“Ich war der goldene Reiter
Ich bin ein Kind dieser Stadt
ich war so hoch auf der Leiter
doch dann fiel ich ab“
“Я был золотым всадником.
Ведь я дитя этого города.
Был так высоко на подмостках,
Но потом я упал”
Joachim Witt
Клаус Ульрих Шульц никогда не стремился стать другом своим детям. Адепта бихевиоризма, его интересовал лишь полный, тотальный контроль над их окружением, увлечениями и мыслями. Отдав воспитание девочек на откуп жене, Клаус всецело принялся за сына. Он неотлучно находился рядом с ним, неустанно ругая маленького Антона за каждое неверно сказанное слово или опрометчивый шаг. Какое-то время мальчик искренне старался его впечатлить, но, когда к семи годам круг его общения резко разросся, оставил свои тщетные попытки и стал искать похвалы на стороне. Теперь он добивался внимания отца другим, более действенным способом. А Клаус Ульрих, в свою очередь, бил его исключительно тростью и только по закрытым одеждой участкам тела. Холодок в их отношениях перерос в неприязнь, и теперь матери приходилось выклянчивать для него деньги на общественны транспорт, новую одежду и канцтовары. Когда Антон падал и разбивал колени, мальчика ругали за изодранную и выпачканную в пыли одежду. О том, что здоровью и жизни отпрыска может угрожать опасность, старшему из Шульцев и в голову не приходило никогда, а потому сообщение о смерти сына стало для Клауса настоящим потрясением. Первые несколько часов он не воспринимал эту новость как что-то значимое. В конце концов, Антон был взрослым человеком и, коли ему вдруг ни с того ни с сего захотелось скончаться, пусть молча занимается своими делами и не посвящает в свои планы посторонних. И только к вечеру страшный смысл слов полицейского постепенно начал проступать и ржавчиной разъедать мозг старого циника. Всё вокруг казалось ему большим и непонятным. К шести часам жены и дочерей почему-то не было в необычно тёмной гостиной. Словно пьяный он, опираясь на стены дошёл до кухни, где зябкое безмолвие иногда прерывалось их всхлипываниями и рыданиями. Они кричали на Клауса, обвиняли в том, что это он своим упрямством подвёл сына к подобному финалу. Он не пытался оправдываться, не столько потому, что был согласен, сколько от непонимания смысла их слов. Слёзы застряли в горле. Его трясло, но заплакать всё никак не получалось.***
Все расходы и обязанности по организации похорон на себя взял Отто. Он не спал уже третий день подряд и теперь, когда его последние физические, психические и моральные силы истощились, мог выпадать из реальности несколько раз в час. Дошло до того, что он едва ли не терял сознание. Фрау Юхансдоттер подняла трубку. — Глэд, — адвокат перевёл дыхание. — Мне кажется, Антон шевельнулся. Она жалостливо вздохнула: — Отто, умоляю тебя, пожалуйста, поспи. — Нет, ты не понимаешь. Он не мёртвый. Сейчас, — в трубке послышалось шуршание. Она уже готова была заплакать, но знакомый хриплый кашель на другом конце провода её оглушил. Он смешивался с мычанием и слова едва можно было разобрать: «От…то? Тем…но же». На линии повисло молчание. Затем педиатр вскрикнула: — Антон? — Глэ…дис… От…то… вы где? — Господи… Я еду. Еду, слышите? — она обратилась к адвокату. — Вызывай скорую, не жди меня. — Он не может открыть глаза. И рот. Что мне делать? — Они зашиты, так делают, — начиная нервничать выпалила она. — Конечно так делают. Чёрт. Успокой его. Держи так, чтобы он себе не навредил. — Глэд? Но она уже бросила трубку.***
Ганиман зашёл в открытую дверь. Стучать по стене он не стал: в палате кроме смирно глядевшего в потолок пациента не было никого. Он лежал на койке, а сухие, истыканные катетерами руки были аккуратно сложены на животе и издалека сливались с белыми простынями. Этот человек, ещё недавно такой деятельный и полный опасности для закона и лично для него, Ганимана, заставил главврача поёжиться: — Не спишь, Шульц? Антон с глухим стоном повернул голову к двери и уставился на него стеклянными, ничего не видящими глазами: — Голоса, — сквозь зубы провыл он, — зовут. И просят, и просят. Нужно помочь. Они меня зовут. — Бредишь, Шульц? — он подошёл ближе и положил ладонь ему на лоб. — У тебя жар. А, впрочем, может, и нечего скрывать. Кто же тебя вытащил? Не Глэдис ведь. — Вытащил? Откуда вытащил? Ганиман накрыл его одеялом, затем встал и задёрнул занавески. Вернувшись к койке пациента, он достал его карту и склонился над тумбочкой: «Ясное дело, откуда. Из Муравейника, конечно». — Что за Муравейник? Почему не Глэдис? — Почему не Глэдис? Потому что она педиатр. Детей она спасает. Да и её реакция на твоё внезапное воскрешение, — он вздрогнул и поправил галстук. — Ладно, давай ближе к телу. Жалобы? Антон заметался по постели, его вдруг охватила дрожь, зубы застучали: «В ушах кровь шумит. Голова болит, и тошнит ещё. Мне плохо. Помоги мне, Ганиман». Врач подозвал санитара и, накарябав что-то на клочке бумажки, без пояснений всучил ему. Через минуту в палату вбежали тот самый парень и медсестра с капельницей в руках. — Подержите-ка его, — Ганиман легонько шлёпнул Антона по щеке и посветил фонариком в опухшие красные глаза. — Шульц, слышишь меня? Сосредоточься. Сейчас поставлю тебе капельницу, и шум в ушах начнёт стихать. Санитар и медсестра растянули пациента на койке, а главврач вдавил его руку в постель. Отдышавшись, Антон снова откинулся на подушку и сквозь слёзы прохрипел слова благодарности: — Ты настоящий врач. Знаю, жалко звучит, но, учитывая то, как ты ко мне относишься… Я думал, ты не упустишь возможность от меня избавиться. А ты меня выхаживаешь, — он залился кашлем и согнулся пополам. — Не шевели ты рукой. Вот так, — Ганиман вытер лоб и, выпрямившись, снова навис над Антоном. — Знаешь что, Шульц? Я твой начальник. И раз уж ты снова часть моей команды, будь добр, прими помощь и захлопни поддувальник. Младший медицинский персонал переглянулся, в то время как начальник спокойно надел стетоскоп и, откинув простыню с обнажённого Антона, сосредоточенно прослушал его грудную клетку. Через всё тело, от груди до низа живота, проходил шов – привет от патологоанатома: — Так, вдох и держи воздух в лёгких, как можно дольше. Шов отлично заживает, даже не гноится. Визельски постарался. Даже дважды. Оказалось, у этого сукиного сына до сих пор детство в заднице играет. Знаешь, что он устроил в отделении? «Трогательные» кремации! Начитался сказок и начал подкладывать в трупы металлические сердечки и брошки. А поймали мы его только на случае с тобой. Ну хоть сам сознался. — От меня никакого сердца не должно было остаться. — Это да, — улыбнулся главврач. — Не бойся, они с Фишер в четыре руки из тебя всё достали. Кстати, не забудь сказать ей спасибо. А мне скажи-ка вот что: я выгляжу как клоун? Почему под моим крылом собрался этот цирк? Он склонился над Антоном, вытер от пота его лицо и надел ему на уши очки: — Ну и чего молчишь, что голова кружится? Ладно. Ты быстро идёшь на поправку, я бы сказал, слишком быстро. Возможно, за счёт того мальчишки-щита. В любом случае, думаю, тебе пока лучше оставаться в реанимации. Там внизу целое море репортёров, а под дверью – товарищ-следователь. И все хотят с тобой пообщаться. Ко второму тебе не привыкать, конечно. Не знаю, что там произошло, но советую побыстрее придумать оправдание. Коллектив тебя ждёт и не хочет терять в третий раз. — Я застрелился, что тут выдумывать? В этом нет ничего незаконного. Безмозглые городские службы – вот что незаконно. Когда ненужно, они дежурят под окнами, а когда нужно не дождёшься их. — Не тебе с дырой в башке рассуждать о безмозглости. — Ганиман положил ладонь ему на колено и отвернулся к стене. — Слушай, Шульц, мы на всякий случай тебя проверили. Оказалось, ты не украл ни цента. Получается, это не моё дело, но я всё равно хочу дать тебе совет: «Ты нужен людям. Несмотря на то, какой ты обмудок, они дежурят в коридоре. Почему-то ты им нравишься, с института замечаю. Завидую тебе, и сам не понимаю, что это за чары. Так что постарайся их не разрушить». Антон внезапно взвыл от иглы, впившейся в вену. Ганиман перехватил его, уложил на постель и поправил капельницу: — Да тихо ты! Что такое? В чём дело? — Голова, — простонал Антон. — Как же раскалывается. Помоги мне, умоляю. Помоги… — Сейчас вколю тебе обезболивающего, и ляжешь спать, понятно? Хотел пустить к тебе семью, но вижу, не стоит. Скажу, что ты устал. — Семью? Стой! Это Октай? — он схватил главврача за грудки и обмяк. — Или Глэдис? — Не знал, что вы в таких отношениях. Стоило догадаться. Но я про твоих отца и мать. Антон вскочил с постели и, задев руку с катетером, завопил: — Не пускай их. Главврач обхватил его за талию и крикнул медсестре, чтобы та принесла шприц с успокоительным: — Ладно-ладно, не буду. Боже, не нервничай ты только так. Там ещё твой дружок-адвокат. Чёрт номер два. Чёрточка номер три и так может тебя навещать. Я бы адвоката раньше пустил, да боялся, что у следователя возникнут вопросы. Его тоже оставить за дверью? — Нет! Он-то как раз мне и нужен. Его пусти. Дверь распахнулась, и в палату вошёл Отто с пластырем на лбу и ещё заметными кругами под глазами. Глэдис позаботилась, чтобы пока адвокат ждёт под дверью, ему тоже оказали всю необходимую медицинскую помощь. — Антоша, — он кинулся к другу. — Боже мой… Как ты? Хочешь, схожу за чем-нибудь? Господин Шульц добродушно усмехнулся: — Ты называл меня так только один раз. — Боже, ты правда живой! Воскрес! — он прижал щёку Антона к своей. — Напугаешь нас так ещё раз, и я, — он всхлипнул и затрясся в рыданиях на груди друга, однако, заметив совсем свежий шрам, подался назад, чтобы не потревожить рану, — я не буду с тобой разговаривать, понял? Я видел тебя в гробу. Ну, не метафорическом, в обычном. Ты был таким бледным, а потом вся та кровь начала стекаться к тебе, и я… Господин Шульц, натянуто улыбаясь, похлопал Отто по спине: — Потерял сознание от усталости, знаю. Глэд рассказала, что пока она сидела с детьми, всем занимался ты. Для меня это многое значит, я в неоплатном долгу. И если ты и раньше был частью нашей семьи, то сейчас… — Я не мог поверить, что ты умер, а сейчас – приучить себя к мысли, что ты жив. Они снова обнялись и Отто выставил продукты, которые принёс, на уже доверху забитую тумбочку. — Отто? — серьёзно спросил Антон. — Да? — Скажи, Рейден не появлялся? — Нет, — адвокат задумался и затих. — Стой, нет. Ты же не хочешь сказать, что это он… Господин Шульц усмехнулся: — Нет, ты что? Конечно нет, просто он в опасности. Только не переживай, я знаю, ты не поверишь, если расскажу. Просто, знай: он спас меня, и, кажется, серьёзно пострадал. Нужно его разыскать, пока не поздно. Дверь вдруг со свистом распахнулась и ударилась о стену. — Что значит «нет»? Я его отец, раз пускают даже адвоката, почему семья сидит в коридоре? — хищные близорукие глаза Клауса столкнулись с ошеломлёнными глазами Антона и голос старика вдруг драматично треснул. — Сынок? Он медленно опустился на колено перед постелью больного и протянул к его лицу ещё боле сухие, чем у самого Антона пальцы. — Пойди прочь, — бессильно шепнул младший Шульц и замотал головой. — Вон отсюда! Старый врач нахмурился и сжал кулаки, как, бывало, делал раньше, но сзади ему на плечо легла чья-то тяжёлая рука. Она так сильно сдавила сустав, что Клаус с шипением втянул носом воздух. Женщины запричитали, и палату огласил новый взрыв рыданий. — Папа сказал тебе уйти. Ты не слышал? Старший из Шульцев обернулся: позади него стоял повзрослевший Лукас и, прижимая пушистые уши к макушке, с ненавистью смотрел врачу прямо в глаза. Октай повторил: — Оставьте моего отца в покое, господин Шульц. Он устал, а ваше отрицательным образом сказывается на его нервной системе. Страх снова взял над Антоном верх. Он вырвался из рук Отто и, тяжело дыша, схватил вазу с цветами, чтобы запустить его в голову отцу – излюбленный метод борьбы с нечистью: — Пошёл вон! — взревел он, его голос надорвался. Лукас спокойно приблизился к нему и ласково обхватил запястье, забирая из рук несчастные цветы: — Пап, помнишь, как ты мне говорил? Лучше промолчать и сохранить достоинство. Антон всхлипнул, тряхнул головой и с горечью посмотрел сыну в глаза. Отто сгрёб обоих в охапку, и Лукас едва заметно отодвинулся от адвоката, ближе прижимаясь к отцу. — Воробушек, я двенадцать лет подряд каждый день старался быть рядом, но так и не заметил тот момент, когда ты успел вырасти и стать умнее меня. — Конечно не заметил, — вздохнул старший Шульц. — Они ведь рождаются умнее нас. — Ко мне, конечно, это не относится, — младший раздражённо выпустил воздух из носа. — Относилось, пока ты не решил задать этот вопрос. Через несколько дней Антона перевели в обычную палату. Господин Шульц терпеливо пересказал следователям, как проснулся посреди ночи от лая собаки, как услышал выстрелы и заметил дыры в стене, как в дыму, пытаясь отбиться, схватил пистолет, из которого и получил пулю в висок, запачкав его своими отпечатками. Он наврал про всё, кроме того, как ему удалось спастись. Об этом он благополучно умолчал.***
Глэдис была благодарна Отто за всё, что он для них сделал. Если бы не адвокат, ей, убитой горем, пришлось бы бросить детей в море психологических травм и заниматься ненавистными, вытягивающими душу ритуалами. Если бы не он, ей пришлось бы общаться с его семьёй и отцом-самодуром. Если бы не он, Антон пришёл бы в себя в одиночестве и, не найдя помощи, умер бы. И, наконец, если бы не Отто, она не смогла бы проводить на работе и в палате Шульца дни и ночи. Она не возвращалась домой – фон Ланге приводил дочь к ней. Девочка как никогда нуждалась в матери, но, следуя её примеру, не жаловалась и оставалась сильной. Встретиться они могли только в больнице. «Инга, у меня для тебя хорошие новости», — педиатр ласково расчёсывала её непослушные вьющиеся волосы. — «Сегодня последний день жизни на чемоданах». — Папу выпишут? — девочка обернулась, и Глэдис пришлось попросить её снова сесть смирно. Госпожа Юхансдоттер не переставала изумляться отношению дочери к Антону. Да, с тех пор как в её доме появилась девочка, границы между семьями размылись ещё больше, но тот факт, что Октай и Инга между собой называют их не иначе как «мама и папа», в своё время её поразил: — Да, солнышко. Завтра я возьму отпуск, чтобы быть с вами, — она потёрлась щекой о пухлую веснушчатую щёчку. — Октай обещал помочь и посидеть с нами. Я знаю, тебе было тяжело, но ты всё вытерпела и не капризничала. Ты очень нам помогла. — Да ничего, мне не сложно. — девочка оживилась от похвалы. — Дядя Отто очень добрый. Но я скучала по дому. — Насчёт дома я и хотела поговорить. Ты знаешь, дом, — она замялась, — папы сильно пострадал при пожаре. К тому же, один он сейчас о себе не позаботится, — Глэдис подняла глаза, наблюдая за реакцией дочери. Девочка улыбнулась, обнажив кривые белые зубы со сколами на клыках: — Мы с Октаем уже приготовили твою квартиру.***
Глэдис притянула уже окрепшего Антона к себе и обняла его голову: — Шульц, ну почему ты? Только ты можешь заставить меня плакать. Дурак! Чёртов идиот! — она очень аккуратно, стараясь не попасть по ещё не до конца зажившему шву, била его кулаками в грудь. Антон сделал вид, что закашлялся и обхватил её запястья, а она забилась в рыданиях на его перевязанной груди. У Шульца едва хватило сил на то, чтобы поднять руку и провести по её запутанным светлым волосам: — Что ж, ты же знаешь, я тот самый «Goldener Reiter», городской сумасшедший, — он усмехнулся. — Чёртовы патологоанатомы. Дырки от швов только сейчас начали зарастать. Не очень-то приятно спать, когда у тебя веки в мелкий горох. Они дышали так тяжело, что скандинавские металл-группы зеленели от зависти. Глэдис взяла его ладонь в свою, прижала к мокрым щекам, а затем к губам. Он с нежностью посмотрел на неё, заметив, что мог бы поцеловать её в ответ, но дырки в его губах ещё свербели. — Шульц, в следующий раз я тебя убью! — Отто когда-то мне то же самое сказал. Много кто мне такое говорил. А получилось у немногих. Они оба опустили глаза и помолчали: — Антон, я, — заметалась она. — Антон? Не Шульц? Все так ласково ко мне относятся. Надо чаще умирать. Она отодвинулась от него и отвернулась к стене, но тут же спохватилась. Мелкие обиды не имели значения, когда она плакала над его гробом. И она не позволит себе относиться к нему иначе теперь, когда всё обошлось: — Прости меня, Schatz. Не знаю, почему всё время так себя веду. Только что готова была буквально всё отдать, только бы ты вернулся, а сейчас обижаюсь на то, кто ты есть. Лицо Антона приняло непривычно серьёзный вид: — Ты меня прости, — он подался вперёд, одеяло упало с обнажённой груди. — Господи, да я же до сих пор совсем голый. Можешь выйти? — Да лежи ты, идиот. Лучше всю жизнь буду на тебя голого смотреть, чем одни раз в этом ублюдском чёрном костюме. Антон усмехнулся: — Они что, правда хотели похоронить меня в этом пыльном мешке? В нём же ещё прадеда хоронили. Она хихикнула сквозь слёзы и потёрлась носиком о кончик его носа. Он прижал ладонь к виску и зашипел: пальцы были измазаны в крови. Она коснулась носом и губами его шеи и нащупала пульс: — Потерпи, я дам тебе таблетку. Ещё давление нужно померить. Он остановил её, схватив за руку: — Не нужно, и так знаю, что повышенное. Лучше посиди со мной. — Шульц, не хочу тебя терять опять. Не нервничай, пожалуйста, это может тебе навредить. — Но я ведь не единственный, кому тут нервничать нельзя, — усмехнулся он и хитро подмигнул. Она молча стояла к нему спиной и не оборачивалась. Затем всхлипнула, и её плечи затряслись: — Шульц, я, — она рухнула перед ним на колени и зарыдала, — я хотела… Антон свалился с койки. Не зная, что делать, он трясся над ней, закрывшей лицо руками: — Тихо. Тихо, галка, успокойся. — Я хотела тебе рассказать. Прямо перед тем, как… это случилось. Я думала, что просто заболела, но на всякий случай сделала тест, — она заглотила воздух ртом и перевела дыхание. — Что мне было делать? Он похлопал её по спине и обвил руками, но Глэдис не унималась. Рыдала становились всё громче и громче: — Но ведь мы пользовались защитой. Я подумала, это какая-то ошибка, но нет. Хотела просто избавится от ребёнка, ничего тебе не рассказывая. Прости. — Ну, это твоё тело. — пожал плечами он. — Понимаешь, я просто не могла избавится от единственного, что… что от тебя останется. Это казалось неправильным. Мне было страшно решиться и на одно, и на другое. А пока я думала, поняла, что привыкла к ощущению, что он рядом. Так трудно об этом молчать, понимаешь? Я же не могла рассказать детям. Только Отто сказала. Господин Шульц прижал её к груди: «Галка, я вас больше никогда не оставлю. Прости меня». — Так ты не злишься? Я ведь сделала выбор за нас обоих. За нас троих. — Глэд, я люблю тебя и буду растить Октая, Ингу и малыша вместе с тобой. Как и раньше, если подумать. Если ты не против, конечно. — Боже, как же долго мы с тобой бегали вокруг да около. Даже дети уже всё поняли. — И не говори, два гордых идиота. Тут он почувствовал, что голова начала кружиться ещё сильнее. Его едва не вырвало. Они молча сидели на постели и просто смотрели в стену. Глэдис первой прервала молчание: — Теперь столько нужно сделать и поменять, — она положила голову ему на плечо. — И с чего начнём? — он улыбнулся и поцеловал её в макушку. — Ну, — задумалась Глэдис, — выходи за меня. Антон поперхнулся, похлопал себя по груди и взревел оттого, что попал по шраму: «Эм, прости, я немного неправильно оценил сложность вопросов, которые нам предстоит решать». — Соглашусь. Мне теперь тоже нужно кое над чем подумать: у ребёнка может быть твой синдром. — Да нет, я просто думал, что нам стоит сначала рассказать детям, съехаться. И какая у нас будет фамилия теперь? — Ты что, хочешь, чтобы я взяла твою? Да никогда… Если только наши объединить. Так ты согласен или нет? — Да согласен. Отличное предложение. Они пожали друг другу руки.