Чёрные дни

Глава 12, в которой рассказывается, как бедная Изабелла пела дивную мелодию без слов, а я слушал её, не проронив ни слова Наше загородное палаццо было целиком предоставлено артистам. Вся семья вместе со свитой вернулась в тайные башни Вольтерры. Не стоило подвергать опасности комедиантов. Прежде чем умереть они должны были показать нам своё мастерство. Лишь Хайди осталась за городом, она помогала выбирать шпалеры для декораций, покупала дорогие ткани, нанимала плотников и портных, смотрела репетиции. В круглом зале, где все мы любили собираться, она появлялась редко. Я наблюдал за ней: задумчивый взгляд фиалковых глаз, напряжённая улыбка, протянутая навстречу Аро рука – этот короткий только ему доступный отчёт. Какое впечатление на нашу незаменимую и неотразимую Хайди произвела Изабелла? Я чувствовал, что она подружилась с комедиантами, что она скучает в семейном кругу вдали от своих новых знакомых. Я готов был дать голову на отсечение и сожжение, что это влияние Изабеллы, бедной человеческой девушки. Как быстро летит вечность, как медленно тянется день. Мы выехали из городских ворот в закрытых каретах, занавески на окнах плотно задёрнуты. Меня утомляло это черепашье передвижение, бегом было бы гораздо быстрее, но тайна нашего существования требовала терпения и сдержанности, мы не должны привлекать к себе внимания. Кони тревожно ржали, возницы не жалели кнута, приближался вечер. Солнце скрылось за горой, когда мы, наконец, подъехали. В нетерпении я толкнул дверцу кареты, и она слетела с петель. Аро посмотрел на меня и усмехнулся: – Ты теряешь контроль над собой. Ничего не ответив ему, я сразу прошёл к галерее. Хайди потрудилась на славу. В нашем саду воссоздали малую копию греческого театра. Несколько рядов деревянных кресел возвышались над небольшой сценой. На сиденья были брошены ковры и подушки, на сцене стояли декорации. Факелы на колоннаде были закреплены так, что, когда их зажгут, сцена станет освещённым островком, а всё вокруг утонет во мраке. Хайди всё продумала, вряд ли артистов вдохновили бы горящие кровавым светом глаза зрителей. Я поднялся по деревянным ступеням к самому верхнему ряду кресел и присел. Отсюда мне будет видна и комедия, и трагедия, если кто-то из свиты не выдержит манящего аромата человеческой крови. Я был в галерее один, скрытый от человеческих глаз ночной темнотой. Сидел и прислушивался к голосам, доносящимся со стороны дома. Артисты одевались к представлению. Её голос я узнал сразу, она говорила хохотушке-Серветте что-то обыденное: о расческах, лентах, юбках, а я слушал, как заворожённый, эту пустую женскую болтовню. Потом Серветта стала повторять затверженные ужимки и шуточки, которыми собиралась блеснуть на представлении, а Изабелла направилась в сад. – Пойду, распоюсь на сцене, пока никого нет, – объяснила она подруге. Изабелла вошла в под высокие своды колоннады. Я улыбнулся, это было так непривычно, почти больно, я разучился улыбаться. Свои привязанности я тоже вижу, и нет смысла хитрить перед самим собой: мне нужна эта девушка. Мне нужен друг. Но нужен ли Изабелле такой друг, как я? Как мне добиться её благорасположения? Как узнать, о чём она думает? Иногда я завидую способности Аро читать чужие мысли. Лёгкие шаги, Изабелла проскользнула между колонн с факелом в руке. Она по-прежнему казалась мне серой тенью, но теперь это была милая для меня тень, я сравнил бы её с прозрачной нереидой, хозяйкой лесного ручья. Было видно, что Изабелла – дитя Севера: бледная кожа и большие глаза цвета зимнего неба. Серое покрывало скрывало волосы и плечи. Она закрепила факел в скобе на колонне, встала на краю сцены и чуть запрокинула голову. Не разжимая губ, она принялась тихо выводить мелодию, простую и прекрасную… Изабелла Бедным артистам не приходится выбирать, в каком доме давать представления. Нас приняли знатные синьоры, выделили сцену для репетиций и представлений, подарили дорогие ткани на костюмы. Кормили хорошо, а заплатить обещали щедро. Лучшие итальянские труппы мечтали о таких покровителях. Но все мы отчего-то приуныли: не слышно было смеха, дорогое вино пили молча, словно с горя. Всегда добродушный Панталоне на второй день пребывания в богатом замке сорвался, набросился с палкой на свою любимую Серветту, а потом рыдал и просил прощения, вытирая слёзы её пышной юбкой. В таком настроении комедия вполне могла превратиться в безнадежную трагедию. Капокомико (глава труппы - прим. автора) прямо заявлял, что вся надежда на мой голос и лютню. Обычно, нанимавшие нас богатые синьоры готовы были часами слушать песни и сказки, а остальные артисты в это время не прочь были отдохнуть, лишь бы жалование заплатили, как договорено. Этим вечером давали комедию. Играть при свете свечей и факелов легко: линялый бархат кажется новым, облупленные маски оживают в дрожащем свете. Но в этом доме мне не по себе. Сгущаются сумерки и дурное предчувствие, тоска, страх сгущаются в моей душе. Ломит пальцы, впрочем, их ломит всегда. Не мудрено, мои руки все в рубцах от старых ожогов. И каждый раз, играя на лютне, я сквозь привычную боль вспоминаю тот страшный день… Крымцы нагрянули из дикого поля. От сильного ветра дым от пожарищ стелился по земле, и вместе с дымом к стенам деревянного кремля сползались враги. У наших лучников кончились стрелы, раненых уложили в тени берёз, а в церкви отпевали погибших. В огромных котлах варилась смола, кипящую чёрную жижу черпали и выливали со стен на головы поганым. А те всё ползли и ползли на стены. Смола выплёскивалась из чана, обжигала руки, от жара сгорели ресницы и брови, потрескались губы. Во рту чувствовался привкус крови, и невыносимо, тошнотворно пахло палёным. Деревянные стены крепости уже занялись. Затрещали под натиском вражьей силы ворота. Краем глаза я видела, как там внизу у ворот муж среди других посадских собрался встретить крымцев, ратники вышли кто с мечом, кто с дубьём, было видно, что приготовились стоять на смерть. И не мудрено, того, кто не погибнет, ждал полон. Одна была у меня надежда, что пощадят старых да малых, не возьмут в плен, потому что нет выгоды возиться с теми, кто не выдержит многодневной дороги в Кафу под палящим солнцем. Моя Алёнушка с бабкой прятались в глубоком погребе, прислушиваясь к доносящимся сверху крикам и стонам, они, наверное, молились и плакали. Я услышала громкий гортанный крик, поганые ворвались в ворота. И ноги сами понесли меня вниз по лестнице с высокой крепостной стены к воротам. В голове билась одна мысль: я хочу погибнуть там, рядом с мужем и братьями. Вот искажённое криком ярости лицо мужа, сталь сверкнула на солнце, обрушившись на него откуда-то сверху. Иван остановил на мне взгляд, сделал шаг навстречу, протянул ко мне руки. Я подхватила его, но удержать не смогла и мы опустились на пыльную землю. Кровь бежала из глубокой раны на его плече. Я сорвала с головы платок и попыталась стянуть рану, но уже понимала, что все старания тщетны. Кровь била ключом… Уходила, утекала в придорожную пыль жизнь. – Не хлопочи, милая, уже не больно. Его глаза закрылись. Сколько крови вокруг. Мокрый от крови платок, кровь на его белой рубахе, кровь на моих руках, грязно-бурая лужа на земле, солоноватый тошнотворный привкус во рту. Всё вокруг затянуло красной пеленой… Много месяцев я жила в этом багряном тумане. Шла через степь под злым солнцем, убаюкивала обожжённые руки, еле переставляла сбитые ноги. Я стала рабыней и мечтала о смерти, как о великом счастье. Шумный базар Кафы, красные и потные от жары лица торговцев. Меня продали за бесценок. Кому нужна рабыня с искалеченными руками, не годная ни для работы, ни для любовных утех. И снова бесконечная дорога, из города в город, с одной ярмарки на другую. Я и сама не заметила, как на смену острой боли пришла тоска. Тоска по родному городу, сожжённому дотла, тоска по дочке, может быть, ещё живой. Прошли дни, месяцы, годы, и мир из багряного стал серым. Человек не блоха, ко всему привыкает, привыкла и я к своей новой серой жизни. Но иногда мне казалось, что всё вокруг снова заволакивает красной пеленой, и становилось тяжело дышать. В этом райском уголке под Вольтеррой воспоминания почему-то стали особенно яркими, невыносимыми. И сегодня вечером мне всюду мерещился зловещий цвет крови: в дымном пламени факела, в свете равнодушных звёзд, в глазах милой и обходительной Хайди… Хотелось побыть одной, но прежде предстояло помочь Серветте завязать все шнурки и ленты, уложить волосы, сказать, что она сегодня, как всегда, прекрасна. Наконец, она отпустила меня в сад, отдохнуть и распеться. В этот вечер в саду было тихо, почему-то не слышно было вечернего пения птиц, даже цикады притихли. Как быстро здесь наступает темнота, там, где я родилась, летние вечера долгие и прозрачные. Сегодня мрак казался мне зловещим и жадным, безлунная ночь проглотила растения, стены дома, людей, казалось, что окружающий мир растворился в сумерках безвозвратно и утренняя заря уже не сможет вернуть всё на круги своя. В этом прекрасном саду мне мерещатся чудовища, только непонятно, кто от кого прячется: мы от них или они от нас. Почему-то вспомнилась история о кровожадном валашском князе… Какие глупости лезут сегодня в голову… Мне ли не знать, что жизнь страшнее самых страшных сказок. Наконец я дошла до галереи, поднялась по широким ступеням, встала на краю сцены, и снова мне показалось, что чей-то взгляд пристально следит за мной из темноты. Чур меня, чур… Нешто не знаю, что все мои страхи, оттого что опостылела мне эта щедрая страна, южная ночь, пустая жизнь и страшные воспоминания с привкусом крови на губах. Я закрыла глаза и запела колыбельную так, как певала когда-то для своей Алёнки, тихо, не разжимая губ, чтобы не спугнуть дрёму. Как там поживает моя девонька…Спать ей сладко, а пробудиться легко. Разве донесёт ей этот чужой тёплый ветер мою песню, разве расскажет, как я тоскую… Маркус Звуки летели под своды галереи и терялись в саду, заглушаемые шёпотом ветра. Почему-то вспомнилось детство, далёкое человеческое детство: каменистая дорога, запах трав и моря, мама машет мне рукой с порога отчего дома. Я и не предполагал, что по сей день помню милое лицо матери. Как далеко унёс меня этот дивный вокализ, за тысячи лет. Изабелла замолчала, глубоко вздохнула, взяла факел и вышла в сад. Я так и не решился окликнуть её. Жаль…