Призраки счастливых мгновений

      Пип-пип. Пип-пип. Пип-пип.       Глухой, будто доносившийся из вакуума звук будильника безжалостно резал и раздражал слух. Сидя на кровати, я судорожно пыталась отключить его, беспорядочно тыча пальцами в экран телефона, но сенсор игнорировал мои прикосновения, отчего я лишь начинала нервничать, а будильник, точно насмехаясь, беспрестанно продолжал сводить с ума своим монотонным навязчивым писком.       Пип-пип. Пип-пип. Пип-пип.       Задыхаясь, я резко подскочила и села на кровати, недоумённо оглядывая свою комнату мутными после сна глазами. Луч раннего утреннего солнца пробивался сквозь не до конца задёрнутые тёмные шторы и падал на белую смятую постель, теряясь и рассеиваясь в складках хлопковой ткани. Телефон пищал совсем близко, на маленькой прикроватной тумбочке, пищал не глухо, а уже ясно и отчётливо, но всё также неприятно разрезая чувствительный с утра слух. Я протянула руку, чтобы выключить сигнал, и глянула на часы.       — Чёёрт, шесть утра. Забыла отключить…       Натянув на голову одеяло, я упала лицом в подушку и крепко обняла её обеими руками, зарываясь носом в мягкую ткань.       — Мммффм, акииииинеумходиии… — пробормотала я в подушку что-то неразборчивое.       Сон вновь окутал и затуманил разум.                     Пилик.       «Да что ж такое?»       Из неглубокого, но полного каких-то угасающих на утро видений и грёз сна выдернул очередной короткий входящий сигнал. Я распахнула красные, испещрённые сеткой лопнувших капилляров глаза. Во сколько я вчера легла? Кажется, около четырёх утра. Я упёрла пустой взгляд в сторону источника звука.       «Сколько времени-то?»       Часы показывали восемь утра и уже начинали отсчитывать первые минуты девятого часа. На пастельно-бежевой заставке экрана плавно всплыло текстовое уведомление:       «Синохара, доброе утро. Не хочешь сегодня зайти к нам? Денджи будет рад», — от Аки Хаякавы.       Остаток сна мгновенно рассеялся, и я, отбросив край одеяла в сторону, рывком села на кровати.       «Закончу как мама», — напомнила я себе, но после вчерашнего ночного разговора это казалось уже бессмысленным. Раньше надо было головой думать. И кто вообще просил кому-то звонить?       Я безнадёжно махнула рукой: будь что будет. Несколько секунд подумала над ответным сообщением, и пальцы сами забегали по маленьким буквам, набирая недлинный текст.       «Доброе, во сколько?»       Ответ последовал почти сразу:       «Удобно будет в 12?»       «Удобно. Договорились».       Невольно расплываясь в кривоватой улыбке, полной противоречивых чувств, я бросилась обратно на кровать и в который раз схватила бедную, измятую, истерзанную подушку, утыкаясь в неё лицом.       «Ох, Сора, выйдет тебе боком эта радость!» — обречённо подумала я.       

***

      С наступлением утра кухня изменила свой облик и была уже не тёмно-серого, мрачного в свете луны цвета, а яркая, жёлто-бежевая, залитая длинными, разрезанными на полосы лучами солнца. Через раскрытое окно в помещение проникал прогретый ветер, принося с собой гудение машин на дорогах. Чистые, недавно вымытые от прибитой за зиму пыли и грязи окна с высоты седьмого этажа открывали красивый вид на голубое небо в кучерявых облаках и оживлённую улицу с маленькими, спешащими куда-то людьми.       Щёлкнув, вскипел чайник, выпустив из носика белый пар. Я залила горячей водой растворимый кофе, горсткой насыпанный в чашку. На фоне различными голосами шумел телевизор. Перемешивая напиток чайной ложечкой, я села на дзабутон, скрестив ноги, и поставила чашку на низкий кедровый стол. В студии ТВ Токио светловолосая женщина в красном брючном костюме с серьёзным выражением лица передавала последние новости о землетрясении на окраине города, указывая рукой на электронную сейсмическую карту позади себя. Я безучастно посматривала на экран телевизора, витая в собственных мыслях, и слова ведущей смешивались в сплошной монотонный поток.       — …о новостях, поступивших из Бюро общественной безопасности.       — А? — Я услышала знакомое название, и, отбросив мысли, прибавила громкость. Ведущая заговорила звучнее.       — По данным допроса, целью широко известного «Человека-Катаны», настоящее имя которого до сих пор не определено, являлась месть за убийство его дедушки, главы местного клана якудза. Напомним, что преступник совершил массовый террористический акт, вследствие которого погибло более половины сотрудников общественной безопасности. — На экране крупным планом появилось уродливое лицо Катаны, а следом за ним — лицо покойной Саватари: — Напарница преступника, Акане Саватари, бывшая частная охотница на демонов, совершила самоубийство до того, как успели провести допрос. Её мотивы остаются неизвестными.       Я скептически отпила кофе.       — Месть за убийство дедушки, значит. — Я риторически обратилась к ведущей по ту сторону экрана. — Хотите сказать, что Катана из-за этого вырезал половину наших людей.       Я с презрением выключила телевизор и швырнула пульт на середину стола.       — СМИ совсем врать разучились. Надо потом позвонить в Бюро…       Время уходило незаметно, утекало по коротеньким секундам, за которыми невозможно было уследить. Я кинула взгляд на часы, залпом допила остатки горьковатого кофе и убежала в спальню.       Распахнув дверцы платяного шкафа, я с ужасом осознала, что у меня нет никакой приличной одежды. В общем-то, я никогда и не волновалась по этому поводу, но идти в гости в сомнительной футболке и джинсах пятилетней давности, в которых я каждый день путешествовала от дома до продуктового магазина за углом и обратно, я категорически не хотела. Висели, правда, на вешалке забытые и задвинутые вглубь шкафа два допотопных, однажды одетых платья: персиково-бежевое, длинное, с двойной прозрачной юбкой из органзы́, которое я покупала для какой-то церемонии на работе, и чёрное, облегающее и зауженное, в котором я в свете разноцветных огней появилась на новогоднем корпоративе в свои тогда ещё восемнадцать лет. От платьев пахло деревянной мебелью и чем-то очень старым. Их давно надо было постирать и освежить душистым лавандовым порошком, но до этого всё никак не доходили руки.       Из-под наваленных в несколько этажей картонных обувных коробок с потрёпанными крышками вылезал красный краешек блестящей шёлковой ткани. Он ярким пятном бросился мне в глаза, и я, недолго думая, придерживая громаду коробок одной рукой, вытянула интересную находку из шкафа. Тяжёлая скользкая ткань алой шёлковой блузки распрямилась в моих руках. Свесился пришитый к круглому отложному воротнику ценник с чёрным штрихкодом, а из большой поперечной складки выпали два старых, пожелтевших театральных билета с загнутыми краями и, закружив в воздухе, медленно опустились на пол. Нарядная блузка была совсем новая и выглядела великолепно.       «Я тогда её так и не надела», — подумала я, разглядывая изящный предмет гардероба и вспоминая тот день.       Это было около полугода назад. Мы с Ватабэ поздним осенним вечером тихо брели к станции: закончили тогда раньше, чем обычно, а следующий день был долгожданным выходным после тяжёлой шестидневной смены. Наше внимание привлекла яркая, подсвеченная белыми светодиодами афиша театральной премьеры: на плакате кружились девушки в традиционных масках кицунэ, с пришитыми к длинным юбкам пушистыми хвостами из искусственного меха. «Старое японское представление в совершенно новом, современном стиле! Такого вы ещё не видели!» — гласила привлекательная вывеска, созывая на спектакль толпы зрителей. И Ватабэ, поддавшись этому заманчивому приглашению, пообещал меня туда сводить. В тот день, за час до премьеры, наставника срочно вызвали на работу. Он спешно заехал ко мне домой, с пожеланием хорошо провести время вручил уже купленные билеты и, искренне извиняясь, заказал такси до Бюро. Пока ждал машину, кратко объяснил ситуацию: отряд подвергся нападению демона, и один охотник, не чужой для Ватабэ человек, оказался сильно ранен. Я молча кивала: всё понимала и принимала. Но я была ужасно расстроена.       «А день тогда закончился отвратительно, — вспоминала я. — Того человека так и не спасли».       Свой вечер Ватабэ провёл на пустом, безжизненном кладбище общественной безопасности с косыми, убогими, гниющими от сырости, одинаковыми крестами.       А в театр я не пошла. Не захотела. Скомкала новую, купленную специально по случаю мероприятия шёлковую блузку и вместе с билетами кинула в шкаф. Да так и забыла.       Заправляя алую скользкую ткань в чёрные брюки и разглаживая руками оставшиеся на ней небольшие складочки, я шагнула в ванную комнату навстречу своему отражению, неуверенно глядевшему в мои глаза из большого арочного зеркала. Оценивающим взглядом я обвела каждый сантиметр своего тела, пальцами стряхнула тонкую ниточку, прилипшую к рукаву.       «Хм, выглядит достойно», — со всей своей критичной строгостью подумала я.       Волосы освободились от тугой резинки и длинными каштановыми прядями рассыпались по плечам. Я тряхнула головой, взбивая пряди и пропуская их через пальцы, и вновь подняла глаза на своё отражение: оно выглядело всё так же неуверенно и скованно в непривычном для себя образе. Глядя на своё лицо в зеркале, я натянуто улыбнулась в попытке немного раскрепоститься и, кивнув какой-то одной расплывчатой мысли, беспрестанно крутившейся в голове, спешно покинула квартиру.       Погода уже несколько дней стояла солнечная и сухая и, судя по долгосрочным прогнозам, портиться не собиралась. Грязный талый снег на обочинах дорог окончательно сошёл, и в воздухе пахло весной. Конец марта, несмотря на те несколько пасмурных снежных дней, пришедших под стать всеобщему настроению, радовал жителей Токио. Сакура, в молодой блестящей зелени, задерживала в этом году сезон цветения. По дороге к тому самому продуктовому магазинчику за углом я скинула пальто и, сложив его вдвое, повесила на руку: воздух заметно разогрело весеннее солнце, и в верхней одежде уже становилось жарко. Я чувствовала необычайную лёгкость, казалось бы, давно забытую и неведомую мне уже столько лет, простую непорочную лёгкость, как в детстве, когда на столь редких прогулках по привычным тенистым улочкам с мамой и папой я, маленькая и невесомая, внезапно пролезала между ними, высокими и огромными, и соединяла их тёплые руки в крепкий замок.       Небольшой местный гастроном занимал первый этаж жилого дома. Его стеклянные витрины были сплошь обклеены яркими рекламными вывесками, малоизвестными логотипами и заставлены продуктами по акции с жёлтыми ценниками. Кивнув знакомым продавцам, я прошлась по магазину, внимательно рассматривая ассортимент на стеклянных прилавках. «Денджи любит их», — ткнув пальцем в коробку кремовых пирожных за стеклом, перевязанную розовой лентой, вспомнила я. Должно быть, молоденькая светлая кассирша в коричневом фартуке за прилавком сильно удивилась, когда я, обычно такая серая и неприметная, тряхнув распущенными волосами, влетела в магазин яркой звездой с ослепительно горящим взглядом.       — Прекрасно выглядите! — заметила девушка, заставив меня искренне улыбнуться.       Проехав несколько станций в полупустом вагоне с нежно прижатой к груди коробкой пирожных, я взбежала по крутым ступенькам в шумный город и прошлась пешком до дома Аки. Приятное лёгкое волнение заставляло сердце биться предательски сильно, обволакивало слабостью колени и леденило белёсые кончики пальцев. Полностью охваченная этим переполняющим доверху чувством, я уже не думала о плачевных последствиях, которые — кто знает? — может и вовсе не произойдут никогда. Никогда или когда-нибудь — но точно не сейчас. Сейчас будет всё хорошо — я была в этом уверена или же просто пыталась себя в этом убедить, чтобы не чувствовать перед собой вины. Но голова была пустая, лишённая всяких разумных мыслей, будто в какой-то момент, пока я не видела, её вытрясли и абсолютно полую поставили на место, так что, если по ней постучать, можно было услышать глухой, басистый звук.       В окнах второго этажа за задёрнутой половиной знакомой тёмной шторы горел свет, своим тёплым оттенком напоминая о том неловком, но искреннем вечере и так не вовремя вгоняя меня в малиновую краску. Стоя около белой, подёрнутой ржавчиной у петель двери и переминаясь от нетерпения с ноги на ногу, я нажала на круглую кнопку дверного звонка, который, перекликаясь с самим собой, отозвался протяжной, едва слышной мелодией по ту сторону бетонных стен. Послышались приближающиеся размеренные шаги. Щёлкнув замком и скрипнув петлями, отворилась железная дверь, и из проёма, встречая долгожданную гостью, высунулось серьёзное лицо Аки. В моей памяти замер тот растрёпанный, сонный Аки, с распущенными, разбросанными по плечам волосами, в мятой домашней одежде, которого я застала по воле случая и теперь не могла выбросить из головы. Мне до сих пор казалось, что тогда я увидела нечто очень личное, а оттого и настолько привлекательное, поэтому я крепко, обеими руками вцепилась в тот образ, надолго запечатлев его в памяти, не желая никуда отпускать. Сейчас же Хаякава выглядел иначе: на нём была лёгкая, выглаженная до мельчайшей складочки, голубая рубашка, расстёгнутая у горла на несколько пуговиц, и тёмно-синие, слегка зауженные к низу джинсы, а волосы были собраны в привычный аккуратный хвостик на макушке. Было заметно, что Аки долго и тщательно готовился к приходу гостей, внимательно подбирая каждый элемент одежды.       — Синохара? Здравствуй. — Он пошире отворил дверь в пустую, подозрительно тихую квартиру. Скользнув по мне блуждающим взглядом, добавил: — Этот цвет тебе к лицу.       — Спасибо, — заалев в тон блузки, не своим голосом пискнула я.       Хаякава, помедлив, сконфуженно обернулся в тихий, залитый солнечными лучами, проникающими сквозь большие кухонные окна, коридор. Обеспокоенная его необычным поведением, я вопросительно подняла чёрные брови.       — Синохара, послушай, — растерянно обратился он ко мне, — с утра произошли кое-какие недоразумения.       На моём лице пролегла тёмная тень сомнения.