༻• ⊰✷⊱ •༺
Кухня. Котелок. Суп. Чашка. Чай. Поднос. И что-то ещё. Что-то ещё сидит в груди тупой иглой. Адриана помешала бульон, безучастно глядя на плавающие кусочки овощей. Кристина за её спиной молчаливо лепила пышки. Слуги изредка звякали посудой. — Поешь? — негромко предложила Кристина, не оборачиваясь. — С раннего утра маковой росинки во рту не держала. — Я не голодна. — Я знаю, — тихо произнесла Кристина. — Но надо. Не дай Бог, голодный обморок случится на прощании. Адриана немного помолчала. — Тогда буду. Кристина кивнула и, отряхнув руки о передник, стала собирать порцию завтрака. В кухонное помещение вошёл Густав. Поглядел на Адриану и приблизился к Кристине. — Как она? — шепнул так, чтобы девушка не слышала. Кристина покачала головой, складывая нарезанные овощи в плошку. — С раннего утра тут, — тихонько ответила она. — Анне суп варит. — Делом занята, — покивал Густав. — Так пусть не сердцу, но голове легче. А Александр? — У короля, — шепнула Кристина. — Слуги лепечут: Луи совсем плох, — она поджала задрожавшие губы. — Одна королеву на себе тащит. Второй — короля. И сами до корней переломанные, — она сморгнула подступившую влагу с ресниц. — Тяжко это всё, Густав. Всем тяжко. Оба тяжело вздохнули. Густав перенял у Кристины сбор завтрака, и та не стала возражать, а вернулась к выпечке. Кухонное помещение погрузилось в тишину. — Сделайте успокаивающий отвар. Все обернулись. Александр, вошедший на кухню, опёрся руками на стол. Адриана молча потянулась за водой. Кристина — за сушёными листиками. — Есть будешь? Он хотел отказаться. Вспомнил, что впереди долгий и изнурительный день. Кивнул. — Только быстро. Густав стал собирать ещё одну порцию завтрака. Спешно управился и поставил еду на стол. Кристина обернулась. Густав приобнял Адриану и направил к стулу. Та села. Александр опустился напротив. Молча посмотрели. Сначала на еду. Затем друг на друга. Кристина и Густав отвели глаза. На них смотреть невыносимо. Под глазами камердинера залегли тени. Лицо осунулось. Веки фрейлины опухли. На лице нет ни единой краски. Их руки легли на стол. Голоса прозвучали шершаво, как трение гальки. — Как Луи? — Плохо. Как Анна? — Плохо. Видит Бог: нужно приложить недюжинные усилия, чтобы проявить беспокойство о ком-то, кроме себя. Потому что до изнеможения простая истина заключается в том, что когда больно — то оно больно. И ничто, кроме собственной боли — так уж устроены люди — в эти минуты не волнует. — Мне позволено попрощаться с ней? Возможно, она уже задавала этот вопрос. Возможно, ему же. Возможно, ей уже давали ответ. Но она этого не запомнила. Как и не запоминала всего, что происходит вокруг. Руки что-то делали, ноги куда-то водили, губы что-то произносили, глаза куда-то смотрели. Но всё впустую. Спросите, сколько прошло дней со смерти Генриетты. Она не ответит. Она не знает. Она потеряла счёт времени. Или спросите, что она делала вчера. Она и этого не вспомнит. А если к вечеру спросить, завтракала ли она утром, она пожмёт плечами, потому что не вспомнит даже этого. Александр сделал глубокий вдох. Адриана поджала губы. — Я уже спрашивала, да? Александр кивнул. — И что ты ответил? — Да. Теперь Адриана кивнула. — Спасибо. Не нужно думать, что это пустой или глупый вопрос. Вполне могло сложиться так, что Людовик обвинит её в смерти Генриетты. В том, что она не смогла её спасти. Вполне допускалось, что он не захочет видеть внучку Нострадамуса на похоронах принцессы. Или вовсе выгонит из Версаля. Но Людовик не возражал. И не велел гнать девушку со двора. По крайней мере, пока что. Они взялись за еду. — Повозки снарядили? — камердинер обратился к Густаву. — Да, всё готово, — отозвался Густав. — К какому часу выводить? — К полудню. Густав кивнул. Молчаливый кивок стал самым частым жестом. Вместо приветствия и «Доброе утро» — кивок. Вместо «Да» — кивок. Вместо «Я слушаю» — кивок. Если требовалось отрицание, то мотание головой. Стали реже говорить. Стали реже расходовать воздух на слова. Стали реже нарушать тишину.༻• ⊰✷⊱ •༺
Но не было ничего хуже этой тишины. — Первая карета ждёт, Луи, — тихо произнёс Фабьен. Король не отреагировал. Снова. Немигающими глазами смотрел на гроб, накрытый чёрной тканью, и молчал. — Луи. Людовик отрицательно помотал головой. — Пускай трогаются, — негромко распорядился Александр. — Мы пойдём пешком. Фабьен кивнул и жестом отдал распоряжение. Повозка с гробом скрипнула и медленно, спотыкаясь о мелкие камни, двинулась вперёд. Король, камердинер и глава стражей последовали за ней. За ними — кареты с королевской семьёй и придворными. Александр мельком обернулся. Анна не заняла место во второй карете и тоже шла пешком, взяв под руки двух фрейлин: Адриану и Бонну. Не нужно бы королеве преодолевать пешком такое расстояние до базилики. Путь не близкий, а в её состоянии и возрасте — это трудно. Александр достиг королевы-матери. — Ваше Величество, — он поравнялся с Анной и её фрейлинами, облачёнными во всё чёрное. — Вам лучше ехать в карете. — Я желаю прогуляться с Генриеттой, — глухо ответила Анна. — Мы приглядим за ней, — тихонько успокоила Адриана. — Устанет — сядем в карету. Александр пристально осмотрел девушек и королеву. Кивнул. Вернулся к королю, и путь продолжился в молчании. Повозка неспешно ехала по неровной дороге сквозь лес под чириканье птиц. Солнце, выглядывая сквозь листву, бросало золотые брызги на гроб. — Как ты это пережил? Александр и Фабьен повернули голову к Людовику. — Вероника, — король смотрел прямо перед собой. — Ты ведь любил её. Камердинер вернул взгляд к дороге. — Любил. Король кивнул. — Когда её не стало… — Людовик обратил взор к другу. — Как ты это пережил? Александр посмотрел на Луи. У него просящий облик. И он очень — очень! — хочет знать ответ. Хочет знать, ради чего и ради кого он теперь должен вставать по утрам. Для чего, а главное — как — с этим жить. И ответ: «Ты король. Ты должен» его не устроят. Это недостаточный ответ. — Ведь не только Вероника, — голос Людовика шелестел, как листья на деревьях вокруг. — Ещё дочка. Мария… Как ты её называл? — он понуро призадумался. — Марушенька вроде бы? Александр кивнул. — Как, Александр? — голос Луи задрожал. — Как с этим можно жить? — он часто заморгал. — Это же невыносимо, Господи… — он опустил голову. Александр подставил локоть Людовику, и тот сжал его пальцами, чуть замедлив шаги. — Время сгладит, Луи. — Не вылечит? — глухо отозвался Людовик. — Сгладит, — повторил Александр. — Зарубцует. Помолчали, продолжая идти за Генриеттой. — Я не был тогда рядом с тобой, — приглушённо произнёс Людовик. — Но ты… Ты ведь лучше меня. Ты ведь будешь? — Буду. Людовик кивнул, будто чуть успокоившись. Он не один. Ему есть, на кого опереться. — Отыщите убийцу. — Отыщем, Луи, — тихо ответил Фабьен. — Непременно отыщем. Людовик вновь кивнул. Путь продолжился в тишине. В отдалении Адриана и Бонна вели королеву. Идти по лесной дороге оказалось труднее, чем казалось. Не потому что дорога ухабиста, а потому что… Солнце, шелест ветра, тепло. И казалось, что вот-вот послышится звук бега, шорох платья, а следом раздастся звон смеха, и принцесса выбежит из-за дерева и воскликнет: «А куда вы такой толпой отправились? Я здесь!». Адриана бросила взгляд на лужайку с левой стороны дороги. Вдалеке мелькнула гладь воды. … « — Хотела сбежать? — принцесса шутливо обхватила фрейлину со спины. — От меня не спрячешься. — Генриетта, — рассмеялась Адриана, обхватив её руки ладонями. — Нет, я не хотела сбегать…» Рёбра заходили ходуном. Нет. Не думай. Не вспоминай. Адриана стиснула зубы. … « — Я тебя обожаю, Генриетта. — Правда? — Истинная. Ты настоящее солнце Версаля…» Не надо. Не сейчас. Но память глуха к мысленным мольбам. Её образ не покидал, не давал покоя. Снова и снова она видела, как золотистые волосы треплет ветер. Как зелёные глаза искрятся радостью. Как улыбка освещает всё вокруг. Снова и снова слышит её голос. Её смех. Беззвучные солёные дорожки покатились по щекам. И казалось, нужно просто перетерпеть. Миновать лес и дойти до базилики. Но как же обманчива оказалась эта мысль. При первом вдохе запаха ладана стало ещё хуже. Божьи заповеди, расстилающиеся под сводом, вбили кол в грудь. Ладан отравил лёгкие. А сердце разодрало в клочья, когда подрагивающая ладонь легла на чёрную ткань. И когда губы коснулись края гроба, навалилось осознание: смерть — это не больно. Мучительно не осознание смерти, а осознание того, что то, что стало важным и нужным, больше не повторится. Да лежи ты в гробу, сколь угодно, но когда я обернусь и скажу: «Доброе утро, Генриетта», ты обязана мне ответить! Когда я пойду на прогулку, то ты обязана быть со мной! Обязана поднять на меня зелёные глаза и улыбнуться. А потом можешь зарыться хоть на сто футов под землю! Да умри ты хоть сто раз подряд! Но будь. Пожалуйста. Живой. Пожалуйста. Генриетта. Прекрати это. Прекрати. Хотелось лишиться сознания, чтобы прекратить это хотя бы на минуту. Но сознание упорно держало в узде. И вколачивало реальность в разум, как гвозди вколачивают в крышку гроба. Грудь пробило изнутри при очередном вдохе ладана. Слёзы хлынули градом, и она, задушено всхлипнув, сжала пальцами край гроба. Александр, наблюдавший за ней, с облегчением выдохнул. Слава Богу. Пускай плачет. Пускай хоть всю базилику затопит. Пускай. Это нужно, чтобы дышать дальше.༻• ⊰✷⊱ •༺
И дальше, к удивлению, действительно дышалось. Голова болела от пролитых слёз, но внутри воцарилась усталая пустота. Разуму стало чище. Но вместе с тем повисла одна из самых неопределённых минут — минута после похорон. Когда прощальные речи уже отзвучали. Когда храм уже остался за спиной. Когда гроб уже оставлен в усыпальнице. И ты возвращаешься в пустоту. Идёшь по пустым коридорам, заходишь в пустое помещение, садишься на пустой стул и думаешь — а что дальше? Именно эта минута — переломная. Разум осознаёт, что нужно что-то делать. Но не понимает, что. А главное — как. Адриана подошла к столу и стала перебирать листы. Анна отправилась отдыхать, а фрейлина предпочла себя чем-нибудь занять. Желательно, полезным. — Александр, ты не видел записи дедушки? — девушка прошарила бумаги. — Они у меня, — он позволил себе взять короткую передышку, отправившись после возвращения в Версаль не к королю, а к девушке. Адриана недоумённо моргнула. Обернулась. — Правда? — Мне не спалось, — он пожал плечом. — И я выкрал у тебя бумаги, чтобы дорасшифровать их. Девушка повела бровью. — Вор. — Воровка. Не упрёк. Констатация факта. По их лицам скользнуло некое подобие полуулыбки. Еле-еле заметно, но уголок губ всё же дёрнулся вверх. Впервые за все минувшие дни. — Много расшифровал? — Несколько листов. Адриана едва ощутимо напряглась. Он так это произнёс и так посмотрел на неё, что нехорошая игла царапнула куда-то в затылок. — В записях всё плохо? — насторожилась девушка. — Безрадостно, — уклончиво поправил Александр. — Но не хуже, чем уже есть? — уточнила Адриана. — Впрочем… — она медленно стянула с головы чёрную вуаль. — Вряд ли есть, куда хуже. — Никогда так не говори, — сказал, как отрезал. Едва ли не зло. Почти грубо. — Поверь: всегда есть, куда хуже. Адриана притихла. Когда думаешь «Хуже уже некуда», непременно происходит подлость. Как будто кто-то — Бог, судьба, дьявол, проведение: чёрт их разберёт! — сидит и ждёт, когда ты это подумаешь или скажешь. И как только это происходит, кто-то из них подскакивает на месте с воодушевлённым: «Аха, попалась!». И пихает в глотку издевательское «А вот тебе ещё хуже!». Ибо нечего было думать, что хуже некуда. Всегда отыщется чёрт, который тут же докажет обратное. — Ты прав, — признала Адриана. — Принесёшь записи дедушки? Я поработаю. — Сейчас? — Я должна что-то делать, — она развела в воздухе руками. — Иначе снова начну плакать. Александр кивнул и вышел. Адриана опустилась на стул и, вытащив заколки из волос, взъерошила волосы у корней. Дверь за спиной скрипнула, и она, не оборачиваясь, вытянула руку. — Мадемуазель де Вьен, — в покои торопливо вошла Розетта. Адриана удивлённо обернулась: она думала, что вернулся Александр, но к ней спешила Розетта. Служанка передала девушке письмо. — Письмо. Высокой важности. Адриана забрала конверт и быстро надломила печать. Всего одна строчка доказала правоту камердинера. Не стоило ей говорить, что «хуже некуда». Как оказалось, у несовершенства, как и у совершенства, нет предела. Девушка закрыла лицо ладонью. — Что случилось? — в покои вернулся Александр. — Папа болен, — глухо ответила Адриана. — Тётушка Сюзанна просит скорее прибыть. Господи… — она потёрла лоб. — Час от часу не легче… — Поезжай, — кивнул Александр. — Розетта, скажи Густаву, чтобы собирался. Служанка кивнула и быстро покинула покои. Адриана тяжело поднялась, но Александр остановил её, усадив обратно. — Сиди. Я соберу. — Нужно всё для лечения папы. Александр кивнул и переместился к сундуку с её настоями и травами. — Ты ведь не поедешь? — она сама осознала, насколько это глупый вопрос. Он не может оставить Версаль в такое время, не может оставить короля и королеву. — Нет. Я останусь здесь, — камердинер сгреб учёные трактаты со стола. — Но охрана поедет с тобой. — Разумеется, — фрейлина даже не стала спорить. — Они мне уже как родные. Сборы не заняли много времени. Нельзя мешкать и тратить время на разговоры: ей нужно спешить к отцу, и потому уже через четверть часа гвардейцы запихивали сундук в карету, стоящую у конюшни. Примчались Гарольд и Кристина. — Уверен, с твоим отцом ничего серьёзного, — успокаивающе проговорил Гарольд. — С твоей помощью он скоро поправится. Адриана беспокойно улыбнулась. Не по-настоящему. — Вот, возьмите, — Кристина впихнула Густаву несколько кульков. — Плюшки сложила. Мясцо завернула. Остынет по дороге, но ведь подогреть можно. Сами покушайте и папу накормите: при хвори много сил нужно. — Ты прелесть, — поблагодарил Густав, и они с Адрианой чмокнули Кристину в щёки. Затем обняли Гарольда, и Густав вскарабкался в карету. Адриана замешкалась, остановившись напротив Александра. Небесно-синие глаза смотрели на неё слишком пристально, и сердце против воли сжалось. Похоже, Бог отправился в странствия, и оставил вместо себя кого-то глупого и жестокого. Иначе как ещё объяснить, что… Господи, почему именно сейчас? Почему именно в час, когда — видит Бог — мы нужны друг другу больше всего? Почему? — Я вылечу папу и вернусь, — шепнула Адриана, взяв его за руку. — Это недолго. Александр кивнул и, закрыв глаза, прислонился своим лбом к её. Ладонь легла на её шею, и она обвила его дрожащими руками. В горле встал предательский ком. Ещё никогда внутренние противоречия не драли его на части с такой силой. Разум молился — да простит его Бог за такие мысли! — чтобы её отец болел подольше. Чем дольше она отсутствует в Версале, тем спокойнее его рассудку. Не нужно оглядываться, цела ли она и невредима, пока по дворцу гуляет убийца Генриетты. И у него будет больше времени и пространства для службы, а это сейчас первоочерёдно. Луи и Анна уязвимы — смерть Генриетты подкосила их. Подкосила всех. И никуда не деть осознание, что между Англией и Францией вспыхнет невиданный скандал, как только до англичан дойдёт весть, что английская принцесса отравлена при французском дворе. Да и враги короны спать не будут и могут попытаться ударить по уязвлённой власти. Каифы тоже в спячку не впадут и сами собой не истребятся. Кроме того, есть ещё и записи Нострадамуса, часть из которых обращена напрямую к внучке. Нострадамус не пророчил Адриане гибель, но взывал к осторожности при дворе. …«Дамоклов меч нависнет над тобой, малютка Рея, как только твоя нога на землю королевскую ступит. И вижу ныне, что нет тому предотвращения: это неизбежно. Крепко тебя будет держать земля королевская — как в омут затянет. И выбраться туго будет. Но коль решишься остаться — будь осторожна. Не бросайся на ножи и не испытывай судьбу…» Дойдя до этих строк, первым желанием камердинера было упаковать Адриану в сундук и отправить из Версаля от греха подальше. Да что таить — когда она сказала: «Вылечу папу и вернусь», он едва не ответил: «Нет. Не возвращайся». Но так он предал бы не столько её, сколько себя. Потому что голос разума — это одно. Сердце твердило прямо противоположное. Сердце знало: она вот-вот уедет, и он вернётся в пустые коридоры Версаля. Пустые для него. Ему придётся ходить по коридорам, где больше нет её шагов. И по коридорам, где больше никогда не будет шагов Генриетты, которая была и останется его другом до той поры, пока он сам не ляжет в могилу. Разум настаивал: «Отпусти её и скажи, чтобы не возвращалась». Сердце протестовало: «Молчи! Пусть вернётся. Мы вытянем всё это вместе». — Прости меня, — слетело само собой. — Не говори глупости, — он плавно отстранился и коротко коснулся её губ. — Поспеши, — и кивнул на карету. — Не трать время. Адриана попятилась к карете и, поняв, что предательская влага подступает к глазам, развернулась и рывком заскочила в повозку. — Трогай, — велел Александр кучеру. Карета дёрнулась и покатилась к выезду. Кристина, Гарольд и Александр молчаливо смотрели ей вслед. И ощущалось только одно: сегодня Версаль окончательно опустел.༻• ⊰✷⊱ •༺
— Ох, прошу прощения, сир. Людовик, склонивший голову перед иконами в храме, обернулся через плечо. Женщина, вывернувшая из-за колонны, застыла, растерянно взирая на короля. — Вы желали помолиться? — тихо спросил Людовик. Женщина замешкалась. — Я прихожу к Богу, чтобы побыть в уединении, — приглушённо ответила она. — Простите, не ожидала встретить вас, Ваше Величество. Обыкновенно в столь поздний час здесь никого не бывает. — Прошу, не нарушайте своего визита, — король безучастно указал на место перед иконостасом. — Господь гостеприимен, — он вернул взгляд к образам на иконах. — Порой даже слишком, — добавил он тихо. — Уместно ли, сир? — негромко спросила женщина. Людовик равнодушно пожал плечами. Несколько мгновений тишины, и раздался шорох платья. Женщина опустилась на колени перед иконами, разместившись на расстоянии вытянутой руки от короля. Обратила взор к священным ликам и, вздохнув, закрыла глаза, молитвенно сложив ладони. Потянулись долгие минуты молчания. — О чём вы Его молите? — Людовик нарушил тишину первым, не отводя глаз от образа Христа. — О покое для своего дядюшки, — ресницы женщины дрогнули, и она открыла глаза. — О прощении для себя. Король безразлично кивнул. — О вас, — тихо дополнила женщина. Людовик повел бровью, скосив глаза на женщину. — Обо мне? — О вашем здравии и благополучии, — произнесла женщина. — О процветании Франции. А этой ночью… — она тяжело вздохнула. — Этой ночью я прошу о мягкой перине для принцессы на небесах. Король сжал челюсть и стиснул пальцы в кулак. — Не припомню вас среди приближённых Генриетты. — Мы не были близки, — качнула головой женщина. — Но её уход — утрата для всей Франции. И более всего — для вашего сердца, — прошелестела она. — Миледи была светом Версаля. Резко навалившаяся боль вдруг яро разозлила. «Не говорите о Генриетте!», — едва не вскрикнул Людовик. — Простите, сир… — прошептала женщина. — Простите мои слова. Не держу в помыслах причинить вам боль, лишь… — она прикрыла глаза. — Господи, прости и помилуй, — она перекрестилась. Искреннее раскаяние и извинение вынудило Людовика осечься и промолчать. Сжатые в кулак пальцы расслабились, и он вернул взгляд к иконам, протяжно выдохнув. — Луи. Людовик обернулся. Женщина тоже. Александр стоял за его спиной, переводя пристальный взгляд с короля на женщину и обратно. — Месье Бонтан, — женщина приветливо и покорно склонила голову. — Мадам де Монтеспан, — Александр ответил вежливым кивком. — Разделишь со мной молитву, друг мой? — тихо предложил Людовик. — Не смею мешать. Прошу, месье Бонтан, — женщина плавно поднялась и уступила своё место камердинеру. — Сир, — она тактично откланялась и медленно направилась по проходу к выходу. Александр оглянулся ей вслед, бдительно сощурив глаза. Что Людовик, убитый горем, делает ночью перед иконами — вопросов нет. Но что ночью в храме делает мадам де Монтеспан? — О чём вы говорили с мадам де Монтеспан? — О молитвах, друг мой, — отозвался Людовик. — Её имя мадам де Монтеспан? Я где-то слышал его. — Да, это Франсуаза-Атенаис де Монтеспан, — оповестил Александр. — Племянница отравленного маркиза. С него начались отравления в Версале. — Вот оно как, — кивнул Людовик. — Да, она сказала, что молится о дядюшке. — Ночью? — камердинер выгнул бровь. — Она искала уединения, — пожал плечом Людовик. — Я пришёл сюда с этой же целью. Ты, может быть, уже подойдёшь? Александр приблизился к королю. — Ты пришёл ко мне или к Богу? — Совмещаю, — камердинер опустился рядом с Людовиком. Король слабо улыбнулся. — Напрасно, — качнул головой Луи. — Ты весь день со мной. Стоило уделить ночь той даме, что любишь, — он вернул взор к иконам. — Ибо, видит Бог, время слишком скоротечно. — Она уехала. Людовик вздёрнул бровь. — Оставила тебя? — удивился король. — В такой час? — Её отец болен, — тихо ответил Александр. Оба друга посмотрели друг на друга. Людовик усмехнулся: печально и без примеси веселья. — Я должен бы винить твою женщину в смерти своей, но не чувствую гнева к ней. Мне видится, что её сберегла любовь: твоя и Генриетты, — король облокотился на подставку, поднеся сцепленные руки к подбородку. — Сложно негодовать на ту, кто так отчаянно спасала мою принцессу и так любима моим самым близким другом. Александр промолчал. — Генриетта звала её «душа моя», — тихо вымолвил Людовик. — И получается, сегодня мы погребли тело моей принцессы, а её душа покинула Версаль, — он коротко сжал губы. — А мы с тобой — двое одиноких мужчин, что остались на коленях перед Господом. Любопытно, того ли Он добивался? Оба обратили лицо к иконам, будто ожидая ответа. Но Господь молчал.༻• ⊰✷⊱ •༺
Господь молчал, когда Адриана подняла голову к небу, на котором появились блики рассвета. Беспрерывно кашляющий отец, наконец, успокоился и уснул, а она разместилась в кресле на пороге балкона. Рассвет наступал. Адриана напряжённо проследила за восходящими лучами. Обернулась на отца. Дышит. Шумно и с хрипами, изредка покашливая. Но, главное, дышит. — Околеешь. Подошедший Густав накрыл девушку тёплой тканью, и она поплотнее укуталась. — Ложись спать, Адриана, — посоветовал Густав. — Я подле Рауля побуду. Она отрицательно мотнула головой. Густав, вздохнув, придвинул кресло и сел рядом. — Это что? — он взглянул на бумагу в её руках. — Рисунок Генриетты. Густав ничего более не произнёс. Только взял за руку, когда краем глаза заметил, что её усталая голова прислонилась к дверной раме, а с ресниц сорвались прозрачные капли и упали на край бумаги. Молчаливо, беззвучно. Она ничего не говорила и, признаться, даже ничего не думала. Просто смотрела на посветлевшее небо. А слёзы… А что слёзы? Кто ж их разберёт, почему они катятся, когда в голове пусто. Наверное, потому что рассвет. …Или потому что Господь молчит.