“Где обитает смерть, где убивает страх,
Они всё ещё там и приходят во снах”
Radio Tapok
Глаза Антона слипались. Он успел уже тысячу раз пожалеть об обещании спасти этого парня. Клоки его чёрных волос с запёкшейся в них кровью спадали на бледное измученное лицо. Тело беспокойно выгибалось в произвольных направлениях и застывало в них до того момента, пока не проходил спазм. Врачу было уже давно очевидно, что парень нежилец. Хотя время от времени ему и становилось лучше, господин Шульц не питал иллюзий: это были лишь предсмертные всплески активности. Он умирал. В муках и прямо у него на руках. Но всё, о чём мог думать Антон: как в таком щекотливом положении объяснить ребёнку, что не всё в его силах, при этом не разочаровав. Октай, кажется, хотел продолжить династию и тоже выучиться на врача. Что ж, тем лучше: станет отличным бухгалтером или рыбаком, или не врачом. Антон не считал себя бесчувственной скотиной, и ему, конечно же, было жаль парня. Однако сочувствовал он ему слегка больше, чем любому из случайных прохожих. И всё же, когда умирает кто-то молодой, да ещё и при таких обстоятельствах, не важно, насколько большое у тебя «кладбище» – поневоле содрогнёшься от воспоминаний прошлого и смутных тревог о будущем. Все мы не вечны. Сколько лет ему могло быть, врач не представлял. Он помнил, что без бороды воин выглядел младше, но, наверное, ему было где-то в районе тридцати. Господин Шульц попытался вспомнить себя в тридцать, тем более, это было не так чтобы очень давно. Однако он быстро одёрнул себя, осознав, что в этом нет особой нужды: какая разница, если жить ему хотелось и сейчас, не говоря уже о «тогда»? Больной тихо и жалобно застонал, облизав дрожащим языком сухие разбитые губы – довольно красноречивый жест. Совесть боролась с Антоном дольше обычного, но он смог переломить себя, замученно вздохнул и, шатаясь, поплёлся на кухню. Достав два бокала, он поморщился словно от тупой ноющей боли в виске. Замешкавшись, врач провёл пальцем по горлышку одного из них, снова выдохнул и открыл самый дорогой из подаренных пациентами коньяк. Господин Шульц не пил с тех пор, как стал отцом, точнее, с тех пор как… Он едва не раздавил фужер ладонью. Есть два бокала: в левой руке свой, а правый нужно отдать. Врач попытался вспомнить, как звали того парня. Имя кончалось на «ден», и там точно были «р» и «ф». Один из фужеров надрывно просвистел над черепом непонятного и вместе с тем ужасающего вида существа. Бокал разбился о стену и разлетелся на осколки. Что-то, что выглядело, как человек с оленьей головой, разбрызгивая слюну из пасти, склонилось над кроватью и, медленно втягивая воздух чудовищными ноздрями, обнюхивало нервно скрежетавшего зубами парня. Раненый вжался в постель так сильно, как только мог. Его била крупная дрожь. Как потом будет вспоминать Антон, его нисколько не смутили ни кошмарный внешний вид существа, ни то, как с ним взаимодействовало пространство-время. Однако оно с первых же секунд присутствия заставило врача чувствовать смятение и неясную угрозу. Он сам не понял, почему так поспешно и неучтиво отреагировал, в конце концов, это был не дом, а проходной двор для всевозможных неприятных и подозрительных личностей. Он взял себя в руки и с присущей Шульцам невозмутимостью проговорил: — Уважаемый, сейчас довольно поздно, приёмные часы закончились так давно, что пока не начались. Что вы здесь делаете? Прошу покинуть мой дом немедленно. — Нет, это Вы мне скажите, господин Шульц, что Вы творите? — звериная пасть закрылась, втянув слюну, и больше не открывалась, но хирург отчётливо слышал всё. Не шелуху вроде голоса или слов, а что-то иное. Самую суть. И суть эта была пугающей. По спине врача пробежали мурашки. Его имя. Оно было на слуху, но тем не менее… Теряясь перед взором пустых глазниц существа, он даже не успевал формулировать мысли. — Почему Вы не делаете, что должно? У меня накопились к Вам вопросы, доктор. Я задам их после того, как выполню Вашу работу. Антон обомлел. В его голове сейчас тоже вертелось так много вопросов, что он не знал, за какую ниточку можно было бы ухватиться, чтобы начать распутывать этот клубок. Может, за то, что с ним не говорили, но он всё же понимал? Существо осуждающе посмотрело исподлобья. Или захотело, произвести впечатление, что посмотрело. Антона прошиб холодный пот. Он почувствовал себя абсолютно голым и немощным. В попытке избежать зрительного контакта он резко повернул голову в сторону больного, находившегося, казалось, в предсмертной агонии: появление нежданного гостя так взволновало его, что остававшаяся ему пара часов сгорела за несколько минут. Существо приблизилось к воину, заставив его ещё глубже зарыться в подушки. Карие, почти чёрные глаза остекленели от ужаса, непонимания и отчаяния. Он болезненно поморщился, закашлялся, закрыв глаза, стыдливо опустил голову, и, стараясь сдерживать судороги, отдался на растерзание судьбе. В конце концов, его готовили к смерти с самого детства, заставляя тренироваться до изнеможения и заучивать наизусть куски из «Бусидо». — Прекратите немедленно и убирайтесь отсюда! Я Вас, — начал Антон слегка дрожащим голосом, но, поймав себя на этом, прочистил горло и постарался придать уверенности своим словам, — я тебя даже не знаю. Что Вам нужно в этом доме? — Он меня знает, а что мне нужно в доме ты и так уже понял. Мне нужно, чтобы всё было сделано, как должно. Я выполняю Вашу работу, потому что об этом молились. К счастью. Так что просто не мешай, — он замолчал, а потом добавил. — Пока не пришла Твоя очередь. Существо схватило раненого и сжало его плечи, кое-где протыкая когтями верхний слой кожи – места прикосновений мгновенно почернели и опухли, парень болезненно сморщился и перестал дышать. Господин Шульц уловил в его взгляде предсмертную панику и нотки безумия. Антону стало невыносимо мерзко на душе за своё малодушие: — Прекратите… пожалуйста, — робко начал он, не испытывавший чувства беспомощности, подобного этому уже почти семь лет. Всполошённый шумом и упавший с перепугу с кровати, в комнату влетел кудрявый мальчишка лет тринадцати. Он был так встревожен, что забыл надеть очки перед тем, как спуститься вниз. Не успел он даже рта раскрыть, как сущность испарилась и окутала его чёрным дымом. — Лукас! — Лучше и удобнее, — пояснил мальчик, хитро улыбнувшись и приподняв уголки губ так, чтобы оголились клыки. — Теперь видишь, чего я добиваюсь? Антона затрясло. Он внезапно понял, что знал, с самого начала знал, но не хотел вспоминать: — За что ты так сильно ненавидишь ребёнка? Он ведь твой потомок. — Как Вы смеете, господин Щульц? Я люблю сие дитя и желаю ему самого лучшего. Он избавит свой народ от людей. Не он, так следующий. Так должно, не важно, сколько ещё тысяч лет это займёт, но он станет частью великого замысла, и ты не осмелишься лишать его этого. Я семь лет раскрывал его потенциал через чистое страдание, дитя сильно, как никогда, но если он потерпит поражение, то станет сильнее в следующий раз. Антон увидел или, скорее, вспомнил тысячи поколений детей и подростков, стоящих на тонких, как хрусталь, деформированных костях друг друга. И весь этот закостеневший кристалл медленно, но неумолимо продолжал расти всё дальше и дальше. Всё выше и выше. Кто-то продвинул общую цепь сильно, кто-то совсем чуть-чуть, но начальная точка всегда была чуть ближе к цели – концу человечества. — Но почему ты всё-таки решил дать ему семью? Меня? Какие семь лет? Те, что он был один или… Глаза мальчика наполнились животным гневом: — Вы сделали всё, как не должно, доктор. Вы превратили мир из колыбели жизни в её кладбище. Человечество не венец творения, это венец на нашей общей могиле. А Вы – венец этого венца. Я положился на самого мерзкого человека на континенте, дал ему сделать единственное, на что он способен, — его голос стал жёстче, а кулаки сжались. — Мелкие омерзительные людишки умудряются противостоять тому, как должно. Даже если для этого нужно изменять себе. Ничто не работает. С людьми ничто не работает, как должно. Больной, о котором, казалось, все забыли, внезапно закашлялся и едва не захлебнулся воздухом, снова попавшим лёгкие. Он помнил только, как вдыхать, но совсем забыл, как выдыхать. Его глаза наполнились слезами. Антон съёжился и умоляюще посмотрел в суровые глаза сына, который несколько часов тому назад и притащил умирающего в дом: — Дай мне ему помочь. Пожалуйста. Ребёнок рукой преградил путь к пациенту и оскалился: это зрелище оказалось для Шульца душераздирающим. Врач готов был закричать, чтобы достучаться до него, но вдруг почувствовал – все попытки обречены на провал. Антон не стал ждать разрешения. Он приподнял подбородок больного и подержал навесу, пока не услышал хрипы, сменившиеся стонами и наконец всхлипываниям. Прижав парня к груди, врач поцеловал его макушку, потрепал по волосам и с удивлением заметил, что его собственные глаза намокают. — Это существо сейчас умрёт, зачем тратить на него силы? — мальчик поднял брови и отстранил руку. — Мы все смертные, но это нас никогда не останавливало. У нас всегда есть надежда. Иногда беспочвенная, но всё же, — Антону казалось, что он разговаривает с зеркалом. Он не верил, что мог сказать подобное неиронично. Антон никогда не питал иллюзий насчёт принципиального отличия людей от животных и привык свысока смотреть на заявления о возвышенности моральных качеств своего вида. Однако в нём всегда оставались базовые человеческие концепции о правильном и неправильном. Когда он поступал безнравственно, он почти всегда это понимал, но то, с чем он столкнулся, казалось, не затрудняло себя не только сознательным выбором, но и наличием морального компаса как такового. Оно видело только цель. — Это у вас с ним надежда? Оставьте её, вы обречены, оба. Два отвратительных, мерзких существа, вы. Вы флюгер, господин Шульц. Вы там, где деньги. Днём Вы делаете скидки своим постоянным клиентам, а ночью калечите и убиваете их же, даже не своими руками. В сущности, вы даже хуже него, — он кивнул в сторону парня. — Его ведь только направляли. У Антона пересохло в горле. Перед собой он видел ребёнка, который семь лет подряд приносил домой радость, отличные оценки и больных котят. Милейший ребёнок, которого он воспитывал, как сына, сейчас смотрел сверху вниз прямо ему в глаза, возможно, даже дальше. Он пункт за пунктом зачитывал обвинения перед тем, как вынести смертный приговор всему людскому роду и едва живому воину, которого до этого тащил на себе и отпаивал молоком с мёдом. Он обвинял безапелляционно, без снисхождения, без поблажек, именно так, по общему закону, именно так, как он, Антон, привык судить сам. В ушах шумело, в висках стучала кровь, перед глазами плыли красно-чёрные пятна. Его словно бы схватили за горло и прижали к стене. Парень на его груди задрожал и простонал что-то – врач сгрёб его в охапку и плотнее уткнул носом в свою грудь. — Сейчас это зовут Рейден, — существо ответило на вопрос, который хирург задал сам себе. — Называй это по имени, раз так должно. оно портит наш народ своим существованием почти двадцать четыре года, не считая почти пять тысяч лет до этого. Тридцати ему и близко никогда не исполнялось. Ни в один из разов. Антон сжал кулаки: — Почему о тебе вспомнили только сейчас? — Прошу прощения? — Ведь не только я здесь действую чужими руками. На этот раз воспользовались тобой, — Антон чувствовал, что его схватили за всё, за что теоретически можно ухватить. Значит, нужно расслабиться и отдаться на волю случая. Врач решил, что если перестать себе врать, то можно попробовать прочесть ложь в глазах других. Он начал прощупывать почву. — Ты был могущественным богом, но перестал обращать внимание на просьбы почитателей. Теперь тебе молятся, но тебя не просят и помнят только как благочестивый способ избавляться от неугодных. Рейден из последних сил приподнял распухшее лицо и в ужасе посмотрел на человека, даже не осознавая, что тот перешёл на родную для воина речь. Врач ощутил, что его слушают. Большего ему никогда и не было нужно. Именно на убеждении и манипуляции он и построил свою жизнь и карьеру: — Вот тебе теперь нужно самому его убить. А зачем? Он сам прекрасно умрёт, «как должно». Ты руки замараешь, а об этом никто и не узнает. Но это только первый вариант. Второй проще: ты его не трогаешь, — врач сделал театральную паузу и обратил внимание на жмущегося к нему когда-то невозмутимого воина. Он погладил его по волосам, перевёл взгляд на сына, на секунду потерял контроль над ситуацией, но вовремя опомнился и продолжил увереннее, увидев, что тот насторожился. — Что не ты его убил никто не узнает, но факт остаётся фактом: он мёртв. А тобой теперь пугают маленьких детей. В тебя не верят, а если верят, то боятся, а не уважают. Ай-ай-ай, не дай боже, — он поперхнулся, — я говорю, не дай Бог таких последователей. Вот так. Есть, конечно, третий маловероятный вариант. Существо слушало его настолько внимательно, что движением похожим на те, которые совершали его сын и Рейден, склонило голову набок: — Мы с эм… Рейденом, полностью уверены в твоём существовании и могуществе. Но вот только один из нас скоро умрёт, а молельщики продолжат во имя твоего имени жечь и калечить. Существо подняло брови, а затем расплылось в улыбке: они друг друга поняли. А может, нет. Сердце Антона бешено колотилось, он сам от себя не ожидал подобной наглости. Но она сработала: он умудрился играть в открытую и при этом блефовать. — Хорошо, старый лис, будь по-твоему, я дам ему шанс, но только один. Под твою ответственность. Он теперь служит тебе. Теперь будет вашим щитом, и, надеюсь, ты понимаешь – это не фигура речи. Они не говорили о том, что в душе Рейдена сейчас осталось буквально выжженное поле и что теперь им с сыном предстояло снова посадить туда первые семена. Но врач сам находился в похожем положении: будто к его душе нашли ключик, открыли её, а потом плюнули. Нельзя было сказать, что она этого не заслуживала, но всё же. Он знал только то, что у них всех нет ничего кроме одного шанса к бесконечности. Однако надежда не лекарство: её можно разбавлять сколь угодно долго – насколько бы ничтожно мал не был шанс на успех, он всегда есть. Антон понял, что сейчас он больше не он – настал переломный момент. Господин Шульц всё понял сам. Врач взвалил на себя обессиленное тело подростка, отнёс в его комнату. Ещё раз заглянул в юное доброе лицо с едва приоткрытым ротиком и сколотым передним зубом, отогнал от себя смутные беспокойные мысли и поцеловал его в щёчку. Ощущение от удачной «наёбки для уёбка», которая заставила его ходить по краю, пьянило Шульца не так сильно, как обычно. Он почти успел заметить, что совершил хороший поступок. Ещё пару часов врач чувствовал небывалый прилив сил. Он не мог перестать улыбаться, хотя и был почти полностью уверен: его обман раскрыли. Вернувшись, он поправил одеяло Рейдена. Подумать только, двадцать три года. В двадцать три Антон ещё не знал, что стул не умеет гладить и складывать вещи, а тарелки нужно покупать. «И ничего я не старый», — подумал Господин Шульц. Он заметил оставшийся на прикроватной тумбочке бокал, насторожился, покрутил его в руках и, замешкавшись, вылил в оставшуюся от предыдущих хозяев разросшуюся до колоссальных размеров монстеру, которую почему-то продолжал поливать уже пятнадцать лет. На следующее утро растение проснулось мёртвым.