Qui cherche, trouvera

– Подойди ко мне, пожалуйста.  – Зачем?  Нежный голос, нежный взгляд, нежно-серые спортивные штаны, которые так мне нравятся... – Я покажу тебе, как сильно я люблю тебя. – А если не подойду?  ...нежная улыбка, неспешно тянущиеся ко мне нежные ладони... – Я всё равно тебя поймаю!  ...и нежная хватка. Настолько молниеносная, что я не успеваю даже отвернуться от Мартена, уже обвившего мою талию своими руками, но разражаюсь заливистым звонким смехом, когда тот внезапно отрывает мои ноги от пола, прижимая меня к своему обнажённому крепкому торсу, и вдруг принимается кружить меня, продолжая это счастливое волшебное безумие около десяти секунд, после плавно останавливаясь и подбрасывая меня чуть выше, перемещая руки под мои бёдра.  Фуркад замирает, с размеренной увлечённостью рассматривая поалевшую меня, с размеренной увлечённостью рассматривающую его, но вскоре отступает на несколько шагов назад и, присаживаясь на угол кровати, аккуратно опускает меня на себя сверху, не сводя с меня своего заворожённого взгляда.  – Не закружилась голова? – вкрадчиво спрашивает Мартен, вызывающе запуская ладони под подол моего чёрного шёлкового пеньюара, и, медленно скользя ими вверх и вниз вдоль моей спины, пленённо следит за моим откликом на его действия, не заставляющим себя ждать ни секунды дольше: я исступлённо вспыхиваю, инстинктивно вцепляясь пальцами в плечи француза, и наклоняюсь вперёд, едва ощутимо смыкая губы на его щеке.  Жадно вбираю в лёгкие аромат мятного шампуня Мартена и опьяняюще вкусный запах его тела, тягуче ведя губами ниже, и невольно прикрываю глаза от наслаждения, еле слышно шепча:  – Закружилась, но не от того, что ты делал, а оттого, что это делал ты, моя любовь. Поверхностью своих губ слегка дотрагиваюсь до краешка губ Мартена, собираясь отстраниться от него, но Мартен неуловимо подаётся ко мне навстречу, вовлекая меня в долгий глубокий поцелуй, и мягко опрокидывает меня на кровать, подминая меня под себя. Обжигающе. Искушающе. Распаляюще. Сладко. До неприличия сладко...  Каждое соприкосновение разгорячённого полуобнажённого тела Мартена с моим, ставшим непривычно податливым и невозможно чувствительным, сбивает моё дыхание и заставляет трепетно вздрагивать от каждого отдельно взятого движения его влажных полных губ, что оказываются на моей шее и покрывают её бесчисленными неистовыми поцелуями, от которых я бессознательно вплетаю пальцы в бархатные вьющиеся волосы француза, нежно перебирая каждую их прядку, и слегка подёргиваю своими плечами, нарочно сбрасывая с них бретельки пеньюара и недвусмысленно намекая Мартену на то, чтобы он смело избавил меня от этого предмета одежды.  Потому что это ещё один повод для воспроизведения неизъяснимо вожделенного ощущения его нежных сильных рук на моём теле снова и снова. Потому что я уверена в том, что он предвкушал какой-либо невербальный знак с моей стороны, что позволит ему продолжить осыпать меня неторопливыми ласковыми поцелуями, опускающимися ниже и тем самым доводящими меня до беспамятства. Потому что он единственный, кому удалось так немыслимо овладеть мной, и отчего я лишь больше жажду его безграничного и бережного обладания всем, что у меня только есть. Потому что я доверяю ему. Потому что я люблю его. Потому что я – его.  Потому что он – мой, и никогда не был и не будет чьим-то ещё… И Мартен улыбается. Нежно и ликующе одновременно. Настолько обаятельно, что я непроизвольно тяну к нему свои руки, одержимо ища его близости, и тот понимает меня без слов и, подкладывая свои тёплые нежные ладони под мои лопатки, отрывает меня от кровати, усаживая меня на свои бёдра и крепко прижимая меня к себе. Я нежно обхватываю лицо Мартена, зачарованно разглядывая каждую его чёрточку, до которой тут же дотрагиваюсь, млея от мягкости его кожи под подушечками моих пальцев и не веря в то, что это по-настоящему происходит со мной… Неважно, что именно: любовь, плещущаяся в глубине глаз Фуркада, пристально смотрящего на мои губы; его собственные губы, приоткрывшиеся от моего мимолётного прикосновения к ним, или факт того, что наши губы находятся в чёртовой паре сантиметров друг от друга.  И я хочу поцеловать Мартена. Точно так же, как он поцеловал меня несколько минут назад, но он невзначай перебивает поток моих мыслей, неожиданно приподнимая свою правую руку, и ласково заправляет локон моих волос мне за ухо, отчего-то смятенно воззрившись на меня. – Пообещай мне, что будешь осторожна. – Ты о чём? Выражение лица Мартена стремительно меняется, поэтому я больше не вижу в нём прежней нежности и теплоты, тотчас превратившихся в леденящее меня беспокойство и взволнованность, но нежность и теплота Фуркада сохраняются в его руках: правой он трепетно поглаживает мою щёку, а левую аккуратно кладёт на моё правое колено, не переставая всё так же встревоженно смотреть на меня.  – Пожалуйста, прислушайся ко мне.  – Я… Я не понимаю!  Судорожно порываюсь сжать ладонями плечи француза, с ужасом осознавая, что мои руки не подчиняются мне, и нервно сглатываю от своего бессилия, сокрушённо чувствуя, как мои веки наливаются тяжестью, вздумав безжалостно отнять у меня мою утопическую сказку и погрузить меня в свой беспросветный непроницаемый мрак.  И сказка исчезает. Но исчезает лишь визуально, оставляя мне возможность внимать её звукам ещё несколько мгновений, которых оказывается достаточно, чтобы вновь услышать нежный и умоляющий голос Мартена.  – Мне невыносимо больно видеть, как ты плачешь… ...Плотнее укутываюсь в свою куртку, улавливая пока что недоступное моему только что пробудившемуся мозгу осмысление разговоров моих сокомандников, и хочу поджать под себя ноги, но с сожалением спохватываюсь, что я лежу в полный рост на самом заднем ряду автобуса и мне здесь очень холодно и темно... Как же холодно и темно. Как же раскалывается голова. И как же мне не хочется открывать глаза, потому что это был всего лишь сон. Это был всего лишь сон... Издевательски нежный и по-жестокому ирреальный сон со сбивающей меня с толку противоречивой иррациональной концовкой, в которой я так и не смогла достучаться до Мартена и выяснить, что он имел в виду под каждой из своих последних фраз, ввергших меня в растерянное замешательство и опять разворошивших мои клокочущие эмоции, с трудом усмирённые мной после сегодняшней пресс-конференции.  Но почему мне до сих пор кажется, что я ощущаю тепло его руки на своей коленке..? – О, проснулась, а то я уж думал, что придётся тебя на руках в отель тащить! – саркастически раздаётся откуда-то сверху, и я недовольно разлепляю веки, мрачно взглядывая на вставшего в проходе автобуса Николая Петровича, и медленно принимаю сидячее положение, сонно потирая свою заспанную физиономию ладонями и апатично протягивая:  – Где мы и сколько нам ещё ехать?  – Сейчас твой брат выгружается, – отзывается Лопухов, и я расстроенно хмурюсь, вспоминая о том, что Антон будет жить отдельно от команды на более низкой высоте по сравнению с высотой Антхольца, чтобы не столкнуться с процессом акклиматизации, но в этот раз я решила не следовать его примеру и отказалась от этого рискового эксперимента перед моим знакомством с этим неоднозначным итальянским местом. – Минут через пятнадцать приедем.  Николай Петрович отходит обратно в начало автобуса, и я лениво достаю свой телефон с целью узнать время, удивлённо вскидывая брови от того, что уже перевалило за два часа ночи, и поудобнее откидываюсь на спинку сидения в надежде на то, что эти пятнадцать минут не будут длиться целую вечность.  Спустя всё же чуть больше чем пятнадцать минут наконец-то выбираюсь на улицу, энергично разминая свои бедные мышцы, страшно затёкшие за почти девять часов дороги, и, с необъяснимым чувством эйфории прикрыв глаза, приподнимаюсь на носочки, воздевая руки к устланному звёздами чёрному небу и наполняя свою грудную клетку внушительным глотком свежего горного воздуха.  Вот я и здесь... Надеюсь, ты ответишь мне взаимностью, обожаемый мной Антхольц… 12:12, 16 января 2012 года. Антхольц-Антерсельва, Италия. – Михаил Николаевич, мне бы сегодня на классику чего-нибудь... – Решила в бой сразу не рваться? А я-то думаю, чего это сегодня солнце выглянуло... – Просто не хочу, чтобы высота сыграла со мной злую шутку на первой же тренировке! – Хорошо, сейчас посмотрим, что можно тебе предложить... Мягко киваю, с лёгкой улыбкой глядя то на моего сервисёра, с задумчивым видом взирающего на имеющуюся у меня тройку пар классических лыж, то на стену из неисчислимого количества моих коньковых лыж, и нетерпеливо выпрямляюсь, замечая, что Колосков вытаскивает выбранную им пару из держателей, отчего-то хитро усмехаясь, и покачивает головой, подавая её мне и с притворным негодованием выдавая:  – Угораздило же тебя на Rossignol подсесть, такие они капризные!  – Мы с ними нашли друг друга с первого взгляда! – оптимистично отшучиваюсь я, аккуратно обхватывая правой ладонью свои лыжи, и, искренне благодаря Колоскова за его помощь, отхожу к выходу из вакс-кабины, собираясь дёрнуть ручку двери, но приостанавливаюсь, когда тот весело и одновременно предупреждающе бросает мне в спину:  – И ещё, на трассе сегодня достаточно много ледяной корочки, так что на горы с разинутым ртом смотрим только во время передышки!  Еле сдерживая смех, послушно показываю большой палец, и шустро выбираюсь на улицу, чуть ли не вприпрыжку направляясь к стрельбищу, чтобы поставить свою винтовку в пирамиду и (ура, ура, ура!) отправиться восторгаться здешними красотами. Кладу лыжи на снег, вставая на них и застёгивая крепления, и продеваю руки в петли на темляках, делая первые отталкивания по плотному подзамёршему снегу или, как мы называем этот вид снега в нашем мире, по крупчатке, являющейся самым идеальным и выигрышным состоянием снега.  Оставив свою боевую подругу в пирамиде, с радостной улыбкой до ушей покидаю стрельбище, неспешно продвигаясь классикой по прямой вдоль трибун, и с детским нескрываемым восторгом верчу головой, пытаясь убедить себя в том, что то, что я вижу – реально: бездонное безоблачное бирюзовое небо и не по-зимнему греющее полуденное солнце, ослепляющие лучи которого искристо переливаются на радужно мерцающих кристалликах снега под моими ногами; роскошно возвышающиеся над стадионом величественные Доломитовые Альпы, объятые белоснежной шалью и поражающие воображение своим уникальным природным ландшафтом; кажущиеся недосягаемыми точёные скалистые вершины, живописно устремляющиеся в лазурное полотно и побуждающие поверить в то, что иногда даже самые несбыточные грёзы обращаются в явь; ничтожно крошечная на фоне этой исполинской итальянской колоритности я, что неторопливо взбирается на небольшой мостик, плавно переходящий в уходящую в лес трассу, и неизлечимо мечтает о разделении этого волшебного момента и своего счастья вместе с ним. Я, безумно любящая катание на лыжах в одиночку, но так же я, безумно любящая Мартена Фуркада, ставшего моим единственным исключением из этого правила... ...– А ты думаешь, я не буду тебя доставать? – озорно подмигиваю Мартену, присаживаясь на спуске, и откатываюсь немного вперёд, посылая огорошенному Фуркаду воздушный поцелуй и задорно кидая: – Если что, я сделаю вид, что я не пошутила!  – Только попробуй! – с неподдельной искренностью смеётся француз, и я широко улыбаюсь, подхватывая пойманный после спуска темп, и ускоряюсь до деревянного пешеходного моста над трассой, прямо под этим мостом дрифтом разворачиваясь к Мартену передом и дурашливо крича ему:  – Не смей ускоряться, а то я тебя накажу!.. Выезжая из леса на освещённую солнцем поляну, намеренно оглядываюсь на то, что находится за мной, и, переставая толкаться палками, опускаю обмякшие от увиденного руки, обомлело застывая посреди лыжни. Предстающий моему взору необычайно громадный горный массив – противоположный тому, что располагался передо мной, пока я была на стадионе, с этой точки кажущимся игрушечной миниатюркой, изобразительно иллюстрирующей то, что я солидно набрала в высоте, и открывшийся отсюда фантастический пейзаж этому лишь подтверждение... А как теперь оторваться от него, мне кто-нибудь скажет?  – «Скажет», – многообещающе отвечает мой разум, отчего я напрягаю слух, улавливая постепенно нарастающий звук лыжного скрежета, и, слегка опустив подбородок, вмиг переключаюсь с созерцания гор на трассу, узревая четырёх французских биатлонистов, в развалочку начавших всходить в подъём позади меня. – «Его голос». Молниеносно отворачиваясь обратно, одним резким и мощным отталкиванием выкатываюсь на затяжной волнообразный спуск, тревожно ощущая, как моё сердце пару раз сбивается с ритма, противоестественно подскакивая в моей груди, но всё равно ускоряюсь ещё сильнее, не придавая значения слишком безупречному скольжению моих лыж. В считанные мгновения вылетаю на неожиданно идущий под спуск поворот на 180 градусов, отчаянно цепляясь за шанс устоять на восставших против меня лыжах, не только не цепляющихся за ледяную корку, но и ещё быстрее разгоняющихся по ней, и интенсивно перебираю ногами в последней надежде на то, что это поможет мне избежать падения. Все мои внутренности холодеют в тихом ужасе, когда мою левую ногу внезапно отрывисто сводит влево, что окончательно лишает меня всяческого равновесия, но я рефлекторно успеваю выставить перед собой руки, подтянув к себе правое колено, и, нечаянно перенеся весь вес своего тела на него, истошно вскрикиваю от пронзившей всю мою правую ногу невыносимой острой боли, зажмуривая тут же наполнившиеся слезами глаза.  Какая же я дура, блять... – Дальше без меня, – до меня доносится испуганный голос Мартена и глухой хруст снега от притормаживающих где-то около меня лыж, но я не размыкаю глаза даже на миллиметр, боясь совершить малейшее телодвижение и вновь почувствовать эту страшную стреляющую боль, и стискиваю зубы от собственной безмозглости, безысходно вслушиваясь в приближающиеся ко мне шаги француза.  Ну что, добегалась?  – Соня, открой глаза, пожалуйста, – взволнованно просит Фуркад, едва осязаемо дотрагиваясь до моего правого плеча, на что я нерешительно раскрываю веки, пытаясь сфокусировать свой размытый от слёз взгляд на Мартене, опустившемся на корточки напротив меня, и жалко всхлипываю со всё ещё стекающими на снег слезами, сдавленно роняя:  – Мартен, мне очень больно... – Где у тебя болит? Сесть попробуешь? А встать сможешь? – обеспокоенно расспрашивая меня, Мартен поневоле вызывает у меня тёплую улыбку своей заботой и тем самым незамысловато отодвигает мою боль на задний план, поэтому я более-менее прихожу в себя, позволяя ему обхватить мои плечи, чтобы помочь мне отлипнуть от снега и хотя бы присесть, и исподтишка поглядываю на пристально рассматривающего меня француза, слабо хмыкая от осознания того, что в столь нелепейшую ситуацию я могла попасть только вместе с ним.  – Правое колено ушибла, – нервно издаю глупый смешок, чуть отшатываясь в сторону от внезапно потянувшейся к моему лицу руки Мартена, перемещающего мои очки с моей переносицы мне на лоб и принимающегося нежно утирать слёзы с моих щёк, и оцепенело замираю от запредельного переизбытка его долгожданных прикосновений, практически не обращая внимание на то, что другой рукой Фуркад уже отстегнул мои лыжи, отбросив их на обочину трассы к своим лыжам и палкам, и теперь обеими ладонями берётся за мои запястья, вынимая их из петель моих палок. – Что ты делаешь? – Ты на ногу даже встать не сможешь, а ждать дольше может привести к не самым хорошим последствиям, – откинув мои палки к остальному нашему инвентарю, размеренно и вроде бы вразумительно поясняет Мартен, поднимаясь на ноги, но я машинально уклоняюсь от него и, задирая подбородок, протестующе округляю глаза, негодующе выпаливая: – И что? Не надо ничего делать, я сама как-нибудь справлюсь!  – Слушай, мы с тобой, конечно, уже давно не разговаривали, но если ты сейчас решила поспорить со мной, то я бы посоветовал тебе помолчать! – твёрдо чеканит Фуркад, одной своей фразой отрезая все существующие у меня пути к отступлению, и я смиренно поджимаю губы, когда Мартен нагибается ко мне и аккуратно прислоняет своё левое предплечье к моим лопаткам, а правое тихонько подкладывает под мои колени, как можно осторожнее беря меня на руки, отчего из моего горла всё равно вырывается протяжный стон. – Прости, прости, я не хотел... – Нет, нет, всё хорошо, – мягко откликаюсь я, крепко обвивая шею Мартена обеими руками, и, робко откинув голову на его плечо, умиротворённо прикрываю глаза, безмятежно убаюкиваясь ритмичными покачиваниями от шагов Фуркада и искренне удивляясь тому, как всего один чёртов человек способен пробуждать во мне такие неприемлемо противоречивые чувства. Как же это всё непонятно и дико, но как же мне всё это нравится... – Спишь? – спрашивает Мартен полушёпотом, тоном своего голоса искушая меня украдкой зыркнуть на него и лестно обнаружить, как он косится на меня с загадочной улыбкой и едва заметным прищуром, и если бы не моё противно ноющее колено, то я бы со стопроцентной уверенностью поверила в то, что я сплю. – Мы вчера приехали очень поздно, а встали сегодня очень рано... – ещё сильнее прижимаюсь к Фуркаду, без единого слова демонстрируя ему, что сейчас он целиком и полностью принадлежит только мне, и, нарочито сладко причмокивая губами, поудобнее устраиваюсь на плече Мартена, расплываясь в довольной улыбке. – А мы с тобой ещё в теньке идём: таким просто грех не воспользоваться! – Мы вчера приехали сразу же после вас, поэтому я прекрасно тебя понимаю! – сострадающе вторит мне Мартен, и я нечаянно ловлю себя на шальной мысли, что в какой-то неопределённый момент своей жизни я подчистую растеряла всю присущую мне порядочность, и поэтому сейчас с нескончаемой очарованностью бесстыдно засматриваюсь на невозможно мягкие черты лица француза, навязчиво порождающие во мне один-единственный неуёмный порыв: непрерывно зацеловывать его и нежно тискать как любимую мягкую игрушку. Интересно, а Мартен прибьёт меня, если я буду называть его плюшевым медвежонком? – Расскажи мне что-нибудь, пожалуйста, – приглушённо отпускаю я, большим пальцем правой руки ласково поглаживая нижнюю челюсть Мартена от подбородка до мочки его уха и обратно, и, не переставая любоваться его сосредоточенным профилем, откровенно признаю́сь самой себе в том, что моя хвалёная выдержка сразу же бесследно исчезла после заполучения мной сладостной близости Фуркада, раздобытой весьма сомнительным способом, но позволившей мне вновь прочувствовать на себе его ни с чем не сравнимую заботу. И убедиться в том, как же сильно я скучала по нему... – Что бы ты хотела? – Что бы я хотела... Что-то, что ты хотел бы кому-то рассказать, но никогда не рассказывал... Только, пожалуйста, без травм и других болячек, а то мне и так досталось уже! Мартен перенимает мой слегка нервный смешок, отдав должное моей самоиронии, и направляет на меня свой задумчивый взор, понемногу приобретающий патетические и энтузиастические нотки, чем вводит меня в минутное недоумение, мигом рассеивающееся с началом его импозантно преподнесённой мне тирады: – Понимаете, я б не стал говорить, что есть тёплые места или холодные. Про себя я могу сказать, что главное для меня – это общение с людьми, протянувшими мне руку помощи, когда мне было худо, очень плохо и, кстати, именно такие встречи меняют судьбу, куют характер, поэтому иди навстречу людям, раскрой им свои объятия. Но бывает так, что человек, несмотря на все усилия, на все старания, не может найти друга, но у меня всё иначе. Да, я могу сказать, что у меня теперь есть все основания жить, и радоваться жизни, и идти вперёд, и даже многие спрашивают меня сегодня: «Послушай», – говорят, – «В чём твой секрет?». Я им отвечаю, что всё дело в любви. Любовь придала мне силы! Сегодня я строю чудо-машину, а завтра, кто знает, может быть, изменится всё, и я посвящу свою жизнь слу... служению людям. Практически надрываю живот от безудержного смеха, ткнувшись Мартену в плечо своим сделавшимся пунцовым лицом, и, раз за разом прокручивая в голове харизму и виртуозный артистизм Фуркада, с которым тот эффектно продекламировал эту цитату, разражаюсь ещё бо́льшим смехом, ощущая передающуюся мне дрожь от тихого угара самого Мартена и с горем пополам выпаливая: – Ты на полном серьёзе выучил наизусть монолог Отиса?! – Я выучил его сразу же, как только посмотрел этот фильм в первый раз! – кое-как отзывается Мартен сквозь непрекращающийся у него смех, чуть сжимая пальцами мою спину и моё бедро там, где находятся его держащие меня руки, пока я смахиваю выступившие из глаз слёзы, старательно пытаясь успокоиться после узренного мной гениального представления француза. – Мне тогда было 14, и я не раз спрашивал себя о том, когда же мне подвернётся такая ситуация, что я смогу перед кем-то блеснуть этим познанием! – Фуркад, ты никогда не перестанешь меня удивлять! – искренне возглашаю я и, исподтишка уставляясь на еле утихомирившегося Мартена, застенчиво улыбаюсь, неуместно смущаясь от его проницательного взгляда. – Я тоже этот фильм до дыр засматривала, когда он вышел, причём я ни разу не смотрела его на русском... – Это ты никогда не перестанешь меня удивлять! Может, ты ещё на каталанском и испанском говоришь, и я опять узнáю об этом в самый последний момент. – Ты знаешь испанский и каталанский? – Можно и так сказать. Это некое преимущество того, что я родился и вырос на границе с Испанией, а именно на земле, которая раньше принадлежала Каталонии. – Значит, я выучу испанский и каталанский, чтобы ты не... – София Владимировна, а во время гонок месье Фуркад вас тоже на руках носить будет? Раздосадованно морщусь, непредвиденно прерываясь озадаченным голосом Лопухова, так некстати ворвавшимся в поток моей мысли, но моментально цепенею в немом ужасе, слишком поздно смекая, что я совсем не соизволила порадеть над тем, как я собираюсь выкручиваться из совершённого мной покаянного проступка перед своим тренером, вдруг обозначившимся в нескольких метрах от меня и неуклонно ожидающим получить ответ на интересующий его вопрос. И какое же возмездие мне уготовлено за такой обременительный грех в этот раз? – Сейчас я вернусь, – тихо произносит мне на ухо Мартен, аккуратно опуская меня на землю прямо напротив Лопухова, и я неуклюже привстаю на левую ногу, уныло вперившись в спину Фуркада, отбежавшего к своему тренеру, стоящему неподалёку от нас, и боязливо перевожу глаза на Николая Петровича, сверлящего меня своим жаждущим объяснений взглядом. – Николай Петрович, я... Ну… – пристыженно повесив голову, едва разборчиво мямлю я, беспомощно пялясь на свою невыносимо саднящую правую ногу, несуразно болтающуюся в воздухе, и наступить на которую я всё равно не решусь ни под каким предлогом. – Я упала... Колено ушибла, походу... – Шипулина, у тебя не одно, так другое, сколько можно уже!? – рассерженно отрубает Лопухов после недолгой паузы и, психологически забивая уже сполна уничижённую меня под плинтус, тяжело вздыхает, притворно смирившимся тоном изрекая то, от чего мои зубы непроизвольно стискиваются сами по себе: – Жёлтую майку твою жалко, конечно, но что уж тут поделаешь... Поехали тогда, отвезу тебя в отель обратно. – Не надо, оставайтесь здесь с ребятами, – максимально благосклонно цежу я, с незримым для тренера ликованием приметив ключи от машины в правой ладони возвращающегося обратно Мартена, и, когда тот, наконец, подходит ко мне, нетерпеливо протягиваю к нему свои руки, чтобы как можно скорее остаться с ним наедине и предать забвению весь этот кошмар. – Только винтовку мою не забудьте! Мартен снова осторожно берёт меня на руки, торопливо выдвигаясь к парковке, находящейся примерно в паре минут от нас, и, пристально всматриваясь в черты моего опустошённого лица, омрачённого свалившейся на меня бесчеловечной несправедливостью, вопрошающе заглядывает мне в глаза, встревоженно спрашивая: – Ты чего такая расстроенная? Что он тебе сказал? – Мартен, я подвожу свою команду... – безэмоционально хмыкаю я, отрешённо поджимая губы, и, разрывая наш зрительный контакт, мягко укладываю голову на плечо француза, невидяще воззрившись на территорию стадиона справа от нас. А на что я, собственно, так наивно рассчитывала? – Это могло случиться с каждым, не вини себя, пожалуйста. Сейчас самое главное – дать себе время на полное восстановление и постараться прислушиваться к своему организму, чтобы не сделать ещё хуже... У меня была похожая ситуация за полтора года до Ванкувера: я вывихнул плечо во время тренировки, и всё было настолько серьёзно, что врач настаивал на том, что мне нужно было делать операцию, но в этом случае я рисковал не попасть на игры, поэтому я отказался от неё и, как ты уже знаешь, олимпийское серебро я там выиграл, так что это оказалось правильным решением... – Ну ты и сравнил, конечно, мой ушиб и свой вывих! – огорошенно вскликиваю я, чуть отстраняясь от натянуто улыбнувшегося на мои слова Мартена, открывающего переднюю дверь минивэна, и немного пригибаюсь, когда Фуркад аккуратно усаживает меня на переднее сидение, но облегчённо откидываюсь на спинку кресла, пока он шарится в бардачке перед моими ногами. – Да, ты прав, полностью прав, мне просто было необходимо от кого-то услышать это... Достав что-то из бардачка, Мартен захлопывает его и, нежно перехватывая мою правую руку, вкладывает в неё пакетик с сухим льдом, бережно прислоняя его к моей коленке и мягко обнадёживая меня: – Я уверен в том, что уже к следующему этапу ты обретёшь свою самую оптимальную форму. Мартен ободряюще улыбается мне, отнимая свою ладонь от моей, и, предусмотрительно пристёгивая на мне ремень безопасности, как будто я не смогла бы сделать этого сама, закрывает дверь, обходя минивэн и после устраиваясь за его рулём. – Кстати, что ты сказал своему тренеру, что он дал тебе ключи? – порываясь подавить своё дурацкое смущение, предпринимаю попытку разрядить обстановку, поворачиваясь к Мартену, снимающему минивэн с ручника, и внимательно слежу за тем, как он проворачивает ключ в замке зажигания, заводя мотор, и бросает на меня свой неоднозначный взгляд, со спокойной совестью излагая: – Я сказал ему, что ты упала из-за меня, и я должен сполна загладить перед тобой свою вину. Ну, с какой-то стороны так всё и было, вообще-то... – А наши лыжи с палками? – Стеф передаст кому-то из ребят, чтобы они забрали их и отнесли их туда, куда нужно. Не в силах оторвать глаз от серьёзного выражения лица Фуркада, сконцентрированно выруливающего на главную дорогу, растягиваю губы в непринуждённой улыбке, любопытствуя о первом, что приходит мне в голову: – И давно ты умеешь водить? – Официально не так давно, а неофициально... – Нет, не говори мне, что ты водил без прав... – Есть у меня одна такая история, хотя за рулём тогда был не я, а мой лучший друг, но это не отменяет того факта, что у него тоже не было прав, потому что нам обоим было по пятнадцать лет. Дело было поздно ночью после вечеринки, и, как ты понимаешь, мы были не особо трезвые, поэтому решили взять ключи от машины его отца и немного повеселиться... Но веселье закончилось тем, что через несколько километров мы врезались в дерево, причём машина от этого вообще перевернулась, и я до сих пор удивляюсь тому, что мы с ним не получили абсолютно никаких травм! Родители нам такую взбучку устроили на следующий день, конечно... – Фуркад, ты реально придурок... Или тебе так нравится себя опасности подвергать постоянно? – Жизнь без какого-либо риска была бы скучной... Или ты не согласна с этим? – Согласна, но... – Но? – Но это ничего не меняет в том, что ты – придурок, которому постоянно нравится подвергать себя опасности! – Как будто у тебя ни разу не было таких ситуаций! Резко осекаюсь на полуслове, скептически наблюдая за самоуверенной усмешкой на губах Мартена, и, невольно вспоминая об одном занимательном случае из своего детства, разоблачённо перевожу ставший шкодным взгляд на дорогу, в подробностях пересказывая все детали того происшествия: – Мне тогда было одиннадцать лет... Мы с папой вдвоём поехали кататься в лес на лыжах, ну и он почему-то решил, что я имела достаточно лыжного опыта для того, чтобы с ветерком прокатиться по самой сложной петле на трассе. Он предупредил меня, что в конце одного спуска будет крутой поворот с обрывом и что нужно будет обязательно притормозить перед ним, но у меня просто сорвало крышу от скорости, которую я развила на том спуске, и я наоборот присела ещё ниже и разогналась ещё быстрее... Как ты уже понял, я даже не догадывалась о том, какой там был обрыв, и я недооценила его и, в принципе, всю серьёзность слов отца об этом повороте. Я вылетела с трассы, но каким-то образом успела схватиться за выпирающую толстую ветку и повиснуть в воздухе, а потом я опустила вниз голову и увидела, что подо мной было метров пятнадцать пустоты... Кроме нас с отцом об этом никто не знает, особенно мама, она бы нас там обоих и закопала бы! – Теперь и я тоже знаю об этом и ума не приложу, как мне на это реагировать! И ты ещё мне смеешь что-то говорить про мою придурковатость, а сама?! – возмущённо восклицает Мартен, припарковывая минивэн у самого входа в отель, и, отстегнув ремень и забрав ключи, выходит наружу, стремительно направляясь ко мне, и я скидываю с себя свой, когда Фуркад открывает дверь, и придерживаю пакетик со льдом на своём колене левой рукой, правой обвивая шею улыбающегося француза, берущего меня на руки в третий раз за последние полчаса. – Мы с тобой стóим друг друга, не находишь? – В русском в таком случае мы говорим: «Два сапога – пара»! – Это выражение мне нравится даже больше! Счастливо улыбаюсь, упоённо созерцая сияюще смеющееся лицо Мартена, а именно появившиеся в уголках его поблескивающих глаз маленькие морщинки, похожие на солнечные лучики, и невзначай помышляю о том, что даже если бы небо было затянуто густыми облаками, то я всё равно была бы сполна обласкана солнечным светом, немеркнуще исходящим от сверкающих глаз моего солнца, согревающего меня лишь одной своей улыбкой. Никогда бы не подумала, что само солнце когда-то по-настоящему снизойдёт до меня и будет носить меня на руках... – Прости, что я вырвала тебя с тренировки, но спасибо тебе за помощь... – по-дурацки мнусь я, когда Мартен тихонько опускает меня на край моей кровати и, присаживаясь передо мной на корточки, берёт мои ладони в свои, пленяя меня своим тепло укутывающим взглядом. – Знай, что я всегда помогу тебе, если ты попросишь меня об этом или если это произойдёт на моих глазах как сегодня, – бархатисто проговаривает Фуркад, мягко сжимая своими пальцами мои, на что я сжимаю его в доверительном жесте, чувствуя, как аномально переворачивается моё бешено колотящееся сердце и как оно вдруг замирает, вняв следующей фразе Мартена: – Я буду рядом с тобой, хорошо? – Хорошо... – отзеркаленно соскальзывает с моих губ, пока я оторопело таращусь на чужие губы, растягивающиеся в прощальной улыбке, и молча провожаю их обладателя из своей комнаты, одновременно с хлопком двери вспоминая о том, что напрочь вылетело из моей головы из-за его слов, поэтому нелепо бросаюсь к двери на одной ноге, стаскивая с себя очки с шапкой и перчатки, и кричу прямо через дверь, даже не успев открыть её: – Мартен, подожди! – Что такое? – еле слышно раздаётся голос француза из коридора, и я резко распахиваю дверь и, тут же расслабленно выдыхая, ловлю на себе недоумевающие глаза Мартена, почти завернувшего за угол. – Подойди ко мне, пожалуйста. – Зачем? – Я покажу тебе, как сильно я люблю тебя. – Что ты сказала? – Фуркад непонимающе хмурит брови с лёгкой плутоватостью, благо у меня хватило ума произнести эту реплику на русском, но мои щёки всё одно покрываются жгучим румянцем ввиду моего абсолютно неоправданного безрассудства и сумасбродного пренебрежения тем, что Мартен может догадываться о переводе этого вполне обиходного словосочетания. Хотя, зачем ему его знать? С какой целью? – Ну Мартен, подойди ко мне! Или ты хочешь, чтобы я к тебе на одной ноге припрыгала? – недовольно выпаливаю я, выжидающе уставившись на француза, со снисходительной улыбкой покачивающего головой, но вскоре вновь безотказно предстающим напротив меня, и, застенчиво задрав подбородок, кокетливо прикусываю нижнюю губу, бегая взглядом по каждой чёрточке любимого лица и ненасытно продлевая свою эйфорию от нахождения Мартена рядом со мной. Несдержанно и порывисто даже для самой себя подаюсь вперёд, мягко обхватывая лицо Фуркада ладонями, и, нежно наклонив его к себе, изнывающе прижимаюсь губами к его правой щеке, не замечая того, как гулко ухнуло куда-то вниз моё сердце и как восприимчиво вздрогнул явно не предвидящий этого Мартен, инстинктивно положивший руки мне на талию. Медленно отрываясь от Мартена, всё ещё держу его за его вмиг раскалившиеся щёки, и, робко заглянув в его потрясённо раскрытые глаза, волнительно ощущаю едва осязаемое шевеление пальцев француза на своей пояснице и пробирающий мою грудную клетку запредельный жар, тяжело сглатывая и глупо хихикая: – Теперь можешь идти! Моментально возвращаюсь в свою комнату, без зазрений совести захлопнув дверь перед Мартеном, застывшим за ней как вкопанный, и прислоняюсь спиной к её поверхности, расплываясь в широченной улыбке и чутко вслушиваясь в то, что происходит в коридоре: Фуркад продолжает неподвижно стоять ещё несколько секунд, и, шумно выдохнув, нетвёрдыми шагами удаляется в сторону лестницы, погрузив коридор в полнейшую тишину. Отхожу к кровати, аккуратно опускаясь на неё, и беру пакетик со льдом в свои руки, мечтательно вертя его в пальцах и до конца не веря в то, что сны в самом деле имеют способность сбываться так явно, так ярко и так... противоречиво? Значит ли это, что начало этого сна не было всего лишь красивой завязкой к уже осуществившейся в реальности развязке? Значит ли это, что я всё-таки могу рассчитывать на то, что у нас будет совместное будущее? Значит ли это, что Мартен когда-нибудь поцелует меня и скажет мне те самые заветные три слова? Как бы там ни было, сегодня наша гонка преследования подошла к концу, и я смело признаю́ своё поражение, но не потому, что я хочу оставить всё как есть, а потому, что я хочу дать себе шанс быть любимой им... Маленькой, хрупкой, слабой, беззащитной и бесконечно счастливой с ним, но ни за что с кем-либо другим. Но ещё я хочу того, чтобы Мартен был первым. Всегда и во всём. И дело здесь отнюдь не только в медалях и зачётах... 08:47, 17 января 2012 года. Антхольц-Антерсельва, Италия. Спешно спускаясь по лестнице в надежде на то, что Соня ещё не ушла на завтрак, второпях перескакиваю через несколько лесенок и, тотчас оказываясь в проходе на этаж русских, едва не сбиваю с ног только что появившуюся в нём Шипулину, чудом сумев вовремя среагировать и обвить руками плечи Сони, глухо пробормотавшей в мою грудь: – Мартен, ты куда так летишь... – К тебе, – на автомате вырывается из меня, и Соня приподнимает голову, одаривая меня своим лучащимся взглядом и лёгкой смущённой улыбкой, и, непринуждённо усмехнувшись, без лишних вопросов мягко обнимает меня за шею, позволяя мне осторожно взять её на руки и со смятенной растерянностью обнаружить громоздкий жёсткий бандаж чуть пониже края её чёрных широких шорт. – Похожа на калеку, но это временно, – конфузливо издаёт неловкий смешок Шипулина, узрев мой оторопелый взгляд на своей коленке, отчего я сразу же перевожу его себе под ноги и, мимолётом глянув на безмятежно расслабившуюся в моих руках Соню, с десятикратной внимательностью приступаю к обрабатыванию каждого своего шага на каждой лесенке, переживающе осведомляясь: – Что у тебя в итоге с коленом? Вчера не стал вечером спрашивать, потому что ты выглядела очень уставшей... – Мы вчера с тренером и врачом весь день проторчали в больнице в Больцано, и на дорогу туда-сюда больше трёх часов ушло, так что... Да, после такого я была бы не очень разговорчивая, наверно, – невольно улыбаюсь от звучащей в её голосе оптимистичной непосредственности, придающей мне железную уверенность в том, что Соня расценивает свою травму как один из множества спортивных инцидентов, от получения которых не застрахован никто из нас, и, как минимум, не собирается гневить себя за то, что уже нельзя изменить. – У меня ушиб средней тяжести, но через неделю можно будет снова начинать тренироваться, хоть и без фанатизма. – Я рад, что всё обошлось, – нежно откликаюсь я, с наслаждением ловя на себе обворожительный взор ласково поглаживающей мой затылок Сони, безотрывно рассматривающей моё лицо и нежно выдыхающей мне в ответ: – Я тоже... Мы добираемся до столовой, где стоит невообразимый галдёж из смеси русского и французского языков, раздающихся со всех сторон её вместительного просторного зала, сейчас переполненного почти под отказ, поэтому Шипулина принимается целенаправленно вертеть головой в поиске относительно свободного стола, куда мы сможем примоститься вместе, и, отыскав это самое место в левом от входа углу, указывает на него рукой, заглядывая мне в глаза и просяще произнося: – Давай сядем за тот большой стол с Мари и Анаис, а то я давно с ними не общалась! – Хорошо, – немедля соглашаюсь, с максимальной невозмутимостью проскочив мимо обалдело уставившихся на нас тренеров моей команды, сидящих прямо у входа, и приветливо здороваюсь с Бескон и Дорен-Абер, бережно усаживая Соню на диванчик рядом с умилённо наблюдающей за нами Анаис, после этого восторженно вскликнувшей: – Какая сладкая парочка! – И не говори, биатлон такую пару теряет! – восхищённо подыгрывает ей тепло обозревающая нас Мари, и я неосознанно расплываюсь в довольной улыбке, замечая поалевшие щёки застенчиво прикусившей нижнюю губу Сони, что молниеносно вновь обретает контроль над собой и претенциозно отрезает: – Ага, размечтались! – Ой, ладно вам, не смущайте нас, – саркастически отмахиваюсь я, дразняще подмигивая недоумённо взирающей на меня Шипулиной, и мягко обращаюсь к ней, разгибаясь в полный рост: – Что тебе взять? – Принеси мне только красный чай, пожалуйста. – Сонь, ну мы же договаривались... – Ну Мартен, ну пожалуйста... – состроив умоляющие глазки, жалостливо протягивает Соня, и я тяжело вздыхаю, неодобрительно смеряя её глазами с задней мыслью о том, что она всё-таки передумает, на что русская лишь вопросительно вскидывает брови, искренне не понимая, почему я всё ещё стою здесь с возмущённо поджатыми губами и силюсь молча убедить её в необходимости полноценного завтрака. Потому что я всегда хотел, хочу и буду хотеть для неё только самого лучшего, и ей придётся с этим смириться. – Вредина мелкая! – резко отвернувшись от Сони, полушёпотом ворчу в сердцах я, порывисто сделав несколько твёрдых шагов по направлению к раздаче, когда Соня точно таким же тоном бросает мне вдогонку: – От большой вредины слышу! Непроизвольно хмыкнув, протестующе покачиваю головой, но глупо улыбаюсь во весь рот, пока готовлю Шипулиной чай, (и почему именно красный чай?) ненароком кинув взор на шведский стол с десятком тарелок с самой разной выпечкой, среди которой мой взгляд хватко выцепляет булочки с шоколадной крошкой в виде сердечек, что априори должны поспособствовать мгновенному осуществлению моего хитрого плана. Возвращаюсь к Соне с её кружкой чая и блюдцем с булочкой, удивлённо завидев, что компания за нашим столом увеличилась практически в два раза: рядом с Соней уселся мой брат, перед ним Мари-Лор, между ними Алексис, Жан на противоположном Бёфу конце стола... И единственное свободное место, располагающееся прямо напротив Сони. То есть моё место напротив моей Сони. – Я не могу позволить тебе остаться голодной, поэтому, пожалуйста, съешь эту маленькую булочку ради меня! – аккуратно ставлю кружку и блюдце перед изумлённо воззрившейся на меня Шипулиной, пристально всматриваясь в её стеснительно бегающие по мне глаза и чутко вслушиваясь в её очаровательно дрогнувший сладкий голос, ласково проронивший: – Но… Ладно, спасибо. Как можно быстрее скомпоновав свой собственный завтрак и вскоре вернувшись к ребятам, наконец-то занимаю своё место за столом, но совсем не от желания умерить примитивный физический голод, а от желания утолить чувственное истощение. Эмоциональное истощение. По ней. По моей Соне, сидящей напротив. По всему, что в ней только есть: по её небрежно собранным в высокий пучок тёмно-каштановым волосам, в ярком свете солнца переливающимся точно так же, как переливается бронзовая медаль в отблесках прожекторов во время награждения; по тому, как она забавно вздёргивает брови, когда с присущей ей обаятельной харизмой взахлёб рассказывает о чём-то, что очень впечатлило её, или по тому, как она мило морщит нос, когда озорно и открыто смеётся без страха быть самой собой; по её сияющим карим глазам, в золоте которых я хочу добровольно и бесконечно тонуть, и по их драгоценным искрам, осыпающимся на каждого, кто попадает под её счастливый лучистый взгляд; по её нежным маленьким изящным рукам, таящим в себе феноменальную силу, помогающую ей быть лучшей в своём деле, и по её тонким хрупким пальцам, от любого незначительного прикосновения которых всё моё нутро волнующе сворачивается в клубок; по гипнотическому тембру её завораживающего голоса на французском, никогда прежде не казавшимся мне необычайно красивым языком настолько, что я жажду заслушиваться им до умопомрачения, когда на нём говорит она. Она... Моё самое драгоценное золотое сокровище и мой самый дорогой утончённо гранённый хрусталь. – Вы оба теперь главные герои всех спортивных новостей после вчерашнего! – шутливо отпускает Брюне, поневоле вырывая меня из моих утопических грёз косвенным упоминанием меня в активной беседе с Соней, и я медленно, но верно оживаю после своей приятной полудрёмы, любопытно внимая экспансивной реакции русской: – И не говори, я столько вчера всякого разного про нас прочитать успела, особенно на русских сайтах, просто безумие какое-то... – Они подробно расписали всё, о чём смогли разузнать, но одна вещь так и останется для них большим секретом... – невзначай включаюсь в разговор я, с неизъяснимым удовольствием следя за тем, как Соня настороженно пружинится от моих слов, и многообещающе ухмыляюсь, несдержанно оглашая то, из-за чего все сидящие за столом оторопело отрываются от своих тарелок: – Этот поцелуй в конце, определённо, стоил того! – Фуркад, иди в жопу! – вмиг заводится Соня, заливаясь полыхающей краской, кажется, до кончиков ушей, и, беспощадно испепеляя меня своим обозлённым взором, предупреждающе добавляет, сердито сводя брови к переносице: – Ты сейчас довеселишься до того, что это станет твоим последним воспоминанием обо мне! – Вы реально целовались?! – поражённо выдаёт Дорен-Абер, ошарашенно вытаращившись на нас обоих, и я мысленно потираю руки, не отводя своего торжествующего взгляда от изощрённо прожигающей меня русской, и, развязно засматриваясь на её приоткрытые полные губы, детально прорисовываю наш эвентуальный первый поцелуй внезапно разыгравшейся фантазией, безотчётно отзываясь: – Да! / – Нет! – Врёт, но краснеет... – вызывающе поддеваю сделавшуюся огненно-пунцовой Соню, взбешённым выражением своих глаз доступно отображающую то, что она была бы непрочь расправиться со мной с особой жестокостью прямо здесь и сейчас, но слегка недооцениваю её находчивую предприимчивость, сдавленно взвыв от её мощного пинка в берцовую кость моей правой ноги. – Ай! За что?! – За то, что ты – любитель говорить правду, или ты уже забыл?! – Как же вы достали… – с притворной обречённостью изрекает Симон и, иронично покосившись сначала на Шипулину, а потом на меня, безмерно и неподдельно недоумевает, испытующе вопрошая: – У вас обоих аллергия друг на друга на каждом завтраке просыпается или что? – Да ничего у нас не пр… – Начинается… – сатирически подтрунивает Жан-Ги, хитроватый смешок которого в той или иной степени подхватывают все, кроме нас с Соней, с напряжённым прищуром уставившихся друг на друга после синхронно выпаленной нами фразы и, кажется, даже задышавших в унисон друг с другом. – Фуркад, будь так любезен, не беси меня и дай мне с людьми нормальными поговорить! – То есть я уже ненормальный?! – Это никогда не закончится... – многозначительно прыскает Анаис, вновь склоняясь над своей тарелкой, и я обхватываю пальцами свою кружку с кофе, боковым зрением замечая, как Соня проделывает то же самое параллельно мне, словно моё отражение в зеркале, но не могу сообразить, кто из нас специально копирует другого и копирует ли вообще, и немного отхлёбываю уже остывший кофе, украдкой любуясь отпивающей свой красный чай русской. Спустя несколько минут разговоров обо всём и ни о чём одновременно мои сокомандницы покидают нашу компанию, расправившись со своим завтраком и отправившись собираться на женскую тренировку, отчего Соня, как единственная оставшаяся за столом девушка, изучающе присматривается ко мне и к ребятам, видимо, в ожидании того, когда кто-то из нас разовьёт новую тему для обсуждения, и эту роль на себя берёт Алексис, красноречиво предлагающий Шипулиной то, о чём я сам успел невольно запамятовать: – Сонь, мы хотели пригласить тебя поучаствовать в одном из моих влогов, когда мы командой выберемся на разгрузочную тренировку в Осло или Контиолахти, если тебе, конечно, будет удобно... – Я как-то наткнулась на твой канал и посмотрела, чем вы в межсезонье занимались! – участливо откликается Соня, чем, несомненно, слегка шокирует нас, потому что даже в нашей сборной ещё далеко не все знают о существовании созданного Алексисом около полугода назад ютуб-канала, и я тотчас ловлю на себе двусмысленный взор Сони, патетично добавляющей: – Было там такое любопытное видео, в котором во время спуска на роллерах в шлеме был почему-то только Симон, а один любитель острых ощущений как всегда решил повыделываться на камеру! – Ну так ты не забывай, что я – придурок, которому постоянно нравится подвергать себя опасности, – задиристо парирую я, наблюдая образовавшуюся на губах русской игривую ухмылочку и загоревшийся в глубине её глаз крошечный огонёк азарта, явственно сквозящего в её оживившемся голосе, пока та воодушевлённо произносит: – В общем, пишите и звоните, я руками и ногами за такие движухи! Но если он начнёт при мне какую-то фигню вытворять, то имейте в виду, что я с ним церемониться не буду... – Зря ты ему такие вызовы бросаешь, ой как зря... – предостерегающе обращается к Соне мой брат и, риторически обозрев довольно улыбающегося меня, поднимается со своего места, снова взывая к лукаво усмехающейся Шипулиной: – Я даже представить боюсь, что он после такого выкинуть может! – Можно подумать, я об этом не знаю! Улыбчиво пожав плечами русской в ответ, Симон прощается с нами четверыми, но Беатрикс и Бёф вскоре уходят вслед за моим братом, полностью предоставляя общество Сони только мне, и Соня упирает локти в поверхность стола, маняще наклоняясь ближе ко мне, и тепло окатывает меня своим нежным взглядом, вкрадчиво интересуясь: – Признавайся, тебе что, так нравится меня в краску вгонять? – Ровно на столько же, на сколько и тебе нравится, – неосознанно принимаю точно такую же позу и, провокационно сокращая расстояние между нами, нерешительно замираю в паре десятков сантиметров от лица Сони, непереносимо изнывая от истомного желания прикоснуться к нему подушечками своих пальцев. А ещё лучше – губами. – В таком случае... – Шипулина пленительно улыбается уголками губ, внезапно потянувшись к ещё не тронутой ею булочке, и вдруг разламывает её на две одинаковых части, застенчиво поднося половину сердечка мне и шелковисто роняя: – Это тебе. – Но я это тебе принёс... – сделав особый акцент на слове «тебе», вполголоса возражаю я, но всё равно неизбежно задумываясь о том, что Соня искренне протягивает мне половинку своего сердца, (пусть это всего лишь булочка!) продолжая держать руку на весу, и выжидательно смотрит на меня, заявляя с невинной заботливостью: – А я с тобой делюсь. В тысячный раз сражаясь её настойчивым обаянием, собираюсь перехватить свой кусочек из ладони Сони, но, едва коснувшись её пальцев своими, сам того не сознавая резко подаюсь вперёд и, нависнув над столом, мягко смыкаю свои губы на правой щеке русской, почувствовав прошившую нас обоих трепетную дрожь и знойное пламя, исходящее от мигом раскалившихся щёк Шипулиной. Медленно отрываюсь от Сони, осторожно забирая половину булочки из её непроизвольно стиснувшихся пальцев, и, стремительно подрываясь на ноги, нервно запихиваю её себе в рот, понятия не имея, куда себя деть от пронизывающих меня эмоций от, казалось бы, какого-то скромного безобидного поцелуя в щёку... А когда я поцелую её в губы, то я умру и сразу же воскресну что ли? – Ну что, пойдём? – Фуркад, ты... Думай сам, какой ты! – Ты хотела сказать «Ты мне нравишься»? – Держи карман шире! – Нравлюсь, нравлюсь... – Иди ты... – Я-то пойду, но это всё равно не отменит того, что я тебе нравлюсь! – Индюк самоуверенный... – За это я тебе и нравлюсь... – Так, ну-ка давай, быстро отпускай меня! – Ага, ещё чего удумала? – Тебе реально удовольствие доставляют мои красные как у рака щёки?! – Злючка изнеженная... Всё, всё, молчу!