2.
7 марта 2023 г. в 12:00
Вечер сегодня — тихий и почти безветренный, необычный для Мондштадта. Но легкое движение воздуха ничуть не холодит кожу, не посылает мурашки вдоль по спине, а согревает, ласкает щеки, любовно треплет волосы, будто бы обнимая. Поэтому многие сидят не внутри таверны, а снаружи, наслаждаются теплым вечером, медленно, с явным удовольствием потягивая вино и коктейли. Кэйа тоже там, сидит за дальним столом, на удивление, один, и Дилюк чаще выходит на улицу, снова за ним наблюдая.
Кэйа вертит в руках свою накидку как-то растерянно, словно мыслями далеко отсюда, и он даже не так пьян, как мог бы — Дилюк считает, сколько он пьет, и иногда, если пьет много, чаще мешает вино с соком, надеясь, что Кэйа ничего не заподозрит. Он не так пьян, но все равно кажется, будто ему уже хватит — будто ему даже не нужно было сегодня сюда приходить — потерянный, поломанный и почему-то очень одинокий. Дилюку нестерпимо хочется его обнять, но он себе этого не позволяет.
Вместо этого спрашивает:
— Тебе вынести плед?
Кэйа вздрагивает, поднимает на него испуганный взгляд, словно забыл, где находится, забыл, что вокруг есть еще люди. Или он так реагирует на Дилюка, и эта мысль отзывается новой пульсацией боли внутри: он ждет, что Дилюк ранит его вновь, заденет словом или делом? Или просто не хочет — не может — его видеть после всего, что между ними произошло?
— Что? — глухо переспрашивает Кэйа. — А, плед. — Он берет себя в руки и добавляет уже привычно чуть насмешливым, чуть игривым тоном: — Нет, не стоит беспокоиться обо мне, мастер Дилюк.
И в этом его тоне настолько мало Кэйи, настолько мало его настоящего, что пульсация внутри становится еще болезненнее. И чувство вины почти оглушает: он сам виноват, что Кэйа с ним — ненастоящий, неправильный, скрытный, боящийся показать себя таким, какой он есть. Он сам виноват.
Дилюк вздыхает, но кивает.
— Скажи, если передумаешь.
— Не передумаю, — упрямо отзывается Кэйа. — Да и в целом, думаю, тебе есть за кем присматривать сегодня вечером. — Дилюк вопросительно выгибает бровь. — Нимрод через пару бокалов снова начнет горланить пьяные песни, а мы оба знаем, какой у него слух.
— Или, точнее, его отсутствие, — фыркает Дилюк. Кэйа улыбается — но тоже не по-настоящему, а выверенной, стерильно-вежливой улыбкой, ровно такой, которой хватит для поддержания ничего не значащей беседы без особых эмоциональных вложений.
— Верно, — кивает Кэйа. — Так что не стоит переживать. Твое здоровье. — Кэйа показательно прикладывается к бокалу, отсалютовав Дилюку, и тот уходит, вдавливая ногти в ладонь, чтобы больше ничего не сказать.
С Кэйей — сложно, он не идет на контакт больше, чем того требует банальная вежливость, не показывает больше, чем требует простое, даже не дружеское, общение гостя таверны и бармена, но винить его в этом не получается. Дилюк сам виноват, и это — истина, прописная, непреложная, неизменяемая. То, что константой тянется между ними вот уже несколько лет.
Если кого и винить, то только свои ошибки, свои промахи, свои неверные решения.
Если кого и винить, то только себя.
У входа в таверну Дилюк оборачивается и замирает, чувствуя, как сердце больно ударяется о ребра. Кэйа, видимо, снова забывшись, обнимает себя за плечи, неловко сжимая шелк рубашки в пальцах, и ежится, словно ему зябко.
Это так странно — ему будто бы холодно, будто бы ветер, что теплой волной омывает город, его не щадит, впивается холодом, морозит кожу, вызывая противные мурашки. И это правда странно — даже не потому, что погода сегодня совсем не такая, а потому, что Кэйа ведь владеет крио, он должен быть терпимее к холоду, чем остальные, чем даже сам Дилюк, но, кажется, озноб Кэйи — он не извне, он откуда-то изнутри, и там Дилюк не согреет его ничем и никак, пока Кэйа сам этого не захочет, пока Кэйа сам этого не позволит.
А он не позволяет. Он обнимает себя за плечи, и Дилюку снова хочется обнять его самому. Хотя бы легонько прижаться со спины, поделиться своим теплом, хотя бы малой частью, которую Кэйа сможет — захочет — принять. Если захочет.
Но Дилюк не подходит, не обнимает, не предлагает себя в качестве печки — как же глупо звучит, кошмар какой.
Через полчаса, в окно убедившись, что Кэйа все еще на месте — и все еще рассеянно прижимает руку к плечу, — Дилюк выносит ему плед и уходит, не слушая возражений.
Внутри, протирая чистые бокалы, Дилюк вспоминает: в детстве и юности Кэйа никогда не мерз, наоборот, грел Дилюка, сжимал его руки в своих, дышал на них, опаляя теплым, влажным дыханием, и от этого становилось не тепло — от этого становилось жарко до горящих щек, до заполошно бьющегося сердца, до мурашек, скользящих по спине.
Это было очень… мило и сводило любой холод на нет не физической теплотой, а заботой, желанием помочь, умением вовремя оказаться рядом. Может, именно поэтому той ночью случилось то, что случилось — потому что Кэйи впервые не было рядом тогда, когда он был нужен больше всех остальных — сильнее всех остальных. Может, именно поэтому той ночью они совершили столько ошибок — потому что ожидали друг от друга совсем других слов, действий, поступков.
Может, Дилюк так сильно на него полагался в те дни, что Кэйа просто не справился с этой ответственностью, а Дилюк просто не помог ему облегчить всю эту ношу на его плечах, разделив с ним самую важную тайну в его жизни.
А может, дело вообще было в чем-то другом. Дилюк так часто думал об этом в своем путешествии, что к концу все, что произошло тогда, перестало иметь значение — так бывает, если долго-долго мусолить что-то, повторять, перекатывать слово на языке, пока оно не лишится смысла, превратившись в бесполезный, неважный набор произнесенных звуков и написанных букв; и вместе с тем — закристаллизовалось в голове, выстрадалось в ясный, чистый образ, пронзивший сознание болезненным пониманием и своих мотивов, и мотивов Кэйи, и даже того, что можно было — и нужно было — сделать иначе.
Жаль, что прошлого не вернуть.
Хорошо, что будущее Дилюк еще может изменить.
Он не позволяет себе на что-то надеяться, потому что теперь расположить Кэйю к себе — еще сложнее, чем было когда-то в детстве. Тогда, в самом начале, в первые месяцы в доме Рагнвиндров, тот боялся его, боялся лишний раз открыть рот и что-то сказать, потому что не знал, чего от них ожидать. Теперь — потому что знает, чего от него ожидать, и это больно — для Дилюка, но и для Кэйи, пожалуй, мало приятного; это противно — потому что напоминает о прошлом и о собственной глупости, потому что это правда, а правда всегда режет острее любых ножей, ядом оседая внутри.
Когда поздним вечером Дилюк собирает бокалы с уличных столов, плед, аккуратно свернутый, лежит там, где сидел Кэйа, и — возможно, Дилюку просто кажется, потому что он слишком влюблен, слишком обеспокоен тем, что происходит с Кэйей, — кончиками пальцев он чувствует, что пушистая, чуть колючая ткань все еще хранит его тепло.
Прижаться к пледу носом, отчаянно желая почувствовать хотя бы отголоски его запаха, Дилюк себе не позволяет.
***
С Кэйей — сложно. Дилюк понятия не имеет, что ему делать: как подойти, с чего начать, и нужно ли вообще что-то начинать? Не то чтобы Дилюку хочется поиграть в спасателя, помочь ему или что-то такое, но он переживает за Кэйю, ему больно видеть, как Кэйа с каждым днем закрывается все сильнее, и нет, это внешне не заметно, потому что его движения все те же — ленивая грация, непринужденная, скрытая опасность, показательная расслабленность, — но это видно по его глазам. По тому глазу, что не скрыт повязкой, — там пустота, там провалы Бездны, там тьма и отсутствие жизни, и это — страшно. Так страшно, что Дилюк не может отвести от него взгляд дольше, чем обычно. Кажется, если отвернуться, если хотя бы на секунду перевести внимание на что-то другое, случится непоправимое — Кэйа потеряется окончательно, и Дилюк больше никогда не сможет его отыскать. У Дилюка больше никогда не появится даже призрачного шанса исправить все то, что он когда-то испортил.
Ему бы спросить, нужно ли это Кэйе, хочет ли этого Кэйа — чего вообще Кэйа хочет, — но он уже слышит ответ его голосом — привычно спокойным и показательно дружелюбным: «Мне от вас ничего не нужно, мастер Дилюк, спасибо за беспокойство».
У Кэйи есть дурная привычка — нарочно звать его мастером. То ли из наигранного уважения, то ли из желания задеть, усмехнуться ему в лицо, мол, никакой ты не мастер, не тянешь на него и не тянул никогда.
Это все, конечно, надуманное, но надуманное — все, что у Дилюка есть, если дело касается Кэйи. Потому что тот не позволяет к себе приблизиться, не позволяет увидеть, что скрывается за иногда глумливой улыбкой и хитрым прищуром глаза.
Не позволяет — и имеет на это право, безусловно, имеет, и Дилюк не собирается отнимать у него никакие права, он просто хочет, чтобы Кэйа хотя бы полусловом, полувзглядом, полувзмахом руки дал понять, что он не против. Можно даже не делать никаких шагов навстречу, Дилюку хватит полунамека — это ведь территория Кэйи, он хорош в намеках и недоговорках. Дилюку хватит полуулыбки — хотя бы тени той, искренней улыбки, что он помнит на губах юного Кэйи, хотя бы тени знакомого, привычного, такого любимого изгиба — Дилюку хватит.
Он любит Кэйю и таким, какой он сейчас, со всеми его осколками, рамками, границами, ледяными доспехами, за которыми он скрывает себя настоящего. Со всеми острыми улыбками, обтекаемыми формулировками, ранящим безразличием, напускной незаинтересованностью в происходящем. Дилюк его любит — всего, целиком, полностью, всеобъемлюще и абсолютно, не выделяя что-то одно, не деля его на части и черточки.
Дилюк любит его, и никогда раньше любовь не приносила ему столько боли. А может, до Кэйи он никогда никого не любил.
Иногда ему кажется, что шансов не полюбить его, не открыться навстречу у него не было. Кэйа — обезоруживающе притягателен даже — особенно — сейчас, в своем холодном дружелюбии и нарочито отстраненном беспокойстве. Но и раньше, намного раньше, он стал для Дилюка самым близким человеком во всем Тейвате — во всей вселенной. Всего себя Дилюк доверял только ему — в бою не боялся подставить спину, зная, что Кэйа прикроет, предлагал детские шалости, зная, что Кэйа откликнется, делился своими интересами, зная, что Кэйа постарается его понять.
Почему он сам не сумел понять Кэйю, когда тот так сильно в этом нуждался?
На месте Кэйи Дилюк бы себя не простил. Никогда. Ни за что. Он понимает, что ранил тогда Кэйю словами даже сильнее, чем мечом — хотя даже мысль о том, чтобы достать меч, сейчас кажется дикой. Неужели он бы правда его убил, если бы Кэйа не получил глаз бога и не закрылся ледяной стеной, к которой Дилюк до сих пор не знает, как подступиться? Неужели он бы правда на это решился, осмелился бы довести дело до конца, не ограничившись раненым глазом, неожиданно показавшимся из-под сгоревшей повязки? Неужели он бы сжег его в пламени своего гнева, на который у него не было права? Дилюк потерял отца — и да, это трагедия, и никто никогда не умолял ее значения для него, — но Кэйа ведь лишился дома и отца, пусть неродного, но уже во второй раз. Неужели Дилюк тогда даже не захотел его понять?
Это так нелепо.
Дилюку хочется извиниться за то, каким он был. Вот только вряд ли Кэйе нужны эти извинения. Вряд ли Кэйе, который даже после всего случившегося поначалу писал ему письма, сообщая о происходящем в городе, нужны эти извинения с настолько истекшим сроком годности, что даже переспевший закатник, который и на настойку не пустить, в сравнении кажется фруктом первой свежести.
Вряд ли Кэйе нужно от него хоть что-нибудь, как бы много Дилюк ни хотел ему сейчас дать. Может быть, ему стоило сделать это раньше. Может быть, ему стоило сильно раньше вытащить голову из задницы и воспользоваться ей, наконец, по назначению.
Может быть все, что угодно, но Дилюк только теряется в догадках и не решается сделать ничего, все так же наблюдает за Кэйей в таверне, приносит плед — на третий раз Кэйа принимает его с искренним, но тихим «спасибо» — и иногда задерживает на нем взгляд еще дольше, чем обычно, пару раз ловя ответный взгляд на себе.
Наверное, ему просто кажется. Наверное, ему просто хочется думать — позволить себе думать — что Кэйа смотрит в ответ. Дилюку слишком многого хочется, но сейчас его желания не играют никакой роли, не имеют никакого значения.
Может, никогда и не имели.