“Глубокие реки текут неслышно,
И пока собаки в упряжи бесятся
Я достаю из кармана измятые письма –
Тёплое слово греет три зимних месяца”
Лукас занёс руку, сжал её в кулак и, досчитав до семи, решительно постучал. Его пушистые уши дёрнулись, как только до них донёсся щёлок замка. Перед самым носом медленно раскрылась дверь. Но уже без цепочки, совсем не как тогда. Отец стоял на пороге и безуспешно пытался укачать ребёнка. Наконец он поднял глаза на гостя: — Сынок? — Антон явно был удивлён, вот только приятно ли? — Проходи, не стой в дверях. Перед тем, как самому сойти с крыльца, он похлопал младенца по спине. Лукас презрительно покосился на ребёнка, но всё же молча переступил через гордость и порог. — Какао? Глэдис недавно из командировки привезла новый, как раз на случай, если ты заглянешь. Она сейчас на работе, Инга – на гимнастике. — Антон пригласил его за стол и раскрыл шкафчик с припасами. — Да, спасибо. Лукас с удовольствием предпочёл бы кофе, но отец когда-то давно, в какой-то только ему известный момент запомнил, что мальчик больше любит какао. Хотя, может он и прав. В последнее время Октай его почти не пил. Возможно потому, что кофе в условиях города достать было куда проще. А, возможно, в вечерних посиделках за какао ему нравился отнюдь не напиток. — Присаживайся, сейчас уложу Отто и сделаю. — Странно так… Слышать это имя по отношению к, — он поморщился, — мелкому. — Да, если честно я и сам ещё немного не привык, — Антон усмехнулся. — Скажу по секрету: у нас с ним за несколько месяцев было больше проблем, чем с тобой, Ингой и Рэем вместе взятыми. Ладно, с Рэем это я загнул. Он тот ещё кадр. Лукас огляделся, оценивая перемены хозяйским взглядом. Это был всё ещё его дом, хотя и с новым ремонтом. Довольно неплохим, надо заметить. Должно быть, родители Глэдис, в отличие от Шульцев, не запрещали ей развивать художественное видение. Однако намного больше парня интересовали разбросанные на полу игрушки: — А это что у вас? Камушки? — Да, — смутился врач, — перед ремонтом сложил все вещи в коробки. Ну, точнее то, что уцелело. Сейчас разбираю понемногу. Твои не трогал, думаю, тебе стоит покопаться самому и решить, что с ними делать. Лукас подошёл к двум шкатулкам с глянцевыми костяшками внутри. Изначально они служили для игры в го и, забегая вперёд, стали снова применяться по назначению с появлением в доме Рэя, но Антон с маленьким Октаем использовали их в других целях. — Вы с ним, — голос парня надломился, — уже играете? — Нет-нет, — врач растерянно замотал головой. — Что ты? Нет. Только с твоей сестрой, и то иногда. Отто пока даже хватать не умеет, не то, что поступки свои анализировать, — в его глазах вдруг загорелся фамильный огонёк. — Сыграем по старой памяти? Скучаю по нашим вечерам. Лукас и сам не понял, когда успел сесть перед отцом в позу лотоса. — Правила помнишь? Белые для хороших дел, чёрные – для тех, которыми не гордишься. Белые ходят первыми. Парень потянулся к шкатулке, но его рука застыла в воздухе. Он попытался взять один, но тот сразу же выскользнул сквозь влажные пальцы. По щекам Октая текли слёзы, он с силой сжал в ладони горсть чёрных камней и с болью на лице поднёс её к чаше: — Я… Врач молниеносно обхватил его запястье. Рука Октая бессильно опустилась, и, пересыпав камни в свою ладонь, Антон снова сложил их в шкатулку. — Я, — Октай зарылся носом в грудь отца, — я не сделал ничего хорошего. Ни за сегодня, ни за неделю, ни за этот месяц, — он зарыдал. — Прости, папа. Я так давно не делал ничего хорошего. Господин Шульц крепче прижал сына к себе и, выдохнув через рот, похлопал его по спине: — Ну-ну, воробушек. Давай вместе попробуем? — он переложил голову Октая себе на плечо и погладил его едва покрывшуюся пушком щеку. — Ну-ка вспоминай, во сколько ты проснулся? Парень шмыгнул носом: — В шесть. — Так, а дальше? — Пошёл умываться и чистить зубы. — Вот, — врач улыбнулся, вложив ему в руку белый камушек. Он обхватил ладонь сына своей и подвёл её к чаше — Ты ел? Звонко ударившись о дно, камушек затанцевал. — Да. — А посуду помыл? — Да, соседи же. Антон снова взял два камушка его рукой, кинул в чашу: — Куда ты пошёл так рано? — Прогуляться перед парами. Ещё один камушек упал на дно чаши. На этот раз он ударился не один раз. Так, по камушку, они разобрали весь день Октая. Из пятидесяти четырёх фишек чёрными оказались только семь. — Запомни, малыш, иногда стоит оглянуться, чтобы понять, как далеко ты продвинулся. Дома ты всегда можешь найти помощь и поддержку. И когда нужно вскарабкаться на гору, и когда надо вылезти из ямы. — Я думал, я больше вам не нужен. У тебя теперь свой сын. — Ты всегда был и будешь нашим единственным воробушком, сколько бы детей мы ни завели. Ты мой сын, Октай. Наш первенец. Они обнялись и просидели так несколько минут, пока Отто не проснулся и не потребовал к себе внимания.***
Лукас выдохнул, нагнулся и пополз по старой пологой лестнице, ведущей на чердак. Удивительно, что она совсем не пострадала при пожаре. Хуже ей пришлось не от огня, а от воды, которой его заливали. Первым, что он увидел, стала пыль. Тысячи маленьких пылинок в насыщенном оранжевом, словно абрикосовая вода, свете. Эта картина пробудила тёплые детские воспоминания – такие, у которых нет чётких образов, только цвета, запахи и вкусы. Как когда посреди улицы оборачиваешься на аромат знакомых духов и всё силишься вспомнить. Всё это на секунду вернулось к нему, но тут же схлынуло. Коробки. Картонные джунгли. Он проходил сквозь них, словно Моисей. Все они были сложены аккуратно, почти все – подписаны. Вот, что значит немецкое воспитание. «Сколько от него ни беги, нагонит в каком-нибудь подвале», — усмехнулся парень. Октай наугад вскрыл одну из коробок – все его внутренности затрепетали. Он сдул пыль с кожаной оранжевой обложки и раскрыл дневник на первой попавшейся странице, где неуклюжим детским почерком было выведено: «Шёл дождь. Было холодно, и я проснулся. Мне снился кошмар. Будто бы я опять на свалке. Рука болела так, что я закричал. И***
— Лис незарегистрированный, значит? — Ганиман обмакнул в кофе печенье и надкусил его. — Ты точно уверена, что было девять хвостов, а не восемь там или семь? Она сложила руки на груди и откинулась на спинку кресла: — Я знаю, о чём говорю. Белоснежный лис. Из старшего поколения, понимаешь? — Да, просто сколько же он живёт, если у нас с тобой только по семь? Ну, у тебя семь, — поправил себя главврач. — Не знаю. Сколько угодно. Одно могу сказать точно – Инга его дочь. Может, внучка, но, скорее всего, именно дочь. Ганиман пожал плечами и закинул остаток мокрой печеньки в рот: — С чего ты взяла? — спросил он с набитым ртом. — Она ведь рыжая, а ты сама сказала, что тот мужик чуть ли не песец. Что у нас, лисиц мало? — Рейден рассказывал, что, когда её спасал, у неё уже было два хвостика. Значит, второй достался по праву рождения, а не post mortem. — Да, но это мог быть любой лис, разве нет? Глэдис приподнялась и помахала ладонью перед лицом начальника: — Нет, Ганиман, не любой. Только тот, что с нашей стороны. — Это почти то же самое, что любой. — пожал плечами он. Она снова плюхнулась в кресло и сложила ногу на ногу: — Может и так, но ты бы его видел. Знаешь, говорят, не только у лис бывает больше одного хвоста. Просто только лисы настолько хитры, чтобы их а) скрывать и б) умудряться получать за выслугу лет. Ганиман вскинул брови и, взяв с тарелки ещё одно печенье, задумчиво помахал им в воздухе: — А что тогда твой Рейден? Он разве не по праву рождения? И хвост у него один. Педиатр зевнула и неохотно согласилась: — Наверное ты прав. Это всего лишь легенда. Но в них не без доли истины. Глэдис бросила взгляд на его совсем ещё свежую татуировку. Ганиман поморщился и опустил рукав рубашки, прикрывая одухотворённую лисью мордочку. — Я только хотела сказать, что всем нам стоило бы быть немного поосмотрительнее. Тот парен прожил никак не меньше восьмисот лет, а тут просто взял и на ровном месте чуть не умер. — Кто бы говорил, — пристыженно шепнул главврач. — Спутаться с ним. Из всех лис… нет, из всех мужчин… Нет, из всех существ. Антон. — Мы не обсуждаем это, Ганиман, — отрезала она и, немного подумав, добавила, — в конце концов, разве он не достоин быть лисом? — Водит нас всех за нос он знатно, — согласился главврач. — Но Смерть не перехитрил. — Вообще-то перехитрил, — парировала она.