за зубами, и если о чём-то сверхъестественном знают они, то впоследствии об этом узнает весь мир. Но за какие заслуги с этим должна сталкиваться именно я?! – Слушай, а хитрый план по устранению соперника у тебя получился, только вот Тура вряд ли одобрила бы такой нечестный метод, да и я всё равно ей не проиграю, – искусно примеряя маску безразличия и умудряясь сострить в ответ, берусь за ствол своей винтовки, закидывая её себе за спину, когда на экране мелькает проходящая последнюю отсечку Оля, и хватаю лыжи с палками с пирамиды, выдвигаясь к зоне передачи эстафеты и бросая Эмилю через плечо: – И ещё, не говори мне, что ты завидуешь Фуркаду, а то я прямо здесь сдетонирую так, что от вас всех даже мокрого места не останется. Прекрасный знак, Мартен. Спасибо, блять, огромное. Выполняю финальные приготовления к гонке, стоически оберегая своё и так расшатанное душевное равновесие от проникновения в него всякого постороннего мракобесия, и выхожу в коридор с появлением на горизонте Зайцевой, про себя подбадривая её, и вскоре Оля касается моей поясницы, спроваживая меня на мой этап. На заключительный для нашей команды этап. Огибая тренерскую биржу, разгоняюсь по равнине вдоль стрельбища и скрываюсь в тёмном лесу, заворачивая на спуск и быстро минуя его в гордом одиночестве, оказываясь на затяжном подъёме, по сложности не сравнимом с чем-либо на оберхофской трассе и потому так заманчиво зазывающем меня добраться до отсечки на его вершине как можно быстрее, чем я сейчас, собственно, и занимаюсь. Стремительно проношусь мимо неё, выкатываясь на длинный крутяк с опасным виражом, где меня постоянно поджидает риск неприятно навернуться, но без происшествий преодолеваю его, вылетая ко второй отсечке круга на дикой скорости из-за безукоризненно скользящих сегодня лыж, и приподнимаю подбородок, увидев тот самый деревянный пешеходный мост в сотне метров от себя. ...– Не смей ускоряться, а то я тебя накажу!.. Моё прилично набравшее обороты сердце пропускает удар после воспроизведённой моим сознанием лучезарной улыбки Мартена, с которой француз посмотрел на меня после этой фразы, и я чуть сбавляю темп, иначе я задохнусь уже в конце первого круга, но не от того, что я бегу взахлёб, а от того, что при малейшей мысли о Фуркаде моё сердце бьётся сильнее, чем под самой запредельной нагрузкой. Выезжаю на прямую перед трибунами, оглушаясь гулом немецких болельщиков, подзабытым за несколько проведённых в относительно тихом лесу минут, и спустя пару мгновений устраиваюсь на коврике, изготавливаясь к лёжке и не улавливая ничего, кроме своего надрывного дыхания. Кладу палец на курок, плавно прожимая спусковой крючок, и выстреливаю, внимая глухому звону влепившейся мимо мишени пули и наблюдая чёрный глазок и свой кривой выстрел через диоптр, понемногу впуская панику в свои мелко содрогающиеся руки. Промахиваюсь ещё дважды, сопровождаясь многотысячными охами и ахами, и, с ужасом таращась на три незакрытые мишени и здраво отдавая себе отчёт в том, что лимит исчерпан, нервно переизготавливаюсь, совладав с двумя оставшимися мишенями. Кое-как сдюжив с первым дополнительным патроном, еле прошедшим как габарит, инстинктивно настораживаюсь, когда на соседний коврик ложится Магдалена, и трясущимися пальцами вкладываю второй патрон в патронник, с максимальной тщательностью обрабатывая этот выстрел и последующий третьим допом, чтобы точно справиться с ними, но затрачиваю на всю эту возню слишком много времени из-за морального воздействия немки и заполненного практически только немцами стадиона, отчего на второй круг я отправляюсь не одна, а вместе с Нойнер. Твою мать, что это вообще, нахрен, было... Магдалена выходит вперёд, таща меня за собой, и всевозможными способами поддёргивает меня, видимо, норовя уйти от меня в отрыв и наивно полагая, что её тактика измотает меня, но я намертво вцепляюсь в немку, поддерживая все ускорения, которые она предпринимает в надежде, что я отвалюсь с её хвоста, и надоедливо напоминаю ей о своём присутствии на каждом спуске, выкатываясь параллельно ей, однако не собираясь обгонять её, потому что роль того, кто ведёт, отбирает гораздо больше сил, чем положение того, кто отсиживается позади. Дожидаюсь удобного момента с целью выскочить из-за спины Нойнер на последнем перед стрельбищем подъёме, прилагая ожесточённые усилия вырваться на лидирующую позицию, чтобы занять первый коврик, и мне всё же удаётся опередить Магдалену, явно не предвидевшую такого рывка с моей стороны почти на самом подходе к рубежу. Вставая в стойку одновременно с немкой, слышу только нашу тяжёлую одышку, скрежет вгоняемых в наши винтовки обойм и щелчок задвигаемых нами затворов, прежде чем на стадионе установится полнейшая тишина, изуверски изводящая мои потрескивающие от перенапряжения нервы. Тотчас открываю огонь, поражая свою первую мишень, и подхватываю пойманный темп стрельбы, выверенно расправляясь с тремя другими глазками, но суетливо тороплюсь с последним выстрелом, не доведя мушку до верха мишени, и пуля закономерно улетает мимо на шесть часов. Изо всех сил пытаясь абстрагироваться от того факта, что Магдалена допускает пять (!!!) промахов из пяти, вставляю в винтовку дополнительный патрон, чувствуя зашкаливающее во мне давление, начинающее постепенно распирать меня изнутри, и из-за моих внезапно задрожавших ног первый доп попадает куда угодно, но не в нужную на установке чёрную точку, отчего я окончательно сбиваю своё дыхание, хмуро морщась, и безропотно пользуюсь вторым допом, который постигает ту же несчастную участь. Муторно задвигаю затвор с финальным дополнительным патроном, сжираясь животным страхом в глубине своего рассудка, и, на долю секунды посмотрев на мишень, устраиваю щёку на прикладе, нерешительно приставляя палец к курку, но без промедлений прожимаю его до упора, едва наведясь на мишень, когда в моей голове, забитой потоком из миллиона мыслей, раздаётся нежная реплика Мартена, с корнем вырывающая разрастающееся в моей груди зерно тревоги: – Иди ко мне... В моих глазах сразу же темнеет после первого за долгое время полноценного глотка воздуха, возвращающего мне отнятую у меня возможность дышать, и я посылаю полностью белой установке свой неверящий взгляд, забрасывая винтовку на спину, и тут же забываю об этом, срываясь с коврика на последний круг в компании Бергер, сумевшей-таки поравняться со мной, но никакого экстраординарного кина, то есть затяжного финиша, в моём исполнении не будет, хотя прямо сейчас будет атака. Безжалостная. Унизительная. Сокрушительная. Потому что именно для этого я бережно хранила в себе нашу с ним силу... ...Отпускаю ладонь Мартена из своей, но лишь для того, чтобы перевернуться на левый бок и прижаться своим всё ещё обмякшим и непослушным от глинтвейна телом к горячему и крепкому телу француза, вмиг ощущая, как его близость пьянит меня лишь сильнее, целиком и полностью уничтожая непрошеные запреты, и мягко кладу голову на одну с Фуркадом подушку, утыкаясь губами в его шею и млея от его сильных рук, обвивших мои плечи. Ласково провожу правой кистью вдоль груди Мартена, останавливаясь на том месте, где находится его сердце, учащённо бьющееся под моими пальцами, но не для меня, а для той, чьё имя я предпочла бы никогда не знать. Зачем, если сердце Мартена всё равно станет моим? Зачем, если моё уже его? Зачем, если рядом с ним я, а не она?.. Яро вгрызаюсь палками в снег, намертво сцепив зубы, и, непроизвольно растягивая губы в оскале оттого, как чудовищно сводит мышцы моих ног в безостановочных прыжках в мой любимый подъём, неудержимо вхожу в раж, ещё мощнее налегая на проталкивающие меня как можно дальше забивающиеся руки, умоляющие о пощаде и передышке, но о них можно забыть, пока я не сделаю всё возможное, чтобы привести свою сборную к заслуженному золоту. В какой-то момент перестав чувствовать свой пульс, перехожу на каждый шаг, когда подъём трансформируется в равнину, и необузданно увлекаюсь своим бегством от норвежки, помешавшись на намерении за счёт своего хода воскресить порушенное стрельбой доверие команды ко мне, и лыжи тут же выносят меня на спуск, где я интенсивно раскатываюсь, не оглядываясь назад и не давая себе ни секунды отдыха, потому что именно сегодня значение имеет каждый чёртов сантиметр преимущества. Спуск, подъём, поворот, прямая, спуск, поворот и подъём остаются позади, а долгожданная финишная черта лишь в сотне метров от меня, подначивая меня выложить весь свой ресурс на заключительное ускорение, и я без устали выдаю один из самых немыслимых спринтов, на которые я только способна, и пересекаю заветную красную черту, победно вскидывая руки и широко улыбаясь, когда замечаю моих ликующих девчонок, вприпрыжку бегущих ко мне навстречу за объятиями. – Прибавила ж ты нам седых волос, паразитка! – неподдельно заливается смехом примчавшаяся ко мне первее всех Света, на радостях набрасываясь на меня, и уже через секунду к ней присоединяются обе Оли, торжествующе стиснувшие нас с двух сторон. – Мы тетёньки взрослые уже, нам так нервничать нельзя! – весело вторит ей Зайцева, притягивая меня к себе за плечи, отчего я легонько хихикаю, насколько мне позволяет моё сбитое дыхание, пока Вилухина заботливо расстёгивает крепления на моих лыжах, выпаливая насмешливой интонацией своей тёзки: – Предупредила бы нас заранее, что валидолом надо было запастись! – В следующий раз обязательно запаситесь, а то я себя знаю, – колко парирую я, безмятежно наблюдая за моими искренне смеющимися сокомандницами, наслаждающимися нашим коллективным успехом, и беру лыжи с палками в свои ладони, вместе с девочками подходя к фотографам для запечатления нашего совместного триумфа. Еле устойчиво удерживаясь на своих двоих, но не прекращая лучисто улыбаться, утомлённо прислоняюсь к Зайцевой, стоящей слева от меня, и та поворачивается ко мне, мимолётно чмокая меня в щёку, чем приводит меня в чувство, невольно побуждая меня встрепенуться, чтобы пойти обмениваться любезностями с нашими соседками по пьедесталу – норвежками и француженками. Перекинувшись парой фраз с Анаис и Мари и обнявшись с ними, переполняюсь необъяснимым приливом счастья, вскоре углубляясь в финишный городок и зная наверняка, что самое ценное поздравление на французском уже давно украшает собой экран блокировки моего телефона, и поспешно достаю его из своего рюкзака, с разливающимся в грудной клетке теплом понимая, что я оказалась права. «Прости, что не смог прийти на стадион и поддержать тебя там, но я следил за твоей гонкой из отеля, и, знаешь... Я никогда не перестану восхищаться тобой и всем, что ты делаешь, самая бесподобная снайперша мирового биатлона ;)» Открыто расплываюсь в своей самой светящейся улыбке, безбожно пылая до кончиков ушей, и прикусываю нижнюю губу, оперативно набирая ответное сообщение: «Только ты дерзишь делать мне такие комплименты с издёвками!» Отложив телефон на верх пирамиды, чтобы переодеться перед награждением, меняю лыжные ботинки на кроссовки и залезаю в тонкие чёрные болоньевые штаны, узревая новое уведомление, сразу же открывая его и озадаченно уставляясь на экран. «Если бы я знал, что ты так улыбаешься и краснеешь от моих слов, пока я этого не вижу, то я делал бы это намного чаще!» Блять, прошу, не говорите мне, что именно в этот момент меня показали в эфире... «Фуркад, ты сейчас точно дошутишься до того, что я возьму и забаню тебя!» Возмущённо засовывая телефон в карман куртки, которую после надеваю на себя, натягиваю поверх неё гоночный номер, принимая своё прежнее беззаботное выражение лица после нашей победы, и возвращаю винтовку на плечи, хватая лыжи с палками и воссоединяясь с девчонками для цветочной церемонии. Едва активно участвую в развернувшейся между ними беседе, односложно отзываясь на их обращения ко мне, и неморгающе смотрю себе под ноги, неподконтрольно погружаясь в терзающие меня размышления, вновь устроившие хаос в моём разуме после столь непродолжительного взаимодействия с Мартеном. Размышления, рьяно подталкивающие меня к тому, чтобы бесповоротно разрушить те взаимоотношения, что я и Мартен тщательно выстраивали по кирпичику на протяжении прошедшего месяца, потому что у нас всё равно нет никакого будущего. Размышления, едко отравляющие мои ранимые чувства, разгорающиеся во мне сильнее с каждым новым днём и непреклонно требующие Мартена рядом, непоколебимо вызывая во мне неистовую потребность сближаться с ним и накрывая меня мучительной тоской, если мне это не удаётся. Размышления, крошащие в порошок моё сердце, что почти четыре года назад с дивана родительской квартиры вмиг посчитало Мартена родным через трансляцию гонки и непременно напомнило мне об этом соприкосновении два года спустя в том самом Ванкувере, стоило мне лишь снова услышать имя француза. К чему эта пытка, если сердце Мартена бьётся не для меня, а моё – только для него? Почему я должна сходить с ума от недозволительности быть с ним, если между нами никогда ничего не будет? Зачем я тешу себя наивными иллюзиями и верой в то, что однажды наша дружба перерастёт в нечто большее, если даже дружба в таких условиях кажется невыносимой? Но какими бы риторическими не были эти вопросы, они не отменяют того факта, что из семи миллиардов человек я не хочу видеть рядом с собой никого, кроме Фуркада, и жажду того, чтобы Фуркад не хотел видеть рядом с собой никого, кроме меня. Поперёк моего горла встаёт горький душащий ком из слёз, и я порывисто делаю глубокий вдох, судорожно загоняя его обратно в грудь, и принуждённо окунаюсь в суровую действительность, выдвигаясь к подиуму со своими сокомандницами под громозвучный гимн IBU и бесконечно ненавидя себя за то, что публично проявляю неприемлемую сейчас роскошь в виде эфемерной слабины, отчётливо отбрасывающей свою тень на поникшие очертания моего обличья. Поднимаюсь на нашу первую ступень пьедестала, примостившись с левого края, и получаю тёплые поздравления и букет цветов, по привычке утыкая в них своё лицо и вбирая в себя их аромат, чувствуя внезапно пронзившую меня режущую боль, вдруг ослепившую меня своей раздирающей истиной. Мартен, прости, если сможешь, но я в любом случае предприму отчаянную попытку исчезнуть из твоей жизни, и тебе придётся отпустить меня, потому что так будет лучше для нас обоих. Я испарюсь, пока всепоглощающая любовь к тебе ещё не успела оставить на мне свой судьбоносный перманентный след... 16:11, 8 января 2012 года. Оберхоф, Германия. Лениво плетусь к финишному городку вдоль трассы, особо не располагая хорошим настроением из-за того, что лучший результат в нашей команде дислоцируется за пределами цветов, но демонстрирует его Антон, вероятно, уже добравшийся до финиша, и прибавляю скорости, чтобы побыстрее доползти до стадиона и суметь хотя бы на мгновение исподтишка глянуть на Мартена, который на каждом кругу гонки оглядывался на меня и подолгу смотрел, словно задавая мне один и тот же немой вопрос: «Почему ты избегаешь меня?». Это первый за почти цéлую неделю раз, когда мы видим друг друга так часто: после вчерашнего ужина с Мари я разузнала, что на протяжении последних нескольких дней Мартену было очень плохо из-за аллергии на приём обезболивающих, лишившей его всех моральных и физических сил, поэтому Фуркад пропустил спринт, твёрдо решив настраиваться на сегодняшний масс-старт, что, зная Мартена, прошёл не совсем так, как он того ожидал, но не так катастрофично, как он мог бы его провести, учитывая состояние его организма, а я... А я чудом увожу из Оберхофа два золота и серебро, учитывая то, каким противоречивым было состояние моей души, когда я с точностью до минут просчитывала, в какое время француз спускался в столовую, чтобы нечаянно не пересечься с ним в неформальной обстановке, убившей бы все мои планы по возведению отделяющей меня от него стены, для которой я уже заложила достаточно прочный фундамент... – «Ага, этот фундамент развалится от одного неосторожного шороха Фуркада рядом с тобой, строительница хренова», – недовольно ворчит мой разум, умышленно пристыжая меня за этот несуразный бред, которым я всерьёз занимаюсь, порождая миллионы недопониманий между мной и Мартеном, постепенно приближающих нас к неминуемому тупику наших взаимоотношений. – «За что ты так с ним? Ему ведь тоже может быть больно», – вкрадчиво шепчет сердце, трепетно забившись под моими рёбрами, отчего я сокрушённо замираю около рекламного щита финишного городка, медленно приподнимая голову, и взволнованно узреваю стоящего в полуметре от меня Мартена, в эту же секунду обернувшегося ко мне, будто бы почувствовав, что я обездвижено застыла позади него. За то, что дал мне надежду и сам же отобрал её, уже привязав меня к себе. И я не скрою свой до безумия скучающий взгляд, на миг посмотрев на Мартена, но вскоре разорву наш зрительный безмолвный контакт и пройду мимо француза на дрожащих ногах, искусственно притворяясь, что не слышу, как он выкрикивает моё имя мне в спину так, что я на момент сомневаюсь, а правильно ли я поступаю. Но совершаю вперёд ещё один шаг, резко отшатываясь, когда напротив меня возникает веселящийся Тарьей, моё внимание порывающийся удержать, и выскакивающий из-за него Эмиль, протягивающий мне свои цветы и напористо препирающийся со мной о том, что я точно поведусь на такую ваниль с его стороны. Победитель среди них один, и лишь он в этом мире мой единственный и необходимый как кислород дофамин, и он навсегда и неотвратимо им станет, если любовь неожиданно грянет и обратит в единое целое кипящие в нас эмоции, соединив наши души в искристых лучах закатного солнца.