За рассветом близится вечное лето

что-то неправильно, что-то неправильно, но так красиво собрано воедино, с нежностью создано

В таверне сегодня на удивление не слишком много людей, хотя в зимние месяцы посетителей всегда становится больше — кто-то спешит согреться, даже если температура редко опускается до невыносимо низкой, кто-то приходит развеять скуку, а кто-то просто не изменяет своей привычке каждый вечер коротать за бокалом в окружении приятелей. Дилюка небольшое количество посетителей радует — не потому, что так можно не работать, работать ему никогда не лень, а потому, что так он может наблюдать за Кэйей, меньше отвлекаясь на других людей. Кэйа смеется, болтая с незнакомым Дилюку мужчиной — наверное, информатором или просто кем-то из посетителей, его это не волнует до тех пор, пока Кэйа в безопасности, а здесь, под внимательным взглядом Дилюка, он в безопасности, пусть, может, и сам в это не верит, — и за переливом его смеха Дилюк слышит хрустальный звон, бьющееся внутри стекло. Кэйа смеется неискренне, наигранно, показательно. И Дилюку самому от этого больно и тошно, и противно, и что-то в ребрах царапается, задевая краями внутренности. Он знает, что Кэйа чувствует — и да, прозвучит громко, самонадеянно, слишком самоуверенно, но — Дилюк правда знает. Дилюк видит это в его глазах, слышит в его смехе, угадывает в выверенных и точных, нарочито расслабленных движениях. Кэйа — поломанный. И Дилюк знает, что виной этому — он сам. Он оттолкнул его, когда Кэйа больше всего в нем нуждался. Он не услышал, он не послушал, ослепленный собственным горем, и тем своим решением перечеркнул все, что у них было раньше, и все, что могло быть потом. Кэйа — поломанный. И это Дилюк его сломал. Кэйа смеется чуть громче — хрусталь звенит чуть громче, — Дилюк отворачивается, сосредоточенно переставляя бутылки на полке. Он слышит его голос всегда, каждый вечер, который Кэйа проводит здесь: его слова пробиваются через гул других фраз, перебивают чей-то пьяный смех, заглушают оживленную болтовню. Дилюк бы хотел не слышать, но он не может. Кэйа только заходит в таверну — и Дилюка замыкает на нем, как замыкало когда-то в юности, как будет замыкать, наверное, еще десятки лет. Дилюк хотел бы вести себя иначе, но это же Кэйа. С Кэйей иначе не получается. Дилюк помнил о нем, даже не находясь в Мондштадте. Дилюк вернулся — из-за него, пусть Кэйа об этом и не знает. Кэйе это не нужно. Когда они встретились впервые после возвращения Дилюка, тот только усмехнулся и прошел мимо, ловко махнув меховым воротником. Прошел мимо — а Дилюк услышал звон разбивающегося хрусталя, который до сих пор отдается в ушах каждый раз, когда взгляд останавливается на Кэйе, и не заглушается ни его смехом, ни разговорами с другими людьми, ни чем-то еще. Иногда Дилюку кажется, что и внутри него бьется этот хрусталь. Иногда Дилюку не кажется. *** Кэйа научился притворно смеяться в ту самую ночь, о которой они не говорят. Дилюк из окна видел его, смеющегося под дождем, согнувшегося в три погибели и нелепо, неверяще прижимающего новообретенный глаз бога к груди, будто в попытке вставить его на место разбитого сердца. Он тогда не понял, что Кэйа смеется не от веселья, он не видел его слез, не видел трясущихся рук, не видел дрожащих в истерике плеч. Об этом позже, много позже, рассказала Аделинда, которая и увела Кэйю в дом. Дилюк же тогда злился так, что внутри все горело. В ту ночь комната чудом не обратилась в пепел. Покидая Мондштадт, Дилюк думал, что так будет лучше — не только ему, но и Кэйе тоже, ведь Дилюк больше не выхватит знакомую синюю макушку в толпе, не разозлится вновь, опять проживая ту ночь и видя под зажмуренными веками, ощущая на руках безжизненное тело отца. Не услышит переливчатый, будто ленивый смех Кэйи, не возненавидит его за то, что он еще может смеяться, может чему-то радоваться, может позволить себе забыть о том, что произошло. Он ушел, сгорая от ненависти и сожалений. Он вернулся, сгорая от тоски и желания снова его увидеть. Им тогда не хватило одного разговора, Дилюку — терпения, Кэйе — отточенного годами позже умения выбирать момент. Они друг друга не поняли — не захотели понять. Дилюк мог только представлять, что чувствовал и чувствует Кэйа, что с ним творилось все эти годы, о чем он думал, чем занимался. Дилюк ничего о нем не знал, не искал новостей, не спрашивал у знакомых и все равно тосковал по нему так, что внутри что-то болело — так сильно хотелось снова его увидеть, услышать смех, искренний и звонкий, увидеть ямочки от улыбки на щеках, удивиться, что его так развеселила дурацкая шутка Дилюка. Дилюк так сильно по нему скучал. И, когда тоска достигла наивысшей точки, когда скрутила его, впившись зубами воспоминаний, он вернулся обратно. Чтобы натолкнуться на безразличный взгляд Кэйи. На его безразличный смех. На его безразлично брошенное: «С возвращением». На его — невысказанное — «не нужен». *** В детстве все было проще. В детстве не было полутонов социальных взаимодействий — как минимум, не в общении друг с другом. С Кэйей всегда было легко. Они все делали вместе: шалили и получали за свои шалости, придумывали новые и получали вновь, бродили по окрестностям, читали одинаковые книги, после обсуждая сюжет и понравившиеся моменты, учились держать мечи в руках, тренировались. И вместе мечтали о том, как однажды станут рыцарями на страже Мондштадта, а отец будет ими гордиться. Дилюк не любит, но все равно скучает по детству и по тому, как тогда они были с Кэйей близки. Он даже не может сказать, в чем именно это проявлялось. Кэйа просто… всегда был рядом, всегда приходил на помощь, всегда слушал и всегда помогал. Он просто был… собой, а до Дилюка слишком поздно дошло, что это на самом деле для него значило. Он не помнит, в какой момент осознал свою влюбленность, казалось, она всегда в нем жила и ждала, когда же Дилюк все поймет. Дилюк слишком долго не понимал. Не понимал, почему так жарко становилось, когда Кэйа брал его за руку и тащил наблюдать за слаймами, заставляя их менять маршрут и вздрагивать от приземляющихся рядом брошенных из кустов камушков. Не понимал, почему так сильно хотелось самому взять его за руку, когда Кэйа рассказывал что-то, вычитанное в книгах о звездах, пока вечерами они лежали на мягкой траве и вглядывались в далекое, синее небо. Не понимал, почему так долго смотрел на него, когда жарким летом они купались в озере, и Кэйа выходил из воды довольный и мокрый, с влажными концами тогда еще коротких волос. Не понимал, почему таким тесным ощущалось собственное тело, когда после спарринга Кэйа, взмокший, зачесывал челку растопыренной пятерней и просил продолжения, шало блестя глазами и улыбаясь немного диковато. Дилюк слишком долго — и слишком многого — не понимал. А когда понял — было уже поздно пытаться вернуться назад в безоблачное детство, в радостную юность, наполненную светлыми, теплыми деньками, улыбками Кэйи, его смехом, его долгими рассуждениями по вечерам, перетекающим в ночи. Его нахмуренными в неверии бровями, когда его тоже приняли в рыцари, и счастьем, озарившим его глаз минутой позже. Его скривившимся лицом, когда они впервые попробовали вино, стащив бутылку из погреба отца. Его горящими щеками, тихим, чуть хриплым голосом, когда он описывал свои ощущения. Дилюк не помнит ни дня без Кэйи, даже когда они проводили не так много времени вместе. Сейчас, по прошествии лет, по допущении слишком многих ошибок, Дилюк знает, чувствует это в себе — влюбленность, обратившуюся в любовь, привязанность, обратившуюся в желание быть рядом хотя бы издалека, хотя бы украдкой, хотя бы вот так, как сейчас, наблюдая за ним из-за стойки таверны, — и потому при взгляде на Кэйю иногда так ужасно теплеют щеки, а сердце отзывается дурацким трепетом. До сих пор. Словно ему все еще шестнадцать. Словно ему все еще шестнадцать и он боится признаться в своей любви даже самому себе. Сейчас Дилюк не боится, страх выгорел в нем за время путешествия, выгорел и рассыпался пеплом по просторным полям Снежной, по зеленым лугам Сумеру, по мощеным улочкам Фонтейна. Дилюк не боится, но осторожничает, не желая ранить Кэйю опять. Он хочет вновь заслужить его доверие, но с чего начать, как сделать первый шаг — где вообще начинается эта дорога навстречу друг другу, если они потерялись на жизненном пути, заблудились в лесу неоправданных ожиданий, невысказанных обид, несбывшихся надежд, заплутали на кладбище брошенных фраз, а карту никто не выдал? Карты ни у кого и не было, и никто не облегчит Дилюку жизнь, и в этом даже есть особый, извращенный смысл — по кусочкам собирать то, что сам когда-то разрушил. Дилюк готов. Дилюк хочет доказать Кэйе, что он серьезен, что он надежен, что с ним не нужно притворяться не-собой, но не потому, что так он придет к искуплению. Искупления Дилюк не ищет. Дилюк ищет Кэйю — в каждой его фразе, в каждом смешке, в каждом нарочито непринужденном движении, в каждом принятом решении. Дилюк ищет Кэйю — и, кажется, находит, кажется, видит. Кажется, понимает. Вот только Кэйа его не видит, даже когда смотрит в упор. Для Кэйи Дилюк — кто угодно, но не человек, которому можно доверять, не человек, перед которым можно открыться, и это не меняют ни письма, ни разговоры, потому все они — не о том, не теми словами, не теми смыслами написаны. Дилюк ищет Кэйю — чтобы вернуть ему самого себя. Если это он сломал его, если это он разрушил все то, чем — и кем — Кэйа когда-то был, Дилюк хочет помочь ему заново все собрать. Но Кэйа его не слышит. Кэйа его не видит. Кэйа его не чувствует. Отворачивается, закрывается, прячется за хрустальным звоном, за неискренним смехом над своим одиночеством, за вычурными одеждами, показательными движениями, развязным тоном. В этом так много не-Кэйи, что Дилюку становится тошно. Но он найдет его. И поможет ему самому отыскать дорогу к себе. Только если Кэйа позволит и если поверит, если сумеет открыться заново. Дилюку остается лишь надеяться, но надежда — это уже что-то, это уже не пустота, живущая, пульсирующая у него внутри, а значит — не на что жаловаться. Уж точно не Дилюку.