Qui cherche, trouvera

17:04, 21 января 2012 года. Антхольц-Антерсельва, Италия. Недовольно ворочаюсь на кровати в бесполезных попытках заснуть уже целый час после окончания мужского масс-старта, чтобы хотя бы на какое-то время избавиться от мучительной боли, нестерпимо тянущей низ моего живота с самого утра, и попутно благодарю Бога за то, что из-за моего колена мне не пришлось объясняться перед тренерами за мой поразивший бы их отказ от участия в сегодняшней эстафете, что они непременно бы получили от меня сразу же после завтрака, потому что ни один грёбаный анальгетик в мире не может вызволить меня из оков ежемесячно обрушивающихся на меня пыток, вынуждающих меня выпадать из жизни как минимум на первую пару дней, постоянно кажущихся мне настоящим адом. Мне что, всегда теперь что-то с собой делать под конец каждого месяца, если он вдруг окажется наполненным соревнованиями? Чего я в итоге добьюсь, если буду так загибаться в самые ответственные моменты? Какой мне тогда вообще Кубок мира, если я уже потеряла жёлтую майку, хотя пропустила всего лишь одну гонку? Кисло морщась, неохотно вылезаю из-под одеяла и, непроизвольно хватаясь за низ живота, обессиленно встаю на ноги, сонно устремляя расфокусированный взгляд в панорамные балконные окна, за прозрачнейшим стеклом которых алым пламенем полыхает багряный закат, отображающийся на молочных как вата пушистых облаках и потихоньку скрывающийся за величественной горной долиной Антхольца, своим фантастическим видом отодвигающую все мои мысли к задворкам мозга ровно до тех пор, пока в дверь позади меня не раздаётся несколько настойчивых стуков. Плетусь к ней на едва гнущейся левой ноге, практически не наступая на правую, и, тотчас задумываясь о том, почему моя соседка Света стучится в дверь, если у неё есть своя карточка от комнаты, кое-как открываю её, вместо Слепцовой обнаруживая солнечно улыбающегося Мартена, что приветливо протягивает мне два букета цветов и, пристально наблюдая за моей реакцией, улыбается ещё шире, мягко изрекая то, что из раза в раз так предсказуемо, но до чёртиков упоительно слышать: – Самая красивая девушка в мире заслуживает гораздо больше цветов, чем каких-то два несчастных букета, но завтра обе наши команды попадут в шестёрку, и я смогу собрать для тебя целых восемь штук! – Мартен... – с приятным потрясением вырывается из меня, и я аккуратно перехватываю цветы из ладоней Фуркада и, по привычке уткнувшись в них лицом, прячу свою смущённую улыбку в их разноцветных лепестках, украдкой кинув взор на Мартена, словно нарочно не прекращающего рассматривать меня своим бросающим в краску взглядом. – Прости, что меня не было на стадионе, я очень хотела сегодня приехать, но... – Если бы ты приехала, я бы тебя обратно отвёз, – тактично прерывает меня француз и, чутко обозрев меня с головы до ног и обратно, непонимающе сводит брови к переносице, вопрошающе произнося: – Я тебя разбудил что ли? Господи, а как я выгляжу-то хоть... – Нет, но я пыталась уснуть, – отпускаю неловкий смешок, искренне надеясь на то, что мои волосы не похожи на растрёпанный сноп горелого сена, а моя помятая физиономия не напоминает скомканный сто раз клочок бумаги, и не мешкая переключаюсь на другую не менее занимательную для нас обоих тему, напрямую касающуюся Мартена и в какой-то степени касающуюся меня. – Ты не представляешь, как я разрывалась во время финиша между тобой и Антоном!  – Знаешь, что мне твой брат перед награждением сказал? – интригующе отзывается Мартен с внезапно вспыхнувшим в глубине его глаз игривым огоньком, отчего я выжидательно пружинюсь, настороженно вытаращившись на Фуркада, и нервно сглатываю, когда тот самодовольно ухмыляется, победно продолжая: – Он сказал: «Я на сто процентов уверен, что моя сестра за тебя переживала сильнее, чем за меня, так что считай, что как минимум здесь ты у меня выиграл!». Шипулин, ты, блять, в натуре предатель, получается... – И что ты хочешь, чтобы я тебе на это ответила? – совершив невероятное усилие над осадившей меня беспомощной робостью, вызывающе отражаю я, обеспокоенно кусая внутреннюю сторону своих щёк, снаружи пылающих как будто в последний раз, и Мартен, вдоволь польщённый реакцией моего тела на свою фразу, скользит взглядом по моему зардевшемуся лицу, рассекречивающему меня с потрохами, и приостанавливается на моих глазах, недвусмысленно заключая: – Правду, но у тебя и так всё на лице написано, поэтому можешь ничего не говорить...  – Так, физиогномист полуграмотный, давай-ка сворачивай свою консультацию и иди куда шёл! – с деланной возмущённостью отшучиваюсь я, бесцеремонно захлопывая дверь перед рассмеявшимся от моей реплики Мартеном, и, лениво возвращаясь к своей кровати, притормаживаю посреди коридора прихожей, тепло улыбнувшись от веселящейся интонации француза, восклицающего из-за двери: – Имей в виду, полуграмотный физиогномист зайдёт за тобой перед ужином! Не переставая счастливо улыбаться, кладу оба букета на стол рядом со вчерашними цветами Фуркада, бездумно застыв напротив них на пару мгновений, и вдруг ловлю себя на заветной волнительной мысли о том, что именно сейчас я, кажется, окончательно созрела для того самого откровенного разговора с Мартеном, что я выдержано откладывала с начала этого года в ожидании какого-либо знака со стороны донельзя редкого симбиоза моих разума и сердца, несколько минут назад всё-таки сумевших распознать вёртко промелькнувшую в словах француза жизненно необходимую для меня подсказку... Он хочет знать мою правду, а я хочу знать его. Он хочет, чтобы я доверилась ему, а я хочу, чтобы он доверился мне. Но ещё он хочет того, чтобы я поскорее попросила его выполнить моё желание, а я на данный момент одержимо и беспрекословно желаю только одного: нас двоих наедине друг с другом и нашу эмоциональную близость. Настолько проникновенную, что маленькая тринадцатилетняя Соня наконец-то осозна́ет, насколько красноречивым, но однозначным был отголосок эха на посланную ею куда-то свыше дилемму о родственности её души с душой того симпатичного француза, с полувзгляда приковавшего к себе её внимание. Потому что я и он крепко-крепко переплетены неразрывной прочной нитью, незримой, но ощутимой тогда, когда неведомая нам обоим сила притяжения сталкивает нас друг с другом, заранее зная о том, что рано или поздно наши души превратятся в единое целое и образуют между нами несокрушимую неувядаемую связь, бережно хранимую каждым из нас во всех наших прошлых жизнях... И так вовремя привёдшую меня к двери его номера в этой. Медленно выпускаю воздух через нос, нерешительно занося кулак, но всё же негромко стучусь пару раз, с трепетом улавливая приближающиеся ко мне твёрдые шаги Мартена, и, игнорируя пронзившую моё правое колено боль, инстинктивно привстаю на носочки, когда француз открывает дверь и опускает свои полные озадаченности глаза на меня, нетерпеливо выпаливающую: – Мартен, я придумала желание! – И оно заключается в том, чтобы я... – оторопело вскинув брови, молниеносно, но деликатно осведомляется Фуркад, на что я застенчиво поджимаю губы, мимоходом замечая то, что Мартен стоит передо мной в одном термобелье и носках, из-за чего я невольно расплываюсь в дурацкой улыбке и, вновь воззрившись на черты самого любимого лица, смелею от переливающейся в омутах его обладателя нежности, зачаровываясь его неизъяснимым обаянием и уверенно выдавая: – Чтобы ты побыл со мной до ужина... Только ты и я и никого и ничего больше, пожалуйста... – Но я и без желания согласен провести это время с тобой... – Я всё равно не знаю, что у тебя просить, поэтому... – Ладно, проходи, но желание всё ещё остаётся за тобой! – озорно улыбается обольстительно подмигивающий мне Мартен, любезно пропуская меня в свою комнату, и я снисходительно покачиваю головой, театрально фыркая, и прихрамывая волочусь внутрь номера француза, переводя свой изучающий взгляд на обстановку в его комнате, но, к собственному удивлению, не обнаруживаю второй огромной сумки и должного для двух человек количества одежды, которая валялась бы повсюду точно так же, как валяются вещи Фуркада, и замираю у дальнего от входа угла двуспальной кровати, заинтересованно обращаясь к шебуршащему в ванной Мартену: – Ты живёшь один?  – Да, на этом этапе мне повезло!  – И мне тоже, значит, повезло... – Что ты сказала?  – Ничего, – шкодно прикусив кончик языка, тут же тошно жмурюсь от подзабытых за это время спазмов, безжалостно сжавших в свои стальные тиски низ моего живота, и по инерции присаживаюсь на край постели Мартена, сдавленно бормоча: – Ты будешь не против, если я прилягу на кровать? Я просто не очень хорошо себя сегодня чувствую... – Конечно, можно, зачем спрашиваешь? – учтиво доносится из ванной, и я осторожно позволяю себе устроиться на правой половине кровати и, подкладывая подушку под голову, подтягиваю к себе колени, размеренно выдыхая от сходящих на нет спазмов. – Сейчас я по-быстрому приму душ и вернусь к тебе, хорошо?  – Хорошо, – на автомате откликаюсь я и, избавляя свою черепную коробку от грузного роя поочерёдно перебивающих друг друга размышлений, сладко зарываюсь в подушку Фуркада лицом, когда тот включает воду за соседней от меня стенкой, и с жадностью насыщаю каждую крошечную альвеолу своих лёгких неповторимым смешением терпкости древесного парфюма с нотками бергамота, свежести бодрящего мятного шампуня и одуряющего аромата тела Мартена, идиллически грезя о том, чтобы сменить подушку на изгиб его шеи и умиротворённо продолжить вбирать его пленительный запах в себя, пока у меня не заболят лёгкие. Чтобы даже с закрытыми глазами ни капли не сомневаться в том, что он рядом. Перевернувшись на другой бок, невзначай направляю взгляд за балконные стёкла – в успевший образоваться за этот недолгий промежуток времени сказочный сумрак, мистически окунающий комнату во влекущую полутемноту, – и чуть дёргаюсь от неожиданно раздавшейся в десятке сантиметров от меня вибрации лежащего на прикроватной тумбочке телефона, тотчас рефлекторно покосившись на вспыхнувший на нём экран блокировки и обомлело уставившись на поставленную на него фотографию. – Фуркад, ты прикалываешься надо мной... – поражённо округляя глаза, неверяще визжу в себя я, подсознательно теша себя призрачной надеждой на то, что мне это не померещилось, и, аккуратно обхватив телефон француза задрожавшими пальцами, снова активирую экран, являя своему шокированному взору наш совместный снимок из Фибербрунна. Это не вымысел моего воспалённого воображения. Это настоящие непринуждённо и беззаботно улыбающиеся Мартен и я. Щекой к щеке. Рукой к руке. Душой к душе... Это мы двое на экране блокировки его телефона. Мы. Двое. На экране. Блокировки. Его. Телефона... Мартен Фуркад, как бы ты выкрутился передо мной, если бы я решилась спросить у тебя об этом, но запретила бы тебе использовать фразу «Я люблю тебя, Соня»? Резко убираю его телефон обратно на тумбочку, бдительно вняв остановке льющейся в душе воды, и, картинно приняв свой самый невозмутимый вид, (хотя каким теперь, вашу мать, образом я должна притворяться, что я ничего не видела, если я видела всё и даже больше?!) затаиваю дыхание, посматривая в коридор, в котором вскоре появляется полоска яркого света из ванной, а вслед за светом одетый в белую футболку и серые штаны Фуркад, порывисто хлопающий по выключателю, отчего комната полностью погружается в кромешную темноту, волнующе растворяющую в своей непроницаемой пелене нас обоих и всё, что нас окружает. Растворяющую в своей пелене все маски, рамки и запреты, чтобы обнажить нас друг перед другом до обстоятельно завуалированной от посторонних изнанки, но не той, что скрыта под одеждой, а той, что спрятана под кожей: в трепещущих переливах приглушённых голосов, в лихорадочно искрящемся блеске карих глаз и в суматошно учащённом биении двух сердец... Колоссальное обострение органов чувств и зарождающееся в нашем сумраке доверие – переход на новый уровень, и обратной дороги, как и мнительного желания сбежать, нет. Потому что я делю этот волшебный сумрак вместе с Мартеном, что по щелчку пальца озаряет немеркнущим лучом своего света мою самую непроглядную тьму и оберегающе уничтожает все существующие во мне страхи одним лишь своим присутствием… – Пожалуйста, не включай свет, – мягко подаю голос я, оставляя тщетные попытки различить силуэт Мартена в черноте номера, и, чуть сдвигаясь к середине кровати, слегка похлопываю по месту рядом с собой, застенчиво роняя: – И иди ко мне. – Тебе так нравится со мной в одной кровати лежать? – вмиг присаживаясь на освобождённый мной край постели, претенциозно протягивает Мартен с тонкой издёвкой, своим полушутливым тоном давая мне возможность отчётливо прорисовать широкую улыбку на его губах, с которой он оборачивается ко мне и испытующе смотрит, словно молча спрашивая меня о том, точно ли я хочу того, чтобы он лёг вместе со мной. – Да, нравится... – ласково прислоняя правую ладонь к лопаткам Фуркада, ликующе улыбаюсь я, когда тот всё-таки опускается на спину слева от меня, и с замиранием сердца укладываю голову на его плечо, перебрасывая через его грудь свою правую руку и осторожно перекидывая ногу с больной коленкой через его колени. – Хочешь, поговорим о чём-нибудь? – бархатисто предлагает Мартен, ненавязчиво подёрнув своим плечом с безмолвным призывом к тому, чтобы я переместила свою голову на его грудь, и я триумфально поддаюсь ему, с наслаждением нежась от сюрреалистичности этого иллюзорного момента и невесомых поглаживаний пальцев француза по моим волосам. – Хочу, но не знаю о чём… Хотя… Я всё хотела у тебя спросить, откуда у тебя шрам под левой бровью?  – А, это так, производственная травма, можно сказать... В детстве хоккеем занимался и...  – Ты занимался хоккеем?  – Да, и ещё я занимался дзюдо, велосипедным спортом, плаванием, горными лыжами... Я чем только не занимался, и по большей части я повторял за Симоном. Если он начинал заниматься каким-то видом спорта, то я шёл по его пятам, и его это в какой-то степени раздражало…  – Как же я понимаю эту ситуацию! Антон тоже доходился по пятам за Настей и оказался в биатлоне как и она, хотя до биатлона они оба перепробовали множество разных видов спорта… Буквально всё от фигурного катания до футбола, но лыжи для нас троих всегда были приоритетом... – А ты ещё чем-то занималась, кроме лыж?  – А я… Помимо них я успела позаниматься танцами и лёгкой атлетикой. Ещё я очень любила кататься на коньках, но я дважды ломала запястье на катке, поэтому сейчас я вряд ли решусь встать на коньки, если меня никто не будет под руками держать!  – Я тоже ломал запястье! Это, конечно, очень давно было, но эта травма всё равно иногда о себе напоминает…  – У меня оно болит невыносимо, когда погода резко меняется… И это меня очень подбешивает!  – У меня, кстати, до сих пор иногда побаливает правое запястье… Ну, ты помнишь… – Не напоминай мне об этом, я всё ещё хочу тебя за это прибить!  – Сама лежит тут со своим коленом и ещё мне что-то предъявляет!  Так, что-то у нас как-то немного не в то русло разговор пошёл... – Слушай, чего мы опять об этих травмах, ну их нафиг… Расскажи мне лучше что-нибудь хорошее из своего детства... – Мне очень нравилось, что моя семья жила в горах, на природе… Это давало мне и моим братьям огромную свободу и даже какую-то независимость… – Подожди, у тебя ещё что ли один брат есть?  – Ну да, его зовут Брис, он младше меня на полтора года.  – То есть у вас в семье трое сыновей? Бедная ваша мама…  – Порой мы были невыносимыми, я признаю это! Мама ненавидела, когда с разговора мы переходили на кулаки, но, мне кажется, это неотъемлемая часть детства, если у тебя есть брат или тем более братья… Мы вот с Симоном до сих пор иногда дурачимся и дерёмся... – Детство начинает играть в одном месте, я вижу! Ладно, на самом деле у нас с братом та же история… Как подойдёт ко мне и начнёт на меня шуточно замахиваться своими боксёрскими финтами, так я просто глаза закатываю и снисходительно это терплю… Что с него возьмёшь, с этого ребёнка двухметрового… – У тебя с Антоном, наверно, ближе взаимоотношения, чем с Настей?  – Скорее всего, да… Потому что Антон уехал из дома на три года позже Насти, но я всё равно была ещё совсем ребёнком, мне тогда было всего лишь одиннадцать… Не подумай, с Настей я тоже очень близка, потому что я многое могу осмелиться доверить ей и только ей, но... Честно тебе признаюсь, иногда мне казалось, что у меня не было вот этого крутого детства, когда можно было беззаботно беситься со своими братьями и сёстрами, потому что у меня с моими достаточно большая разница в возрасте, а у детей вообще разница даже в три года ощущается очень остро... Я только со слов Насти и Антона могу вспомнить о каких-то вещах, которыми они забавлялись, пока мне было условно лет пять-шесть... Как Настя, например, отрабатывала на Антоне некоторые приёмы из каратэ, когда он её очень сильно доставал, или когда Настя привезла домой винтовку в первый раз, а Антон от любопытства не мог усидеть на месте, пока сестра тренажила с винтовкой в своей комнате… Настя нас с Антоном иногда называет своими детьми, хотя у неё давно уже реально свой ребёнок есть, но то, что я для неё ребёнок, можно в лёгкую подтвердить! Она меня тётей сделала, когда мне и тринадцати не было, представляешь? Твоему Симону уже почти тридцать, а ты всё ещё не дядя, зато мне всё ещё даже восемнадцати нет, а я почти пять лет уже тётя… – Любопытное наблюдение, кстати! Я даже не задумывался об этом... А насчёт разницы в возрасте я прекрасно тебя понимаю! Хоть между мной и Симоном всего лишь четыре года разницы, он всё равно почти всегда предпочитал нам с Брисом компанию своих сверстников... – Конечно, вы с Брисом почти погодки, у вас явно намного больше было общего... – Несмотря на то, что мы время от времени дрались, да, мы были очень близки. Помню, у нас во дворе был достаточно большой домик на дереве, который мы оборудовали под ракету, и летом мы часто там играли вдвоём; чтобы не проделывать путь от дома до остановки пешком, мы иногда добирались до неё на лошадях, и уже там нас подбирал школьный автобус; каждый июнь мы любили устраивать между собой теннисную зарубу, типа «Ролан Гарроса», в котором участвовали только мы двое… А ещё родительский дом был не просто домом: он был небольшим отелем в получасе езды от города, где мы жили раньше, и в нём было несколько комнат для сдачи постояльцам. У друзей наших родителей была пасека, и мы с Брисом продавали проживающим у нас людям мёд и иногда сами принимали новых жильцов, пока родители были на работе... В общем, мы были очень самостоятельными уже с самого детства, и это приносило нам много радости…  – А кем работают твои родители?  – Моя мама – логопед, а отец – горный гид, и такой дополнительный доход был нам очень кстати!  – Забавно, что у нас в семье тоже было что-то нечто похожее! У меня и мама, и папа – тренеры по лыжам и биатлону, но на тренерскую зарплату нам впятером было немного трудновато выживать, поэтому папа остался на прежней работе, а мама начала немного бизнесом заниматься… Ну и мы стали продавать велосипеды, а Антон там даже сервис свой открыл и начал собственные деньги зарабатывать... Одни плюсы были от этого шага! – И вправду, интересное совпадение получилось... То есть у вас буквально с рождения спортивная обстановка была в семье с родителями тренерами? – Именно! Родители никогда не навязывали нам ни лыжи, ни биатлон – они наоборот пытались разнообразить спорт для нас, заинтересовать нас им. Они умели увлечь нас тем, что создавали между нами игровую конкуренцию какими-то весёлыми спортивными заданиями и даже брали нас с собой на сборы, когда они ещё работали тренерами, поэтому, видишь... Не проникнуться лыжами и биатлоном в такой обстановке было просто невозможно! – Это не вы пришли в биатлон, это он к вам пришёл! Нас троих родители тоже приучали к спортивному образу жизни, потому что в природной свободе, в которой мы жили, спорт на открытом воздухе был главным занятием, и в силу своего характера я всегда и во всём хотел быть первым. Конкуренция между мной и моими братьями отлично этому способствовала, если учитывать то, что мы втроём в итоге выбрали один и тот же вид спорта – беговые лыжи... Я даже в школе разочаровывался в себе из-за оценок, если они были не самыми лучшими в классе, а если дело касалось проигрыша в каких-то школьных соревнованиях, то всё могло дойти вплоть до слёз, так я ненавидел быть вторым... – Можно подумать, тебе сейчас нравится быть ниже первого места! – Не нравится, но я стал более терпимым к этому что ли... Научился принимать поражения и стал извлекать из них уроки. – Это ты правильно сделал... – безмятежно слушая шёлковистый голос Мартена, умиротворяюще убаюкиваюсь его размеренным сердцебиением под моей левой щекой, прижатой к его груди, и осторожно отнимаю правую руку от его плеча, невзначай дотрагиваясь ею до его левой руки, лежащей у него на животе. – Расскажи мне про свою карьеру с самого начала, мне очень интересно узнать, благодаря чему ты стал лидером Кубка мира… – А потом ты расскажешь мне про свою? – нежно перехватывая мою ладонь своей, восприимчиво отзеркаливает меня Мартен, мягко переплетая свои пальцы с моими, и я непроизвольно покрываюсь лёгкими сладкими мурашками, до конца не веря в то, что это всё происходит со мной на самом деле, и перевожу привыкший к темноте взгляд на наши сцепленные руки, доверительно полушепча: – Расскажу... Обязательно расскажу. Мартен заметно медлит, чуть сжимая мою ладонь своей, и, отчего-то глубоко вздыхая, многозначительно хмыкает, воодушевлённо изрекая: – Как я уже тебе сказал, биатлон для меня открыл Симон, и открыл он его с самой первоклассной стороны, во многом благодаря своей сумасшедшей трудоспособности и целеустремлённости, которая всегда искренне поражала меня... Именно эти качества позволили ему уехать из Пиренеев в спортивный лицей в Альпах, где он стал лучшим юниором Франции, а впоследствии и главной надеждой французского биатлона после ухода Пуаре... И ещё брат стал моим кумиром, моим настоящим образцом для подражания, но я даже не мечтал о том, чтобы превзойти его: я загорелся его успехом и как никогда захотел равняться на него, поэтому последовал его примеру и принял решение остановиться на биатлоне... – У тебя сразу же всё стало получаться, как у Симона? – У меня был потенциал, но я испытывал большие трудности со стрельбой, и это очень сильно мешало мне прогрессировать... Я подумал, что единственным способом устранить эту проблему был мой собственный отъезд в Альпы, чтобы тренироваться вместе с группой Симона, и я был твёрдо уверен в том, что я имел все шансы попасть в неё. У меня были достаточно неплохие показатели, которые могли стать намного лучше при правильном к ним подходе, и ещё у меня был брат, который тренировался в той группе не покладая рук и своими результатами зарекомендовал не только себя, но и своих близких... Знаешь, я ведь тогда даже с тренером группы связался и уже получил его одобрение... – Ты таким тоном рассказываешь, как будто с этим тоже какая-то проблема возникла! – Так и было! Проблема возникла на той почве, что мне было пятнадцать лет, и родители не хотели отпускать меня одного за шестьсот километров от дома и ссылались на то, что содержание двух сыновей, живущих далеко от дома, требовало немалых расходов… Я, конечно, не до конца верил в то, что мне удастся их убедить, но я был очень настойчив... На протяжении нескольких месяцев я брал их измором, постоянно поднимал эту тему, когда оказывался с ними в одной комнате, и даже составил петицию, чтобы меня отпустили, но они были непреклонны! – Дай-ка я угадаю... Они всё равно сдались? – Да, потому что их, скорее всего, всё-таки смог уговорить мой дед, или я сам просто-напросто их достал, но я вдруг чётко осознал, что у меня началась новая жизнь, о которой я очень долго грезил... Тем же летом я ездил на свои первые сборы с командой Симона, а в остальное время я сам тренировался дома, проводил время с друзьями и работал на водной базе на озере, и моим начальником там был, кстати, отец моего лучшего друга, с которым мы влетели в дерево... – Мартен, я тебя прошу... – Ладно, ладно, я понял! – Понял он... То есть ты за лето на одни сборы всего лишь съездил? – Основной тренировочный процесс стартовал вместе с началом учёбы, и весь тот год, что я провёл в Альпах, прошёл очень хорошо. Я выигрывал в биатлоне, был успешен в лыжных гонках, но мне совсем не подходила система интерната, потому что из-за неё я практически не ездил домой, и... Честно тебе скажу, я даже завидовал ребятам, которые учились экстернатом: у них была возможность возвращаться к своим семьям и друзьям, и мне тоже невольно хотелось жить как они... А потом, когда наступила весна и межсезонье, я и вовсе задумался о том, что напрасно трачу свою юность... Мне хотелось снова стать обычным подростком, продолжить работать на базе, веселиться с друзьями и не ставить себе никаких больших целей... Это угнетало меня... – И какое решение ты принял? – Видишь ли... У меня в то время был громадный диссонанс между тем, кем я хотел стать и тем, что я был готов для этого отдать, поэтому я решил, что брошу биатлон... – Ты серьёзно? – шокированно выдаю я, ошарашенно отрываясь от Мартена, чтобы посмотреть на него и убедиться в том, что я точно слышу это заявление от него, а не от кого-то другого, и Фуркад растягивает губы в сконфуженной улыбке, направляя слегка растерянный блеск своих глаз на меня, и, ласково вплетая пальцы правой руки в мои волосы а левой сильнее стискивая мою ладонь, молча побуждает меня уложить голову обратно на его грудь, мерно продолжая: – Я набрался смелости поделиться этими мыслями с родителями и близкими друзьями, но сложнее всего мне было сказать об этом Симону, потому что я боялся, что я разочарую его, но, к моему удивлению, когда я признался ему, что ухожу из биатлона, он был тронут, несмотря на то, что в каждом из нас уже зрела мечта о том, чтобы вместе прославить нашу фамилию на весь мир... А вот тренеру, который возглавлял нашу группу, я не решался признаться достаточно долго. Он отдавал биатлону и нам, своим спортсменам, буквально всё, а я не был готов идти на такие жертвы и не хотел отдавать всё биатлону, но при этом у меня создавалось впечатление, что я предаю своего тренера тем, что ухожу в хорошей форме, и за это я чувствовал себя невозможно виноватым... – Но ты всё-таки рассказал ему? – Он попытался меня переубедить, но я не собирался менять своё решение... – Такой ты упрямец неисправимый... – Думаю, он тоже это понял! Он сказал, что надеется, что я не пожалею об этом решении, и, знаешь... Я ведь и вправду никогда о нём не пожалел... – Оно принесло тебе пользу? – Я действительно нуждался в этом перерыве, хоть мне и пришлось потом долго и упорно нагонять упущенное... Я просто вдохнул жизнь по новой, как это было до переезда в Альпы и, можно сказать, разложил по полочкам всё, что я хочу от жизни, и это позволило мне понять, за что я всё же люблю спорт и почему он должен оставаться в моей ежедневной рутине. Я даже несколько раз составлял компанию отцу в соревнованиях по триатлону, и у меня неплохо получалось! Безусловно, это помогло мне хотя бы как-то нивелировать ту пробоину, которую я создал своим перерывом... – Мартен, не пойми меня неправильно, но вот слова про «бросить биатлон» и прочие плюшки я была готова услышать от кого угодно, но только не от тебя! – Я прекрасно понимаю твоё настроение насчёт этого! Но это был чуть ли не самый поворотный момент во всей моей карьере, и я во многом стал лидером Кубка мира благодаря этому шагу... – И как ты возвращался в свои прежние кондиции? – За то время, пока я был в Альпах, у нас в Пиренеях поменялся тренер, и он незамысловато предложил мне поехать с его группой на сборы. Он ни к чему меня не обязывал и сразу сказал, что если мне понравится, то я могу остаться на столько, на сколько захочу, а если мне разонравится, то я могу в любой момент уйти. – Обалдеть... Такое вообще возможно? – Оказывается, возможно! Я согласился на его предложение и задержался в его группе на весь следующий год. Иногда я проводил параллели между этим тренером и тем, что был у меня в Альпах, и находил в них много общего, но вместе с этим и много различий, главным из которых было то, что в группе в Альпах была очень сильная внутренняя конкуренция, и тренер чисто физически не мог разрываться на глубокий индивидуальный подход к каждому спортсмену, а в моей группе в Пиренеях тренер по-настоящему занимался только мной. Он обсуждал со мной все нюансы моей подготовки, и при этом он ни в чём не ограничивал меня и давал мне большую автономию в моих действиях... Тогда я как никогда нуждался в этой ответственности, и мне очень нравилось брать её на себя... Ты, наверняка, понимаешь, о чём я говорю... – Слишком хорошо понимаю, чтобы не понимать... – Так вот, благодаря такому удачному стечению обстоятельств, я снова почувствовал вкус соревнований, снова обрёл в себе огромное желание стать спортсменом высокого уровня, и если в лыжах у меня всё складывалось вполне успешно, то в стрельбе нет, потому что в нашей группе просто отсутствовала какая-либо конкуренция в плане стрельбы, и это ставило под большие сомнения мой дальнейший прогресс. – И ты решил снова вернуться в Альпы? – Да, я хотел вернуться туда, но у меня не получилось из-за того, что меня собирались определить в предпоследний класс лицея, хотя я на тот момент уже сдал экзамены за предпоследний класс в Пиренеях. Видишь, в лицее в Альпах два года были растянуты на три специально для спортсменов, но я не хотел понапрасну терять школьный год, поэтому рассмотрел другую спортивную школу – в Юрских горах... – Это ведь ещё дальше, чем Альпы, если я не ошибаюсь? – Не ошибаешься. Родителям было ещё сложнее отпустить меня туда, потому что это было ещё дальше от дома и Симона рядом со мной там не было, но они поверили в меня и помогли мне с моим обустройством. Мне нашли комнату в доме бывшего французского биатлониста за более-менее адекватную цену и оставили меня совсем одного, и только тогда я понял, что именно в Юрé начинается моя взрослая жизнь и мой тернистый путь к становлению чемпионом... – И как она, эта взрослая жизнь? – Знаешь, в целом всё было прекрасно, но иногда мне приходилось не сладко, потому что в один момент всё стало зависеть только от меня. Я был вынужден заставлять себя заниматься учёбой самостоятельно без какого-либо присмотра, чтобы экстерном успешно сдать экзамены. После тренировок я сам ходил в магазин за продуктами, а идти до него было немало – около километра, – и при этом я должен был питаться правильно и сбалансированно, чтобы поддерживать свой организм в изнурительный тренировочный период. Для улучшения навыков и скорости стрельбы я провёл бесконечное количество часов за тренажом в своей комнате, потому что я постоянно держал в голове то, что находился в восьмиста километрах от дома для того, чтобы вкалывать и шаг за шагом реализовывать свою мечту, но точно не для того, чтобы развлекаться… Проведённые там три года взрастили во мне самостоятельность и независимость, что впоследствии стали моими незаменимыми спутниками... Я взял на себя ответственность за своё будущее и за осуществление своих целей и делал это в несколько стрессовых условиях, но это лишь закаляло меня. Я начал отдавать, начал жертвовать, и в обмен на это начал получать отчётливый положительный результат и, самое главное, удовольствие… – Мартен, я... После того, что ты мне рассказал, я стала ещё сильнее восхищаться тобой... – искренне возглашаю я вполголоса с разливающимся в моей грудной клетке тихим счастьем, не переставая млеть от завораживающего ощущения физического и эмоционального тепла Мартена и его руки, всё так же крепко держащей мою. – Ты только представь, что было бы, если бы ты тогда не передумал вернуться в биатлон! – Конечно, как бы мы тогда с тобой познакомились? – заговорщицки отпускает Мартен сквозь довольную улыбку, отчего я почти уверена в том, что Фуркад нарочно смущает меня, хотя он всё равно не сможет увидеть мои вмиг вспыхнувшие от его слов щёки в нашей темноте. Но Мартену и не нужно видеть меня, чтобы знать, что я покраснела, потому что он в любом случае просто-напросто почувствует меня... – Кстати, знаешь, когда я впервые тебя увидела? Если ты помнишь тот юниорский Чемпионат мира в Рупольдинге, где Антон почти всё золото собрал... – Я очень хорошо его помню! – Я увидела тебя во время гонки преследования... Мне кажется, ты тогда в десятку попал, я точно не помню... – Зато я точно помню, что после той гонки преследования тренеры устроили мне и Жану полный разнос! Мы были одними из фаворитов того Чемпионата и по этой логике посчитали себя всесильными, но мы оба полностью провалили спринт и пасьют, после чего тренеры жестоко опустили нас с небес на землю и сказали нам, что мы возомнили себя теми, кем не являлись на самом деле... Знаешь, с тех пор я раз и навсегда уяснил для себя, что быть фаворитом не значит заблаговременно иметь золото на своей шее... – У тебя же в этом же году ещё дебют был на Кубке мира? – Да, и самое забавное в этом всём было то, что мой нынешний тренер, Стефан Бутьё, дал мне установку работать спокойно и не лезть из кожи вон, а Рафаэль Пуаре, наоборот, посоветовал сделать всё, что было в моих силах, и... – Ты выбрал второй вариант? – Получилось так, что да... После лёжки я шёл вполне достойно, но вот на стойке... Отстрелялся очень быстро, но трижды мимо, поэтому в тот же вечер я полетел обратно домой... Чего ты смеёшься? Не всем дано выиграть свою дебютную гонку, как это было у тебя! – Прости, просто у тебя очень смешные формулировки! И ещё мне трудно представить тебя таким сейчас, поэтому мне в какой-то степени вдвойне от этого смешно... Не принимай на свой счёт, я часто смеюсь без повода, если ты ещё не заметил... – Особенно рядом со мной! Потому что я люблю тебя, и я по-настоящему счастлива рядом с тобой, идиот... – И в этом же году у тебя случился вывих? – Да, я уже тренировался всё то межсезонье с основной командой Франции, но осенью я неудачно упал с велосипеда, и произошло то, что произошло... Я не смог участвовать в отборе на Кубок мира, но спустя несколько недель я выиграл отбор на Кубок IBU и уже там занял там второе место, которое открыло мне прямую дорогу на Кубок мира. Главный тренер нашей команды сказал мне, что они не будут брать меня в основу, так как, во-первых, в основе все ребята выступали более-менее хорошо, а во-вторых, он сделал акцент на том, что я был ещё молод и у меня по-любому будут другие возможности попасть на Кубок мира... – И ты даже не стал спорить с ним? – Я чувствовал несправедливость от этого решения, но я, так или иначе, отнёсся к нему с достоинством... Я поделился этим со своим сокомандником, который был постоянным участником Кубка IBU, и он сказал: «Не упускай свой шанс. Мы быстро переходим из слишком молодых в слишком старые. Ты заработал это место, и ни у кого нет права у тебя его отобрать»... И я понял, что нужно всегда извлекать максимум из того, что у тебя есть на данный момент, а не ждать какого-то призрачного шанса, которого вовсе может потом и не быть... – Это был очень насыщенный для тебя год... Ты смело принял очень много поворотных, но правильных решений с помощью окружающих тебя мудрых людей и осознал огромное количество важных вещей, без которых выживать в большом биатлоне просто невозможно! – Лучше и не скажешь... – А потом Ванкувер... – Таким он был неоднозначным! – Что ты имеешь в виду? – То награждение после масс-старта... – сбивчиво протягивает Мартен, и я взволнованно замираю в ожидании возобновления его рассказа о его жизненных перипетиях, когда тот сильнее сжимает своей ладонью мою, внезапно меняясь в интонациях. – В тот вечер я был ослепительно счастлив... Я получил свою первую личную медаль, а потом я впервые встретил тебя, но всё было совсем не так, как я себе это представлял... Знаешь, Симон, он... – Симон, он, что?.. – Он плакал во время этого награждения, потому что я, его младший брат, которого он никогда не воспринимал как своего соперника, обыграл его там, где он был главным фаворитом, и он просто не мог с этим смириться... – Я ещё тогда думала, почему он с головой укутался во флаг, а тут вон оно как получается... – Я утешал его после награждения, и я чувствовал себя последним мерзавцем за то, что я был счастлив тогда, когда был несчастен мой брат. Я сказал ему о том, что эта медаль должна была быть его, но я догадывался, что это признание мало на что могло повлиять, и... Так и было. С того момента наши братские отношения начали медленно, но верно рушиться, и мы оба от этого страдали. Симону предрекали великое будущее, называли его наследником Пуаре, но неожиданно для всех его место занял я, хотя Симон пахал больше, чем кто бы то ни было... Даже я сам никогда так не отдавался тренировкам, но ты прекрасно понимаешь, что в биатлоне важны не только тренировки на износ, но и нечто более глубокое, не лежащее на поверхности, и этого у Симона нет, зато есть у меня, и ему было невыносимо трудно это принять... Он завидовал мне. Он сравнивал себя только со мной. Если он побеждал меня, то он был счастлив, даже если он был далеко за пределами первой шестёрки... А в позапрошлое Рождество мы вообще чуть не подрались, и этого не произошло только потому, что наша мама бы очень сильно расстроилась... С Симоном пытался разговаривать и наш отец, но это было бесполезно, потому что Симон не собирался ни с кем обсуждать эту тему... Мне пришлось отдалиться от него, чтобы его несчастье не потопило карьеры нас обоих, и это было единственно правильным для меня решением... – Мне очень жаль, что тебе пришлось пройти через это, потому что, мне кажется, нет ничего хуже, чем подобное отношение от родного тебе человека... – сочувствующе отзываюсь я, сокрушённо поджимая губы во всеобъемлющей эмпатии к Мартену, в голосе которого сквозит неподдельная горечь от искреннего недоумения тем, чем он мог заслужить такую безосновательную враждебность со стороны своего родного брата. – Но сейчас у вас ведь всё хорошо? Я бы ни за что не подумала даже, что между вами такое серьёзное недопонимание когда-то было... – Перед началом этого сезона нам снова удалось найти общий язык, и наши с ним отношения постепенно становятся теплее и доверительнее, чему я несказанно рад... – И я тоже этому очень рада... – Ну что, теперь твоя очередь! – оживлённо и ободряюще вскликивая, Мартен на мгновение выпускает мою руку из своей, но лишь для того, чтобы принять полусидячее положение и, заботливо пододвинув меня к себе, ещё крепче переплести наши пальцы, степенно и увлечённо добавив: – Я весь внимание, Соня... Доверься мне. Чуть приподнимая подбородок, на долю секунды заглядываю притаившемуся Мартену в глаза, и, поудобнее уложив голову на его грудь, растягиваю губы в тёплой улыбке, разумом и сердцем отдавая себе отчёт в том, что через считанные минуты Мартен узнает обо мне больше, чем кто бы то ни было ещё, и вместе со мной перейдёт на тот этап, после которого пути назад у нас обоих уже не будет никогда... Потому что он только что откровенно доверился мне, а я прямо сейчас откровенно доверюсь ему... – Я чётко помню день, когда я решила, что начну заниматься биатлоном – это был мой десятый день рождения. Родители были удивлены моей железной уверенностью в этом решении и пытались убедить меня в том, что начинать заниматься биатлоном в десять лет было ещё слишком рано, но Настя и Антон поддержали меня и тоже настояли на том, чтобы дать мне хотя бы попробовать... Точно так же, как Симон вдохновил тебя, Настя с Антоном вдохновили меня, поэтому я твёрдо пошла по протоптанной ими дорожке с живой надеждой на то, что добьюсь успеха в биатлоне, потому что, благодаря им обоим, я очень быстро полюбила этот вид спорта... – И ты вправду начала заниматься биатлоном в десять лет? – Нет, конечно, нет... Папа уговорил меня подождать хотя бы до двенадцати лет и предложил мне сделать упор на лыжах под его присмотром, и так, можно сказать, он стал моим первым тренером... Я ему сразу дала понять, что я была очень серьёзно настроена на работу, и мы с ним совместно разработали для меня тренировочный план, которому я неотступно следовала на протяжении этих двух лет... Мне очень быстро далась лыжная техника! Мне понадобилась всего лишь одна зима, чтобы научиться уверенно стоять на лыжах и добывать преимущество за счёт правильной техники... – Честно, у тебя самая красивая техника, которую я когда-либо видел... Даже мне есть чему у тебя поучиться! – Ты мне льстишь! – И в мыслях такого не было! – В общем... Природный это талант или моя кропотливость – я не знаю, но... Скорость ко мне тоже пришла очень быстро. В одиннадцать лет я выигрывала не то что у девочек своего возраста, я выигрывала даже у мальчиков, и папа, поражённый моим стремительным прогрессом, сдержал своё слово и отдал меня в биатлонную секцию, когда мне исполнилось двенадцать... Я хотела бы поехать в спортивную школу в Ханты-Мансийск, в которой занимался Антон, но, ты сам понимаешь, мне двенадцать лет было, меня бы родители точно туда одну не отпустили... – Меня-то, лба пятнадцатилетнего, еле как отпустили, а про тебя и говорить не сто́ит... – Вот и я об этом же... Тренер, который у меня был в школе в Тюмени, сразу же разглядел во мне потенциал спустя пару месяцев тренировок и, представляешь, дал мне личную винтовку, хотя я на тот момент вообще ни разу ещё не стреляла, но я до сих пор в деталях помню, как это было в первый раз... – Я уверен, ты закрыла все мишени... – На удивление, да! Но, знаешь, за этим добрым жестом моего тренера последовала отнюдь не добрая реакция девочки, которой должна была достаться эта винтовка... – Что она сделала? – Когда тренер сказал ей об этом, она была в ярости, а я тогда была в раздевалке и собиралась домой. Эта девочка ворвалась ко мне и стала обвинять меня в том, что я нечестно получила эту винтовку из-за своей привилегированности, типа из-за имени мамы с папой и брата с сестрой, и... Короче, она покрыла меня множеством неприятных слов и честно призналась мне в том, что она ненавидит меня... Хотя что я ей сделала? Ничего! Ничего... Я не сделала ей ничего, а сколько всего мне потом сделала она и остальные мои сокомандники, Мартен... Самые кошмарные воспоминания встают удушливым комом поперёк моего горла, заставляя надломиться мой и без этого дрожащий голос на последней фразе, и я до боли стискиваю зубы и, сдавливая ладонь француза своей, пытаюсь удерживать жгучие едкие слёзы, но, неосторожно сомкнув веки, выталкиваю наружу пару увесистых раскалённых слезинок, что молниеносно впитываются в ткань футболки Мартена, вмиг уловившего нечаянно слетевший с моих губ едва различимый всхлип. – Соня... Ты плачешь? – настороженно обращается ко мне растерянный Мартен, отчего я досадливо морщусь, разочарованно чувствуя бесконтрольно потёкшие по моим щекам крупные слёзы, и, судорожно отпрянув от француза, понуро присаживаюсь на кровати, уткнув лицо в свои ладони и жалко вздохнув: – Мартен, прости меня... – За что ты извиняешься, Соня? Если тебе так больно об этом вспоминать, то давай не будем об этом говорить... – встревоженно и одновременно мягко взывает ко мне обескураженно застывший позади меня Фуркад, не решающийся прикоснуться ко мне, отчаянно подавляющей все свои принципы и устои в ожесточённой борьбе с собственной слабостью. И именно сейчас нуждающейся в его близости как никогда прежде... – Я и так слишком долго молчала, чтобы молчать ещё... – загнанно вымучиваю я из себя, когда Мартен невесомо опускает свою ладонь на моё правое плечо, слегка стискивая его, и, подобравшись ко мне почти вплотную, аккуратно кладёт вторую ладонь на моё левое плечо, безвозвратно вырывая из меня все без исключения осевшие во мне в прошлом сомнения и страхи. – Пожалуйста, Мартен, мне нужно выговориться, чтобы забыть это всё как ужасный сон... Пожалуйста, просто выслушай меня, Мартен... Просто выслушай меня... – Я здесь, я рядом с тобой, Соня... – успокаивающе вторит мне француз, и я тяжело сглатываю, понемногу приходя в себя, и, шумно выпуская воздух из своих лёгких, доверчиво прислоняюсь спиной к груди Мартена, позволяя тому обвить своими сильными и нежными руками мои плечи и крепко прижать меня к себе. – Расскажи мне всё, что посчитаешь нужным, я внимательно слушаю тебя... ...Пусть меня слышит вся гостиница и те люди, которые узнаю́т себя в моих словах. Пусть меня слышат те, кто когда-то полюбит меня, и ужасаются тому, какая проблемная и изувеченная я достанусь им. Пусть меня слышит вся грёбаная Вселенная и все живые существа с соседних галактик, но я прошу лишь одного... Пусть хотя бы кто-то по-настоящему услышит меня... – Знаешь, иногда мне становится невыносимо горько от мыслей о том, что мне пришлось очень рано повзрослеть. Мне было всего лишь двенадцать лет, когда я сделала важнейший в своей жизни выбор, и ровно с того же момента я навсегда перестала быть ребёнком... Как будто бы все дети в таком возрасте ещё прожигают время со своими друзьями на улице и не задумываются о каких-то возвышенных вещах, типа смысла жизни и остальной философской ерунды, но мой случай был другим... Я стала одержима идеей добиться успеха в биатлоне, я просто не представляла себя без него, но эта чистая невинная мечта в итоге сводилась к одному – к группе, в которой я собиралась её реализовывать. Ты понимаешь, как важна атмосфера в команде и настрой каждого в ней для индивидуального прогресса, и я была настроена на взаимовыгодную работу с этими людьми, потому что я пришла туда, чтобы развиваться, но они... Они не были настроены работать со мной. Я стала для них отщепенцем... Поначалу я не могла понять, почему они так относились ко мне, а потом я осознала, что они просто завидовали мне, хотя... Чему было завидовать? Да, я неприлично обставляла их на лыжах, но это было логично, потому что я пахала больше, чем они все вместе взятые, а моя стрельба... А моя стрельба была главным предметом их вечных насмешек, и они никогда не упускали возможности уколоть меня за мою ужасную стрельбу и выплюнуть мне в лицо: «Какая же ты бездарность, ты ничем не заслужила эту винтовку!»... Я надеялась на то, что моя команда станет тем местом, где я обзаведусь верными друзьями, потому что ни в школе, ни в моём дворе я близко ни с кем не общалась из-за постоянных тренировок и сборов, но мне повезло, и свою лучшую подругу я встретила именно там. Она была единственным человеком, который поддерживал меня и не давал мне сойти с ума от моего ничтожного одиночества, которое резко могло смениться на излишнее мерзкое внимание от наших сокомандников... – Я очень рад, что у тебя был рядом такой человек... А я очень рада, что у меня сейчас рядом есть трепетно исцеляющий все мои раны ты, стирающий в порошок всю мою боль своими бережными объятиями... – Она была моим единственным спасением, но даже она не знала о том, что я каждую ночь плакала в свою подушку от ежедневной несправедливости, с которой мне приходилось сталкиваться... Через что я только не прошла: через подкрученный перед стартом прицел, через намазанные не подходящим парафином лыжи, даже через порезанные комбинезоны! Но я терпела своих сокомандниц и выигрывала их, терпела и всё равно выигрывала с невообразимым количеством промахов... Я выигрывала всех, даже парней, постоянно раздражавших меня своими приставаниями, чем выводили девочек из себя ещё сильнее. Они все пытались сжить меня из биатлона всеми возможными способами, и, знаешь... У них ведь получилось... – Что ты имеешь в виду?.. – Перед моим заключительным сезоном в той команде у нас сменился главный тренер, и он прямолинейно мне сказал, что если я не научусь стрелять, то он отдаст меня в лыжные гонки, потому что в биатлоне с моей стрельбой мне было не место... Моим последним шансом остаться в биатлоне было первенство России, это был февраль 2009 года, если я не ошибаюсь... Мне было поставлено условие: попасть в пятёрку в какой-либо из двух гонок. Индивидуалку я бездарно провалила, а спринт... Я заняла шестое место с шестью промахами... – Тебя после такого нужно было в срочном порядке определять к лучшему в стране тренеру по стрельбе! – Если бы, Мартен... Ты уже сам, наверно, догадываешься, чтó вместо этого сделал мой тренер... Я не выполнила его требование, а он просто взял и вычеркнул меня из команды... Как балласт. Как расходный ресурс. Как отработанный материал. Он написал мне такую позорную характеристику, что меня бы вообще ни в одну биатлонную школу больше с ней не приняли! Даже говорить не нужно, как я ненавидела его и своё никчёмное бессилие в тот момент... Я хотела крушить всё вокруг себя, потому что у меня отняли мечту, которая заставляла меня двигаться вперёд и просто жить дальше, но в один миг всё резко рухнуло, и я ничего не могла с этим сделать... Ещё и мои соседки по комнате вернулись и начали издеваться надо мной по этому поводу, но я одной из них хорошую пощёчину влепила и ушла из комнаты на улицу... – Она сама на это напросилась! – Вот именно! – несдержанно выпаливаю я, невзначай замечая, как безболезненно мне теперь даются слова в их неподдельно лёгком непринуждённом звучании, никогда раньше не являвшимся таковым на самом деле, и стремительно веселею, явственно осознавая, что эта глава моей жизни здесь и сейчас наконец безвозвратно обратится в пепел. – Когда я была на улице, мне позвонил Антон и спросил, как всё прошло, а я ему в слезах рассказала о том, что меня выперли из команды... Он был в шоке, но он сказал мне, что по окончании сезона что-нибудь придумает, и мне оставалось только ждать и надеяться на то, что всё ещё можно будет вернуть... Что я всё-таки смогу осуществить свою мечту... И этой же весной он сказал мне, что главный тренер нашей сборной согласился посмотреть на меня на сборах с основной мужской командой... Никакими словами не передать, как я была счастлива услышать это, Мартен... – Ты заслужила услышать эти слова, Соня... – Наверное, заслужила... Благодаря тренировкам с мужчинами я начала прогрессировать ещё быстрее, и уже в следующем сезоне выиграла все золотые медали на юниорском Чемпионате мира среди девушек... – Ты так легко об этом говоришь... – Ну Мартен, ты же всё равно понимаешь, что это было нелегко! Я в четырнадцать лет целиком посвятила себя биатлону, но меня, в отличие от тебя, хотя бы дома ничего не держало, поэтому я могла полностью отдаться спорту и ни о чём не переживать... За время своего первого взрослого сбора я усвоила для себя три важных правила, которым прилежно следую на каждых сборах: довериться процессу, делать больше, чем от меня требуют, и не забывать, для чего я там нахожусь. По первóй мне было очень тяжело влиться в ритм мужских тренировок, и я постоянно во всём отставала, но это по-спортивному злило меня и заставляло стремиться за моими товарищами по команде, с которыми я, кстати, быстро нашла общий язык, несмотря на то, что некоторые из них были старше меня больше чем на десять лет... Я закрепилась в мужской основе и тренировалась с ребятами и в следующее межсезонье, что привело меня уже к Кубку IBU, который я феерично выиграла... А потом и Кубок мира, знакомство с нашими женщинами и установление настолько близких и тёплых отношений со всей сборной, что я невольно считаю их всех своей второй семьёй... Иногда я, конечно, очень устаю от своей прямой обязанности постоянно держать лицо из-за ответственности перед моей командой и страной, но, знаешь... Я всё чаще задумываюсь над тем, какую всё-таки важную роль в жизни человека играет его внутренний стержень: его вера в себя, в свои силы и в то, что вслед за ураганом всегда появляется радуга... – Соня, я... Я горжусь тобой, слышишь? Я бесконечно горжусь тобой... – нежно выдыхает мне на ухо Мартен, ещё сильнее вжимая меня в себя, в ответ на что я сладко и бессознательно мякну, с трудом убеждая себя в том, что то, что я слышу и чувствую – реальность, а не сон, и, ласково опуская свои руки поверх предплечий Фуркада, осторожно откидываюсь затылком на его правое плечо, чуть вздёргивая голову с счастливой улыбкой и вожделенно встречаясь с греющим взглядом француза. – Ты никогда не перестанешь меня удивлять, Соня... Ты самая сильная и самоотверженная девушка, которую я знаю, и... Я безумно благодарен тебе за то, что ты открылась мне... Мартен, ты тоже чувствуешь, как моё восхищение и твоя гордость становятся единым целым прямо у нас на глазах, пронизывая нас обоих в одном и том же месте? В том самом месте, что надёжно укрыто под нашими левыми ключицами... В том самом месте, где своим размеренным сердцебиением ты прижимаешься к моему сердцу, необузданно тянущемуся к твоему через мою и твою грудные клетки... В том самом месте, где моя душа воссоединится с твоей до скончания нашего с тобой мира... Вопреки всему, что уготовано нам двоим свыше. – Наверное, нам на ужин пора идти уже... – неизбежно засмотревшись на мягко улыбающегося мне Мартена, приглушённо изрекаю я, спустя пару секунд инстинктивно ёжась от охватившего меня холода после того, как Фуркад, медленно отстранившись от меня, вдруг уносит с собой всё своё тепло, но безотрывно продолжаю наблюдать за французом, что берёт свой телефон с тумбочки и, неспешно поднимаясь на ноги, оказывается напротив меня, пряча телефон в кармане своих штанов (именно пряча!) и бархатно произнося: – Не нам, а мне, и да, время уже перевалило за шесть... – В смысле «Мне»? – непонимающе роняю я, недоумённо узревая, как Мартен благосклонно покачивает головой и, внезапно протянув мне свои ладони, заглядывает мне в глаза, твёрдо и одновременно с безграничной нежностью откликаясь: – Пока у тебя не восстановилось колено, на ногах буду я, а ты у меня на руках. Зачарованно воззрившись на Мартена, на автомате вкладываю свои ладони в его в надежде как можно скорее вернуть себе его тепло, и Фуркад плавно отнимает меня от кровати, но, резко подхватив меня на руки одним ловким движением, заставляет меня непроизвольно вскрикнуть от неожиданности и крепко обвить предплечьями его шею, отчего Мартен тихо смеётся мне в ответ и неторопливо выбирается вместе со мной в коридор, в тусклом освещении которого я получаю заветную возможность созерцать волшебные золотые искры в направленных на меня глазах француза и ни капли не сомневаюсь в том, что мои собственные глаза сейчас искрятся не меньше... Спасибо тебе за всё, обожаемый мной Антхольц...