Сплин

Улыбаюсь, лежа в кровати, смотря в потолок. Как дурак. Уснуть не получается. От нечего делать прокручиваю разговор с Сашей. И как он спит? Видимо, плохо. Заботит его бабушка. А он меня заботит, чтобы перед сном на него мысли тратить? Видимо, да. А у Люды проблемы. Поворачиваюсь к стенке, ногтем обводя обои. Пальцы красные, некрасивые. Смотрю на указательный и становится стыдно. Не будь я таким нервным, то были бы красивыми. В детстве мне говорили, что они у меня музыкальные. А сейчас… А ведь ничего я не сделаю. Да и можно ли это проблемами назвать, если она ни разу до этого не жаловалась. Получается, она сидит на них два года? Застываю, переваривая это. Два года пить эту гадость вместо больницы? Не такие они и бедные, неужели маминой зарплаты не хватило бы? Есть же еще другие родственники, есть же бесплатные клиники... Бесит непонимание. Всю субботу хожу пришибленным. Спалось мне плохо, в часа четыре утра я проснулся от кошмара, но что снилось не запомнил. Днем ничего не делается: не решается, не пишется, не читается, не рисуется (да, я опять пробовал). Карандаш начинает бесить. Я опять нервничаю. Падаю на кровать и лежу пару часов, зависая в телефоне. Отчим начинает пить часов в восемь. В дверь стучатся, заходят, топая ботинками. К нам приходит мамин дядя — Сергей. Мужик лет сорока, выглядит высохшим и пропитым. Они вдвоем орут, говорят о сплетнях, говорят о футболе, говорят, говорят, говорят… Выхожу из комнаты, здороваясь, иду в ванну. Замечаю, что мамы нет — скорее всего в спальне лежит. Тоже спряталась. А я-то думал в кого я такой! Долго умываюсь, чищу зубы. Смотрю в зеркало. По волосам медленно капает вода. Надо бы голову помыть. Вообще помыться. Со среды не был в душе. Иду обратно в комнату, ловя на себе взгляд Сергея, беру полотенце, трусы и чистую футболку. Выхожу. Они не говорят, едят уже молча. Прохожу мимо, но за меня цепляются мерзким скрипучим голосом. Дядя начинает спрашивать о учебе. Становлюсь в дверях, отвечаю сухо. — Девушки нету? — Спрашивает он. Улыбается. Смотрю, скрывая отвращение. Чуть ли не кривлюсь от его рожи. Страшный и мерзкий. - Правая рука в мозолях, а? Давлюсь слюной. Глаза на выкате, ибо такой откровенности я не ожидал. Я же еще ребенок, дядя! Какая похабщина! — Да есть одна. Люда же, да? — Спрашивает отчим. — Она просто подруга. — А, просто подруга, — понимающе протягивает отчим. — Теперь это так у молодежи называется, — говорит дядя, залпом выпивая рюмку водки. Я ухожу, поймав момент. Закрываюсь в ванной, стягивая слишком нервно одежду. Залезаю в ванну, включая сразу горячую воду. Обжигает лицо, но я не убираю его от потока воды. Думаю, что так и надо. Стою, пока не становится слишком плохо. Сбавляю градус, делая воду теплой. В голове странные мысли. Скажи я им, что я гей, то они бы избили меня? Убили бы? Мне бы пришлось сбежать? А может, они бы просто поржали, сказали бы, что у меня бабы нормальной не было. Обозвали бы говномесом или еще каким вычурным и извращенным названием. Я был бы пидором до конца дней, меня бы выгнали из дома. Но я не сказал. И не скажу никогда. Ложусь к двенадцати, а на кухне все еще шумят. Засыпаю поздно, с матами и с измятой простыней. Снится Саша. Он меня зовет к себе, хочет вместе уехать, а мне страшно. Он мне протягивает руку, говорит: сейчас или никогда. Просит, а на лице гримаса боли и отчаяния. Странно. В воскресенье опять думаю о Саше. Кажется, он говорил, что бабушку заберут. Он будет жить один? И как долго? Думаю о том, что из нашего поселка я единственный, кто с ним так много разговаривал, а значит, самый близкий. От этого чувство важности и гордости душат. Надо же, а я так и не узнал были ли у него друзья в городе. Ездил ли он туда на выходные, как вообще все так вышло. Я много не успел спросить. Завтра в школе мы с ним опять поговорим. Я узнаю о нем больше, притащу наушники и дам ему послушать битлов. Все в голове выглядит чуть ли не радужно. А по комнате хочется танцевать, только вот, выходя из нее воняет перегаром и блевотиной. К вечеру за дверью, за моей крепостью, начинают пить и ругаться. Мама и отчим. Все начинается нормально, все начинается со сплетен. С обсуждения соседей, а потом соседки, потом с того, что соседка-то и на работу ходит, и за огородом следит и вообще мама бы могла быть такой же. А то она вообще, знаете ли, прихуела в край. Охренела! Попутала, перепутала и все в таком роде. Сидит вместе со мной у него на шее. А мама начинает говорить, что и он не сосед Витя, а алкаш, а мог бы не бухать, не пить и не бить. Что мог бы разглядеть, что работа по дому не подарок, не сахар, и вообще он кобель, не ценит он нихуя. А потом мат, битая рюмка, женский визг и грохот. Все это время я сидел за письменным столом и слушал. Не могу я ничего не сделать. Не могу помочь. Слушать могу, прятаться могу, а чем помочь? Выйти и вместо нее сказать, что она уходит от него? Не скажешь ведь. Сижу как во время землетрясения. Услышать, лишь бы услышать, что он ее бьет и сразу встану. Подбегу и ударю. Убью. Бутылкой. Я уже сто раз в голове прокручивал этот сценарий. Я уже знаю, уже бил, уже убивал, уже смотрел на кровь, смотрел на затылок, смотрел на его мертвую пьяную рожу. В фантазиях. В таких яркий, что ощущаются кожей. Но никто никого не бьет. Я жду худшего, а когда это худшее так вероятно, возвращается спокойствие. Тело наливается тяжестью. Ладонями обхватил колени, сижу сгорбившись. Щеки горят, а на лице зависла улыбка. Резиновая, а может и пластмассовая. Неприятно приторная. Наверное, я должен плакать. А сейчас он говорит обо мне. Говорит своим противным голосом, от которого уже гниют уши. Я где-то далеко внутри себя понимаю, что я измотан им. Что он меня сломал. Он виноват, что я такой. А говорит он, что я отродье. Что мой отец кусок дерьма и выглядит он как педик. А я и есть педик, — добавляет он. Думаю, что если он верил бы себе, то вряд-ли так говорил. Он бы уже приложил меня лицом к полу. Ногой. Говорит, что я бесполезный, что я ненужный. Слушаю все еще с улыбкой. Надо же. Слушаю, а сам себя подначиваю. Что еще? Что же в нем еще накипело? А потом он начинает пищать. Как свинья. Словами плюется про продукты, одежду, теплую отдельную комнату. Мама начинает визжать на одной ноте с ним. Странно, сейчас они оба кажутся мерзкими, хоть мать и защищает меня. Визжит, что я учусь, что я устаю, а летом, когда нет учебы я всегда помогаю. Только ты, тварь, не замечаешь. В конце говорит, что я посуду мою, стираю и полы мою. О, наверное эта фраза была отправной точкой. Он встает, идет, по шагам определяю, на кухню. А потом дверь в мою комнату открывается. Ну и рыло. Это не лицо. Это отвратительная рожа, как будто его родители были свиньями. Самыми страшными, что даже их рожи на холодец не пустили. Глаза стеклянные, ноздри раздутые, рот открытый. А ходит он, вразвалочку, как медведь. И руками, словно веслами, разгребает воздух. Воздух… Кстати, где он? Где он и где моя улыбка? Дышать нечем или я забываю? — Вставай, — кивает он. Лицо плоское, как будто по нему ударили. И серое, а щеки красные. Глаза блестят нездорово, как у больного. Мотаю головой, неосознанно отсаживаясь на край стула, ближе к окну — подальше от него. Думаю, что у меня нож есть на столе. Но я трус, я его не беру. Да и не смог бы ничего. Нет во мне злости, вытравили за эти годы. Остался лишь страх. — Вставай-вставай, помощничек, — слышу такое противно выплюнутое, что передергиваюсь. Он все еще стоит. А я не встаю, если встану, то меня бить легче будет. Думаю, что ударит, а рука у него тяжелая — трактористом работает. Ладони потеют, я цепляюсь в колени уже сильнее, а он уже орет, чтобы я встал. Мама не говорит. Мама боится. Спряталась! Один на один. Но это нечестно. Видите, он весит в три раза больше! Встаю. Ноги, слава Богу, не трясутся. Стыдно перед ним показывать. Показывать, что я давно одноногий солдатик, на хлипкой опоре, и вот сейчас одна единственная хрустит — разламывается. Во мне просыпается упрямая гордость. Ну и побьет. Ну боюсь я боли, потом зато синяки будут. А мне нравится синий цвет на бледной коже. Идет ко мне, размахивая руками. В маленькой комнате выглядит это комично. Немного вбок и все со стола слетит. В глазах решимость, значит, уже знает что будет делать. Стою и смотрю тоже, как будто он возьмет за плечо, потреплет, скажет: ай-яй-яй, больше не сори, — и уйдет. Спина согнутая, он все ближе и ближе. Свинья выше меня, толще, загораживает свет. Руки не поднимаются, хотя надо бы прикрыться. Они тяжелые, мокрые. Он берет меня одной рукой за лицо, они у него воняют спиртом и бензином, а второй хватает за плечо, разворачивают к выходу и рывком тащат. Душит! Думаю, что он собрался меня душить. Глаза бегают, глаза ищут маму, но мамы нет. Мама... Бросила. А меня тащат. Тащат на кухню. На кухне находится печка. Лицом об раскаленное! Думаю о таких ужасах, что начинает в глазах темнеть. А руки цепляются в его пальцы, цепляются в дверной проход, лишь бы не ожог. Пальцы скользят, не цепляются. Верчу головой, ногами брыкаюсь. Лишь бы отстал. Лишь бы плюнул и отпустил. — Ты, блять, не брыкайся, сука! — Говорит он, пихая меня кулаком в бок. Больно. Больно и страшно. Ну где же ты, мама! Ударь его бутылкой, ударь! Ради меня, ради… Спасите. Он идет, а я уже не могу идти и отпираться не могу. Вообще ничего не могу. А он, как осла, тащит. Я голову отпускаю, он опять бьет, уже в спину толкает. Судорожно смотрю на дверь к выходу. Я босиком, на улице грязь, холод. Можно сбежать. Тянусь к выходу, провисая чуть ли не дугой в его руках, цепляюсь за ручку. В горле сдавливают. В пьяной туше сил больше. — Что же, ты, ну ты что! Что, не хочешь? Покажи мне! — В ухо орет, плюется слюной. И воняет от него жутко, что вырвет сейчас. - Покажи мне, блять, где же ты посуду моешь! — Рычит, пыхтит. Ведет к плите. Омерзительно даже дышит. Не понимаю, что он хочет, но я уже далеко от двери. Он ее загораживает. Начинаю кашлять, дышать поверхностно. — Мама… — Кричу. Слезы? Где же мои слезы? Хоть капельку, чтобы сжалился, чтобы увидел, чтобы отпустил! Лишь колотит, а ноги отнимаются. В глазах плывет, появляются пятна. Как будто я вижу воздух. Вижу воздух, мама, а тебя не вижу! Сил говорить нет, в голове прошу ее прийти. В голове представляю, что она сейчас подойдет и треснет его тяжелым по голове, чтобы упал на печку, чтобы ударился об раскаленное. Не сработает, ты же знаешь. — Отпусти! — Хриплю я. — Я сейчас…дышать… — Что? Не слышу. — Хрипит он, но сил повторить у меня нет. Пальцы разжимаются, перетекают на затылок, освобождая горло, но фиксируя голову, не давая двигаться. Стою, сгорбившись над плитой. На плите стоит кастрюля после супа. Мама готовила гороховый суп, на дне осталось совсем немного. Его только вылить. — Отпусти, — хриплю я, начинаю трястись. От ситуации, от себя, от него. От страха. Мама, почему сейчас? Я ради тебя готов был его убить. А ты? Он открывает крышку кастрюли. Кидает ее в раковину, она гремит. Раковина стоит очень ненадежно, на нее нельзя давить, а то она провалится. А он кидает. Крышка крутится, а потом останавливается. Смотрю на нее пару секунд, а потом начинается. Он ставит кастрюлю передо мной, я упираюсь в плиту руками, а он дает мне коленом под задницу, чтобы я приблизился к плите. — Сука, выблядок! — Тягуче, как резину растягивает, — Где же ты посуду моешь? Где, Марин? Марина, блять, где твой ублюдок, сука, моет? Смотри, какая она грязная. Ты видишь? — Тычет он меня лицом в кастрюлю. Вижу. Все вижу. Вижу, как в середине из бульона видна картошка. Горох, лук на стенках, бульон с каплями масла на поверхности. Все вижу. Все отпечатывается. И запах. Запах супа. — Ты видишь, спрашиваю? — Говорит он, давя несколько раз мне на затылок. Подбородок касается края кастрюли, она холодная. В глазах все растекается, но уже не от недостатка воздуха. Болит шея. Все болит. Хочется плакать. Вот сейчас разревется, стать супом. Расплыться. Время не идет. Оно закончилось, это становится концом. Концом моей гордости, моего спасения, на которое я так надеялся. Зря я не верил, он меня уже убил. — Вижу, — шепчу я. — Тогда вылизывай! — Не надо, зачем ты так? — Говорит мама. Хочу повернуть голову, но не могу. Как блеющая овца. Но он не волк, он пьяная свинья. Почему ты такая, мама. — Сказал! — злится. — Вылизывай, блять, до блеска! Как псина. Высовывай язык! — Говорит он. Я не двигаюсь. Крупные капли падают на дно, прямо в бульон. — Ты что, сука, глухой? Еще и глухой, выродок! Ты жрешь на мои деньги, а кастрюля немытая? Тебе, блять, жить разрешают в тепле. Я кормлю, одеваю, жрать даю колбасу, сыр, конфеты, блять! Ты… — Он не договаривает. Тыкает лицом так, что кастрюля переворачивается, а моя голова оказывается в ней. Он бьет рукой об плиту. Уходит в дом под крики мамы. Я уже не слышу. Мне больно. От пережитого ноги подкашиваются. Я сижу у плиты, прикрыв рукой рот. Весь грязный, липкий. Трясусь от рыданий. И все правда кончилось? Он не кинет меня лицом на горячее, не выкинет из дома, не будет пинать до сломанных ребер. Болит нос,в боку ноет, шея болит, чувствую, что горох прилип к моему лбу. Убираю кастрюлю, швыряя ее, как крышку отчим, в раковину. Запираюсь в ванной. Открываю кран с холодной водой, подставляю голову. Слезы уже не идут. Стою согнувшись минут пять. В дверь стучатся. — Я ссать хочу, открой, — говорит он, а мне выть хочется. Как я открою! Открываю, несмотря на него, с мокрой головой, с дрожью, но уже от ледяной воды. Он проходит мимо, встает напротив унитаза, спускает. Я ухожу в комнату, запираю глухо дверь — замка нет, а жаль. Падаю на пол под дверью. В ушах гудит, в голове гудит, шея не держит голову, подпираю ее ладонями. Сижу, но все еще не могу. Не могу пережить. Качаюсь как болванчик пару минут. Слышу, что он идет в зал, слышу, что матери опять говорит грязь какую-то. Но уже стихло. Он выпустил пар. Встаю, чтобы пересесть под окно, закрываясь от мира стулом. Рукой нащупываю на столе ножик. Я им карандаши точу. Играюсь: нажимаю и видно лезвие, тяну пальцем вниз и оно исчезает. Делаю это механически. Меня накрывает. Я на дне. Я не хочу. Я не могу. Не могу, не хочу, не буду. Именно, я не буду. Лучше не быть! Правильно, а перед не быть, надо что? Не сможешь ты сразу не быть, ты боли боишься. Дима, полосни! Ударь по руке, ну! Ударь, ударь, ударь, ударь. Лезвие достается из пластмассовой рукоятки, я держу его в правой, подставляю левую руку. Долго смотрю на нее. Шрамов давно нет, они зажили. Остались пару следов как напоминание о «депрессии в ноль лет». Смотрю, а сам улыбаюсь. Опять. Первый выходит слабым. Даже пореза не видно. Второй начинаю с размаха, представляете? Думаю, если быстро, значит не больно. И правда, сначала не больно. Тот, что с размаха глубже, проступают капли крови. Ненавижу его. Как же я его ненавижу. За что? Почему я? Почему я прохожу через это? Почему, почему, почему? Бью со всей силы, забывая считать. Какой уже раз я заношу руку? Восьмой? Десятый? Дохожу до предплечья, все больше впадая в азарт. Сейчас точно глубже, сейчас точно больнее. Рука жжет. Сильно, неприятно. Перебивает боль в боку, куда ударил отчим. Убираю нож, всхлипываю. Как девчонка, ей Богу! Смотрю на руку и меня окутывает уже другой страх. Как это прятать? Как это вообще натворилось? Порезы только вначале поверхностные, те, что наносились в небытие глубокие, из них, обводя руку, капли крови стремятся на ткань штанов. А мне мало, представляете? Мне все еще мало для полного разрушения. Мне хочется больше боли. Кажется, что отчим мне ничего не сделал. Подумаешь, кастрюлю на голову, подумаешь слова гадские, не бил же. Закатываю штанину на левой. Кажется, что левая моя нелюбимая часть. Говорится, что именно левое полушарие за творчество отвечает. Видимо, поэтому так и хочется ее испортить. Всю левую часть себя. Дурак. Полный идиот и кретин. На ноге вырисовываю более длинные царапины. Рука немеет, в глазах слезы от боли. На ноги крови меньше, но я останавливаюсь. Пахнет металлом, нож грязный. Я грязный. Надеваю сверху рубашку, бегу в ванную. Открываю кран и морщусь, когда поток воды касается порезов. Ужасно больно. Зверски. Зачем я сделал это? Зачем себя наказываю? Что со мной не так? Я больной? Скажи мне, я мазохист? Какой я, к черту, мазохист, когда я боли боюсь? Когда в детстве ни разу не дрался, когда одуванчиком ходил, когда я… Воду выключаю, прикладываю ткань рубашки к руке, прижимаю здоровой. Потом дую на раны. В зале никого нет, в спальне уже храпит отчим. Захожу в комнату, чуть ли не вскрикивая. На моей кровати сидит мама. На столе лежит испачканный ножик, штаны с каплями крови, я с красными глазами. Хочется обратно в ванную, чтобы закрыться. Испарится. Растечься и вытечь в слив. — Ты чего не спишь? — Спрашиваю я, стараясь не шмыгать носом. — Сейчас пойду, — она не смотрит на меня, сидит, разглядывая плакаты на стене, как будто это сейчас самое главное. — Ты в школу завтра пойдешь? — Я не останусь дома. Пойду. Она в ответ молчит, кидает на меня взгляд. Все видит. Глаза становятся болезненными, она морщится. Я замираю. Все вокруг замирает. Я боюсь. Боюсь, что будет ругать, увидит более постыдное, чем головой в суп, чем рукой за затылок, чем кулаком в бок, чем… — Ладно, я пойду. Не сиди долго и проветри комнату. — Мам, — говорю я, начиная дрожать. Сегодня я катастрофически не собран. — Что? — Я не хочу здесь жить. — Вру. Я вообще жить не хочу. — Я… — Она замолкает. Стоит близко ко мне с головой опущенной. Она ниже, разглядывает мои мокрые руки. Я чувствую как по запястью течет. Поворачиваю ее, упирая ее в бок. Больно, но не показываю этого. Смотрю на ее короткие, грязные волосы, смотря на серьги в ушах, но в глаза страшно. И ей тоже страшно, я знаю. Как болит отвратительно. Уходи, думаю я. Я уже мысленно беру бинты, уже перевязываю, а она стоит и тормозит. Зачем мучаешь, мам? — Поживи у бабушки, пока все не станет как прежде, хорошо? — Она уходит. Дверь закрывается, а потом на нее давят, чтобы сильнее закрылась. Подхожу к столу, открывая шкафчик и достаю бинт. Это была капля воды, порезы покраснели, опухли. Кое-где выступает кровь. Бинты в столе мне нужны были для тренировки по военному делу. Мы раненых бинтовали, вот и остались. Перевязывать одной рукой трудно и больно. Выходит плохо, потому что от боли ничего не затягивается. Бинт в местах провисает. Ложусь на кровать, ногу жжет, рука ноет. Ну и дурак же ты, Дим. Хотел избавиться. Ты же хотел больше так не делать? Какого черта? Так суп не понравился?, - тут я сам себе ухмыляюсь дебильной шутке. С девятого класса так не делал, а тогда экзамены были, сложно было, нервно. А сейчас? Кретин! Отворачиваюсь к стенке, думаю, что учебники в портфель утром складу. Долго не могу заснуть. Завтра я не подсяду к Саше. Завтра...Лучше будет, если оно не наступит.