“Far from home, a man with a mission
In the heat of the glistening sun”
“Вдали от дома, человек с поручением
Под зноем палящего солнца”
Sabaton
Мигрень стала его неотъемлемым спутником и извечным компаньоном с тех пор, как только ему удалось обрести сознание и выделить себя из людской массы. В этот знаменательный момент он осознал, что словосочетание «быть частью общества» является лишь эвфемизмом к более точным «испытывать неудобства» и «страдать». Другие почему-то называли данный процесс «жизнью», но нужно сделать скидку: от них много и не ожидалось. Однако на сей раз боль перешла все мыслимые границы: превратившись в настоящую пытку, она заставила проснуться в реальный мир. Непростительное вероломство. А ведь он ещё считал её другом. Он чувствовал себя так, будто снова лежит на сковородке в аду – солнечные лучи отражались от нетронутого техническим прогрессом снега, щипали глаза и обжигали пальцы. Заслониться не получилось: руки не слушались, а во рту было сухо, как в остатке. Постепенно до него начали долетать звуки различной частоты и степени назойливости. Контроль над телом вернулся, и он почувствовал, как что-то давит на грудь, затрудняя дыхание. Если бы усилие воли имело единицы измерения, понадобилось бы два с половиной ледокола «Polarstern» мощностью порядка семидесяти пяти тысяч лошадиных сил, только чтобы разлепить один глаз. Договорившись с мозгом и печенью о кредите на столь необходимые сейчас молекулы АДФ, он приготовился вечером жалеть об опрометчивом решении – слишком велика окажется впоследствии процентная ставка. От яркого света засвербело в носу, и процесс чихания обрёл форму нейронного геноцида. Первым, что он увидел, стали две полупрозрачны фигуры, возвышавшиеся над его почти бесполезным туловищем. Немного попрыгав, они слились в одну чёрную, и единый в двух лицах сделал шаг в сторону. Небесное светило перестало испепелять глаза и кожу, но риск умереть от переохлаждения и удушения оставался актуальным. Он постарался отвлечься от первого и прислушался к лепету над ухом. На решение перевернуться наложили вето боль в переносице и треск стекла: «А, ясно, я ношу очки». — Ты как? — мурлыкнула маленькая фигурка, поднимаясь с его груди. Кем они приходились друг другу, он вспомнить не мог, но всё же ощутил к детёнышу смутную привязанность. В конце концов, не может быть чужим ребёнок, который, так же как ты сам, носит очки. Внезапный порыв ветра, спугнувший с земли снежинки, наконец унялся, и благодаря силе оптики он разглядел ещё несколько рядов чёрных силуэтов. Помимо женских и детских фигур, его окружали одинаковые солдатские. Их можно было различить по блестевшим на солнце доспехам. «Отражающий» было сегодня словом дня, но не по самой приятной причине. Он откинулся на спину, прокашлялся и предпринял первую попытку начать переговоры: «А, э… Извините?». Ребёнок повернул голову и пропищал что-то возвышавшейся над ними тени. Тень немного подумала и грозно сплюнула пару слов. Это звучало, как спор настроечной таблицы и помех. «Не мой», — подумал он. — «Язык родственника я бы, наверное, понимал». — Пап? Я ему сказал: «Мы пришли с миром», а он такой: «Хватит врать!» — пожаловался ребёнок. Из этого предложения он вынес для себя больше, чем в него закладывали, однако совсем не то, что пытались донести. «Мой, значит», — с гордостью заключил он. — «Неужели я такой старый... рая?» — он прижал руку к шее и прочистил горло. — «Всё-таки "рый". Ну и осёл! Мог бы и по "пап" догадаться». Рисковать и пытаться угадать гендерную принадлежность подростка он не отважился и вместо этого только спросил: — А мы с миром же, да, пришли, этот… дитя моё? Дитя пропустило его слова мимо двух пар пушистых ушей и снова обратилось к тени, скрестившей руки на груди. Она склонила голову набок и, прежде чем ответить, подняла с земли рюкзак, а затем, брезгливо осмотрев, швырнула вперёд. Проскользив по снегу около метра, сумка остановилась прямо перед носом новоявленного отца. Он боязливо разлепил веки, приподнялся на локтях и с немым вопросом обратился к только что обретённому ребёнку. Если бы вопрос не остался немым, обратиться с ним было бы нельзя. — Я сказал, что ты врач и решил бескорыстно помочь местным. Врач тотчас определил для себя, что «бескорыстно» совсем не то слово, которое он мог бы использовать. — А он что? Если сказал уходить, то мы уйдём. Раз надо – значит, надо. — Он спросил, наше ли это. — Наше? Подросток произнёс короткое слово, состоящее всего из двух звуков и, по всей видимости, означающее утвердительный ответ. Его врач на всякий случай решил запомнить: нужно же было помнить хоть что-то. Гул, нараставший в толпе, причинял всё большие страдания, однако фигура снова дала о себе знать жестом, заставившим всех смолкнуть. — Он спрашивает, что здесь забыл человек, и почему он сопровождается детёнышем народа леса, — неумело перевёл ребёнок. — А и правда. Что? Видимо уже не надеясь на помощь, подросток снова ответил сам и передал вопрос: «И что, хороший ты лекарь?» — Йо, — подтвердил он: хотелось почувствовать под ногами хоть какую-то почву, поимо досок эшафота. Единственное, что почти не вызывало сомнений в этом стремительно меняющемся потоке жизни – утвердительный ответ, который он узнал полминуты назад. Врач неуверенно поднялся на ноги, но вспомнил про рюкзак и, продолжая смотреть фигуре прямо в глаза, присел на корточки. Тень была почти на голову ниже, и теперь снизу вверх приходилось смотреть ей. Силуэт оказался коренастым мужчиной в белых доспехах странной и, вероятно, не самой удобной конструкции. Нижнюю часть лица закрывала маска, призванная придавать устрашающий вид – такие он видел в музее, в зале древней Японии. Появилась ещё одна зацепка: ему приходилось ходить в культурные заведения. Получается, у него водились деньги и довольно сомнительный вкус. «Боже, так это что же получается? Я отец японца, получается?» — подумал он и тут же осёкся: познания в прикладном языкознании подсказывали, что в японском «да» должно было бы прозвучать как «хай». Это слово он записал, чтобы не запомнить – на почти исторической родине старались к нему больше не прибегать. От размышлений его отвлекло странное поведение незнакомца в доспехах: переступая с ноги на ногу, он неестественно крепко прижимал к груди правую руку. Врач наклонился к подростку и шёпотом спросил: — Как сказать: «Меня зовут…»? — Я уже представил нас. «Мне бы лучше представился», — ругнулся он про себя. — Как тогда будет: «Я могу вылечить»? Ребёнок немного подумал и, привстав на цыпочки, шепнул ему на ухо: «Ij kæň hijljař». Ещё в начале предложения его отец понял, что повторять это он не хочет, не может и не будет, а потому просто указал пальцем на руку воина. Тот прижал её ближе к телу, покраснел и как бы против воли, достал меч. — В чём дело? Почему он сердится? — Потому что ты указал на его грудь. — И? — врач выпучил глаза, ожидая, более подробного объяснения. — Я не совсем уверен, но у них, кажется, считается, что, когда указываешь пальцем на что-то, как бы заявляешь на это права. Он решил, ты хочешь вырвать его сердце и перебить весь народ, — медленно и спокойно пояснил подросток. Врач яростно замотал головой – подобное поведение, казалось, заставило воина рассвирепеть ещё больше. Все, кто мог достать оружие, достали его. Остальные просто чрезвычайно красноречиво осуждали. Пришлось вмешаться маленькому дипломату. Он несколько раз кивнул и что-то прощебетал. По раскатистому смеху толпы стало понятно, что, несмотря на все старания врача, ситуацию всё же удалось уладить. Воин в белых доспехах сделал шаг вперёд. Врач рефлекторно протянул руку, но этот жест проигнорировали, ответив лишь мягким кивком: — Не стреляйте! — произнёс он не своим голосом то ли из-за перехода на чужой язык, то ли от отсутствия маски. Ребёнок не стал ждать расспросов и объяснил сам: «Они думают, это значит "здравствуйте" на человеческом. Его, кстати, Рейден зовут. Он военный чиновник, но тут временно выполняет обязанности вождя». — Вот как. Скажи, что мне тоже приятно познакомиться. Рейден поднял брови и покосился в сторону тропы, ведущей в лес. — Это значит то, что должно значить, или я украл его сердце-душу и теперь стану партнёром-вождём? — Рейден говорит, что отведёт тебя к Оракул. Она определит, чисты ли твои намерения, и тогда уже он решит, что с нами делать. Ещё сказал, что если ты действительно тот, за кого себя выдаёшь, то сначала разберёшься с «личным составом», что бы это ни значило, потом с гражданскими, и только потом с ним самим. «А за кого я себя выдаю, если не помню, кто я?» — задумался врач. В любом случае выбора ему не предоставили. Но, по крайней мере, была надежда хоть что-то разузнать. Была, правда, и вероятность резко и обидно умереть, но он решил довериться судьбе: «В конце концов, зверски убьют кого-то другого, а мне сейчас минут семь от роду». И он действительно почувствовал себя младенцем: ничего не понимал, мог общаться только с другим ребёнком. Хотелось кричать и сменить штаны.***
Тем временем толпа начала понемногу редеть: народ понял, что зрелища не будет и решил устроить его самостоятельно, но уже в другом месте. Рейден измерил взглядом отца с ребёнком, вздохнул и, шатаясь, поволочился к дороге. Врач заметил, что необычные крылатые доспехи перевешивают его, а амплитуда покачивания всё увеличивается. Они переглянулись и пошли за воином по свежеутоптанному насту. Рейден доплёлся до тропинки, согнулся, опершись на колени, но, обернувшись, тут же и выпрямился. Маленький переводчик был слишком занят сражением с сугробами, чтобы что-то заметить, но врача всё же насторожили странности в поведении проводника. Они следовали в гущу леса, но вышли к ярко освещённой поляне, где на солнце блестела и переливалась снежная крупа. Воин остановился, свистнул и выставил вперёд здоровую руку. Послышался хруст замёрзшей листвы, и из кустов выскочил серый конь в яблоках. Он нёсся прямо на Рейдена, но резко остановился, упёршись мордой в его ладонь. Хозяин почесал его лоб с белым пятном, напоминавшим череп, что-то прошептал и неуклюже вскарабкался ему на спину. — Узнай, почему она без седла, — попросил врач. Ребёнок обратился к нависшему над ними слиянию человека и лошади. Они казались непостижимыми монументом первобытной силе, вылепленным из мышц, обтянутым кожей и отлитым в металле – кентавр и пегас одновременно. Наездник коротко пояснил: «Контроль». Кого и над чем, врач выяснять не стал и послушно вскарабкался на лошадь. Промелькнула мысль, что неплохо было бы помочь забраться и ребёнку, но Рейден уже усаживал его перед собой. Находиться на спине коня без седла было неудобно, однако по непрекращающемуся ёрзанью подростка удалось наконец сделать окончательные выводы о его половой принадлежности. Рейден напряжённо вглядывался в клубки запутавшихся веток и, казалось, совершенно не торопился. Они ехали бесконечно долго, хотя отголоски звуков города можно было услышать уже с поляны. Жалобы и предложения начинавшего раздражаться врача были переданы через мальчика и обстоятельно проигнорированы: — Быстро – это медленно, но без перерывов, — не оборачиваясь, прогудел он. Пришлось довольствоваться малым. Врач откровенно скучал, удручённый тем фактом, что приходилось сидеть меж крыльев доспеха и либо смотреть на них, либо в спину своего конвоира. По состоянию амуниции он сделал вывод, что она не раз побывала в бою, и там, где перья были потрёпаны или вырваны, можно было разглядеть отголоски прекрасного и яростного мира. Он обращал внимание на новые, то есть почти все звуки и запахи вокруг. Вдруг он чуть не поперхнулся: среди листвы резвилась гусеница размером с собаку. Поймав на себе его немигающий взгляд, она встала на задние лапки и неуклюже помахала тремя парами передних. Антон несколько раз моргнул, но существо уже скрылось под землёй. Он оглядел своих спутников, пытаясь убедиться, что ему не показалось, но они, похоже, ничего не заметили. В городе им наконец удалось спешиться, что безмерно обрадовало врача. Рейден повёл их через рынок рядами криво сколоченных прилавков. Нестерпимо пахло рыбой и пряностями, продавцы лениво предлагали свой товар, зная, что его и так купят, какую цену не назови. Здесь уже никто не обращал внимания ни на ребёнка, ни на человека, ни на крылатого война. Но среди букета ароматов, Антон, словно гончая, почуял тот самый, единственный, который скорее назвал бы благоуханием. Сигареты. Врач оторвался от спутников и через несколько секунд едва смог нагнать их в толпе. После этого они стали подолгу задерживаться у каждого прилавка, рассматривая, экзотические и не очень товары, а врач начал всё чаще замечать неудовольствие на лице проводника. Тем не менее, тот безропотно останавливался, когда его просили. — Извините, что так получается, просто я вижу это место в первый раз, — смущённо проговорил врач. Рейден нахмурил густые брови: — Ты не в том положении, чтобы обманывать. Я даю тебе время насладиться жизнью на случай, если это твои последние часы. Ври больше, и мне не нужна будет Оракул, чтобы убедиться в твоей нечестивости. Врач почувствовал, что его осадили и пристыженно замолчал. Мальчик тряхнул кудрявой головой и вопросительно посмотрел на отца. Во время этой пламенной речи он думал не о том, как его отчитывают и даже не о страшном смысле слов Рейдена, а о его лице: оно было каким-то нездешним, широким и квадратным. Разрез глаз – явно азиатским, но не таким узким, как у остальных. К тому же, кожа чуть смуглее. Жар, с которым он говорил о благочестии, по-видимому, свидетельствовал ещё и о культурном различии.***
Спустя полчаса они наконец дошли до пещеры на окраине села. Опершись о стену, Рейден аккуратно сложил руки на груди и широко расставил ноги, от чего стал казаться ещё ниже. «Всё покатушки без седла», — заметил про себя врач. Воин всем видом показывал, что они войдут только когда будут готовы, но рано или поздно они это сделают, и бегство бесполезно. А потому врач не стал тянуть и зашёл сразу. В довольно обжитой пещере, изнутри больше похожей на комнату деревянного домика, на пушистом ковре лежала женщина и причитала что-то под нос. Она ударила кулаком по полу, но при виде посетителей вздрогнула и попыталась спрятать телефон. Мобильный выпал из рук, и на экране Антон рассмотрел очередную вариацию «три в ряд». Девушка выглядела шокировано, совсем не так, как можно было бы ожидать от «всезнающей». У неё были довольно приятные мягкие черты лица, на смуглой коже, виднелись крупные белые пятна, но всё же первым, на что обратил внимание врач, стала её видовая принадлежность: «Она тоже человек. Какое облегчение». Гостей тут же окружили три собаковидные гусеницы. Они вертелись в ногах, похрюкивали, но, по всей видимости, их боеспособность на этом исчерпывалась. Оракул свистнула, и существа громко затопали косыми лапками по деревянному полу. Рейден что-то объяснил, мальчик что-то перевёл, и ему ничего не оставалось, кроме как сделать единственное возможное в подобной ситуации – сказать: «Да». Несмотря на все возмущения ребёнка, девушка достала из кармана карамельную конфету, всучила ему и выставила за дверь. Затем указала Рейдену на дальний угол, мельком осмотрела рану на руке и, цокнув языком, накинула плед на его плечи. Когда врач уже окончательно расслабился, Оракул неожиданно развернулась и обратилась к нему на чистом немецком: — Так, а теперь слушай сюда, голубчик, это моя территория. Я здесь всемогущая. — Я не всемогущий! Я просто врач. — Ещё лучше! Я тут целительствую! — она игриво вскинула брови, улыбнулась и покосилась на Рейдена. — А намерения у тебя ой, какие корыстные, Тош… — Нет, пожалуйста, я всё понял, я не претендую, — он на всякий случай спрятал руки за спиной, чтобы ненароком не указать пальцем куда не следует. — Послушай, просто скажи, что всё хорошо, и ты меня никогда не увидишь. Оракул подозвала Рейдена и начала что-то объяснять. Всё это время он серьёзно кивал, не отрывая взгляд от врача. Девушка села посреди комнаты, закрыла глаза и приняла беззаботный вид, показывая, что они оба свободны. Однако, когда врач уже стоял на входе в пещеру, она снова обратилась к нему: — Ничего я ему не рассказала, но твой рассудок трещит по швам, а душа проклята, Шульц. Ещё раз попадёшься мне, флюгер – сдам, как стеклотару. Антон не понял, откуда она знала его фамилию, учитывая, что он и сам её пока не знал. У него были проблемы посерьёзнее: воин молча вёл их в неизвестном направлении, а что на самом деле наговорила ему колдунья, он понятия не имел. Мальчик больше не мог идти, и Рейден принял решение о стратегической остановке. Они сделали привал и уселись на постамент статуи человека с оленьей головой. Антон почувствовал смутную тревогу, как только увидел её, и встал поодаль. — Людолень. Бог местный, — рассеянно пробормотал вождь и обхватил голову руками. — Кидай задницу, лекарь, это важно. Ты чего-то недоговариваешь и разводишь меня, — он указал мизинцем на свой нос, — как чай в стакане. Я или расколю тебя, или прирежу. Обмануть небеса ты можешь, но меня тебе не провести. Антон послушно сел рядом, и протянул Рейдену сигарету. Воин замешкался, но всё же принял её. Щёлкнув пальцами, он зажёг свою и дал прикурить доктору. Через секунду, все трое поняли, что только что произошло. На висках генерала выступила испарина. Он молча ждал следующего шага собеседников. — Дело обстоит так, что я ничего не помню, — мягко улыбнулся Антон. «Хорошее воспитание не в том, что ты не зажжёшь сигарету собственной рукой, а в том, что не заметишь, если это сделает кто-нибудь другой», по крайней мере, пока это не выгодно. К тому же, он и так чувствовал, что весь день только и занимался тем, что в его родном языке называлось «löcher in den Bauch fragen» («спрашивать до дыр в животе»). Как-нибудь в другой раз. — Когда мы с ребятами вернулись из похода, наткнулись на толпу, которая чуть ли не с факелами к поляне шла. Судя по их рассказу, вы заявились сюда, сказали, что якобы целители и готовы бесплатно лечить местных. Большая часть испугалась, конечно, но кто-то всё-таки повёлся. А потом растрезвонил, что вы травите народ и наводите порчу. При слове «бесплатно» Антон скривился. В своей голове он отметил этот рефлекс как подсказку, с которой разберётся позже. — Насколько я понимаю, вас прогнали на окраину города: хотели выбить всю дурь, — он замолчал и провёл вверх по лицу кулаком. — Ваши показания более-менее совпадают, похоже, ты правда лекарь. Либо ты запредельно ушлый и смог одурачить знахарку, либо, — Рейден поднёс кулак к виску и резко раскрыл ладонь. — В любом случае, меня ты без последствий не обманешь. Пока поверю, но только потому, что видел тогда твои обосравшиеся глазёнки. Мой тебе совет: уходи прочь с этой проклятой земли, пока память – самая большая твоя потеря. Чтобы здесь жить, пришельцам нужно дорого платить, — он сглотнул и чуть слышно добавил, — и с каждым днём цена становится только выше. Мальчик тысячу раз повторил, что его зовут Октай, отчаянно пытаясь напомнить отцу о том, кем он был и какой он, Антон, благородный человек. Всё это время врач ощущал нестерпимую грусть: да, он теперь мог припомнить множество мелких фактов, и сопоставить их с тем, что уже выяснил сам, но помимо этого он чувствовал абсолютную искренность ребёнка, считавшего его моральным ориентиром. Антон видел, как ускользает последняя надежда: сын знал его совершенно другим – честным и высокоморальным, и теперь пытается убедить его снова стать тем, кем он никогда не являлся. Неожиданно со стороны рынка послышался лязг огнив, треск факелов и крики «круши, ломай, грабь, убивай». Рейден и Октай насторожили пушистые уши. Это точно было связано с господином Шульцем. Это не могло быть не связано с ним. Но, по крайней мере, у него сейчас есть время докурить. Этот день наглядно показал, что если Антон продолжит удивляться, «то остолбенеет и в удивлении и так до смерти столбом и простоит». А она и так была слишком близко. Считай, просто за сигаретами отпустила. «Стоп, “покурить”, “сигаретами”? Ай, чёрт…».