За рассветом близится вечное лето

Весна в Мондштадт приходит с теплым ветром и странным предкушением праздника. В этом году, насколько Дилюк знает, ничего особо пышного не планируется, но горожане все равно выглядят воодушевленными и радостными — то ли так соскучились по теплу, то ли им просто не нужен повод для того, чтобы чувствовать себя счастливыми. Дилюк — впервые за последние несколько лет — не ощущает себя непричастным ко всему, потому что он тоже радуется, и он тоже счастлив, и неважно, что у него на это свои причины — это ничего не меняет. Он улыбается и даже временами болтает с посетителями таверны, на что те поначалу удивленно вскидывают брови, а потом привыкают и уже сами завязывают разговоры, делятся новостями и порываются обсудить какую-нибудь совершенно незначительную ерунду. Дилюку… нравится. Он давно отвык от этого ощущения, и оказывается так приятно — чувствовать себя частью общества. Март пролетает незаметно, следом проходит большая часть апреля. У Дилюка все непривычно замечательно. Они проводят время с Кэйей, дела таверны — в соответствии с сезоном — идут в гору, в Мондштадте спокойно и тихо, и костюм Полуночного героя — нет, правда, кто придумал это прозвище? — уже долгое время пылится в шкафу, но Дилюка это даже не беспокоит. Наоборот — так, оказывается, здорово, когда все хорошо. Но день рождения неумолимо приближается, нависает грозящей вот-вот сорваться лавиной, и Дилюк бы и рад не переживать так сильно, не задумываться об этом так глубоко, но воспоминания еще слишком свежи — кажется, они никогда не забудутся, — а потому он все равно хмурится чаще, чаще проваливается в собственные мысли, и только Кэйа отвлекает его, возвращая в реальный мир. В день рождения выходные у них не совпадают — Кэйа занят в Ордо, а у Дилюка выдается свободный день. И это, конечно, тоже расстраивает, но Дилюк улыбается в ответ на эту новость, и заверяет, что все в порядке. Потому что все правда в порядке, а его заморочки — это только его заморочки, и Кэйа не обязан с этим разбираться. В последний день апреля Дилюк просыпается от стука в дверь. Он хмурится, поднимаясь с постели, и, удивленный, идет открывать. Он никого не ждет — даже Кэйю не ждет раньше вечера, — но за дверью обнаруживается именно Кэйа. Стоит, улыбаясь, смотрит на Дилюка таким взглядом, что Дилюк на мгновение теряется в накативших ощущениях, а потом проходит внутрь. — С днем рождения, — говорит он. Дилюк сонно кивает. — У тебя же не выходной, — задумчиво тянет он. Кэйа пожимает плечами. — Удалось отпроситься. Но я до последнего не знал, получится ли, поэтому ничего не говорил. Дилюк закрывает за ним дверь. — Ты только проснулся? — Дилюк кивает. — Иди умывайся, я пока сделаю кофе. Дилюк слушается. В ванной роняет щетку, долго смотрит на себя в зеркало, собирая растрепанные после сна волосы, все-таки чистит зубы — все еще не до конца верит, что Кэйа правда здесь. Он ведь рассчитывал весь день провести здесь, привычно забиться к стене вечером, а завтра снова вернуться к обычной жизни. И нет, он рад видеть Кэйю — даже счастлив, — но настроение это меняет не сильно. Дилюку не хочется, чтобы Кэйа видел его в таком состоянии — ему вообще свою слабость показывать никому не нравится. Но Кэйа уже хлопает дверцами на кухне, и выгонять его — это какой-то запредельный уровень глупости. Дилюк не будет так делать. Когда он выходит в гостиную, Кэйа уже ждет его с чашкой кофе и с той же довольной улыбкой. — У тебя есть какие-то планы на сегодня? — спрашивает он. Дилюк мотает головой. Хочется извиниться и за свое настроение, и за определенно хмурое выражение лица, но Кэйа, кажется, на это даже не обращает внимания — и это хорошо. Дилюк не готов сейчас об этом говорить. — Тогда пей и собирайся. — Куда? — Гулять пойдем, куда еще. Дилюк только сейчас видит стоящую на столике у софы корзинку, похожую на ту, с которой они тогда ходили к озеру. — Это свидание? — глупо уточняет он. Кэйа усмехается. — А ты против? Как он может быть против? — Конечно нет. — Тогда свидание. Дилюк кивает и допивает кофе в несколько глотков. Потом собирается, хвост опять распадается — у него сегодня все валится из рук, и Кэйа вдруг помогает заплестись, ловко затягивая ленту так, чтобы волосы держались и не лезли в лицо. Дилюк хочет обнять его, хочет прижаться ближе, уткнуться носом в шею и стоять так, пока этот дурацкий день не закончится, но что-то мешает, что-то не дает сделать, как хочется, и это раздражает только сильнее. Кэйа ничего не говорит — обнимает сам, жмется со спины, и Дилюк на мгновение расслабляется, выдыхая, накрывает руки Кэйи, лежащие на животе, своими, стискивает легонько пальцы и надеется, что Кэйа поймет его благодарность, почувствует, что он хочет сказать, без слов. Кэйа понимает. Дилюк так сильно его любит. Когда они выходят из дома, Кэйа берет его за руку и именно так ведет через половину города, не отпускает, не позволяет отстраниться. Это странно и приятно, и странно-приятно, и Дилюк крепче сжимает его ладонь в своей. Он едва ли запоминает все, что они делают днем. Кэйа, кажется, вознамерился обойти вообще все окрестности: они начинают с долины Ветров, спускаются к берегу, оттуда поднимаются почти до самого пика Буревестника и обедают там: в корзинке обнаруживаются «Расти гора», салат и сок в бутылке. Затем они выбираются в Шепчущий лес. Кэйа что-то рассказывает, болтает больше, чем обычно, Дилюк слушает и кивает, угукает в нужных моментах, отвечает редко и односложно. Снова хочется извиниться за себя, объяснить, что дело не в Кэйе — дело в этом дурацком дне, — но нужные слова не находятся, и лучше он помолчит и потом все ему расскажет. Кэйа поймет. Ну, Дилюк на это надеется. К вечеру они возвращаются, оба вымотанные до крайности. Дилюк чувствует усталость, и она накладывается на общее невеселое настроение — и его ожидаемо топит в воспоминаниях, когда на город окончательно опускается темнота. Кэйа по-хозяйски шуршит на кухне — что он там делает вообще, они оба готовят не так чтобы потрясающе, — пока Дилюк молча сидит на софе в гостиной и пытается отогнать от себя образы прошлого. Он впервые в жизни не хочет вспоминать, хочет знать, что это было, но не помнить подробностей, не слышать в голове отголоски прозвучавших тогда слов, не чувствовать на руках вес умирающего тела. Он этого не хочет, но память не спрашивает — сама поднимает со дна картины минувших дней, и Дилюк ничего не может с этим поделать. — Кэйа, я… — Он замирает в дверях, ведущих на кухню. Он все еще не знает, что сказать, как не задеть неосторожной фразой, как не обидеть своим отношением. Кэйа подходит ближе, отрываясь от стола, берет его руки в свои, ласково сжимая пальцы. — Все в порядке. Я все понимаю. Это нормально. Дилюк кивает, гладит тыльные стороны его ладоней большими пальцами и уходит в спальню. Он чувствует себя настолько уставшим, будто отстоял десять смен в таверне, никуда не отходя, разбираясь с перебравшими посетителями и слушая бесконечные песни заезжих бардов. Он переодевается и привычно укладывается лицом к стене, прижимается к ней лбом и коленями, и этот холод немного отрезвляет. Перед Кэйей наутро будет очень неловко — Дилюк не хотел, чтобы он его видел таким, но зато теперь они, кажется, квиты: Дилюк застал его на грани истерики под дождем, Кэйа — видел его в день рождения. Через несколько долгих минут, пока Дилюк снова пытается не поддаться нахлынувшим воспоминаниям, матрас за спиной прогибается, и Кэйа прижимается к нему сзади. — Можно? — спрашивает он. Дилюк кивает. Кэйа тут же обнимает его, прижимаясь лбом к затылку, держит в руках и говорит еще что-то, кажется, о том, что он не злится, что все хорошо и он будет рядом, но Дилюк уже не слышит — воспоминания все-таки накатывают погребающей под собой волной и топят, душат, утягивая на дно. Теплые руки Кэйи не дают провалиться в них окончательно, удерживают на плаву, но этого мало — Дилюк слишком хорошо помнит все, что произошло тогда, все, что сделал тогда, все, что сказал тогда, и забыть это — или хотя бы принять — не поможет ни Кэйа, ни его признания в любви. И не потому, что Дилюк в них не верит — верит всей душой, всем сердцем, — но чтобы принять свое прошлое, нужно простить себя, а к этому Дилюк все еще не готов. Время тянется странно, секунды перетекают в минуты так, словно все в мире замедлилось, почти остановилось. Дилюк не знает, засыпает он или нет, не понимает, сколько проходит времени — несколько часов или всего лишь пара мгновений. Кэйа по-прежнему обнимает его, мерно дышит в спину — уснул? Когда Дилюк поворачивается проверить, то встречает понимающий взгляд голубого и янтарного глаз, читает это понимание в каждой черточке лица, и на душе становится тяжелее. Чем он его заслужил? Почему Кэйа остается с ним после всего, что он сделал? Почему он дал ему второй шанс и возможность исправить ошибки? Дилюк этого не спрашивает — слова застревают в горле. Он только устраивается поудобнее, прижимает руки Кэйи к себе и ждет, пока все это закончится. Уснуть ему все-таки удается, но он спит беспокойно и нервно, то проваливается в неглубокий сон, то просто лежит с закрытыми или открытыми глазами, бездумно пялясь в стену. Ему снится та ночь, последние слова отца, его угасающий взгляд, а следом — их с Кэйей ссора, красные всполохи пламени, яркая голубоватая вспышка — глаз бога, — бесконечный дождь и раздающийся за окном гром. Просыпается он резко — открывает глаза и рвется подскочить, выпрямившись, но Кэйа все еще крепко держит его в своих объятиях, и Дилюк может только повернуться к нему лицом — и увидеть, что Кэйа не спит. Он осторожно проводит пальцами по его щеке, касается легко и невесомо, и Кэйа улыбается — светло и понимающе. — Знаешь, — тихо говорит он, — я тебя любым люблю, но таким ты мне не очень нравишься. Дилюк сначала хмурится недоуменно, а потом едва слышно смеется. Это похоже на истерику, потому что смех накатывает волнами, то затихает, то начинается с новой силой. Кэйа гладит его по волосам, убирает лезущую в глаза челку, обводит кончиками пальцев ухо и ведет ими по шее. Дилюку легче. Правда легче. И он перехватывает ладонь Кэйи, целует пальцы и костяшки, трогает губами запястье, чувствуя спокойный, ровный пульс. За окном — он видит, обернувшись, — занимается рассвет. Кэйа смеется — ему щекотно от губ Дилюка, от прикосновений, — и Дилюк больше не слышит хрустального перезвона. Дилюк слышит его смех, хрипловатый и радостный, видит в утреннем сумраке его улыбку, снова касается его щеки кончиками пальцев, замирая там, где начинается неровность шрама, и понимает — он никогда его не отпустит. За рассветом настанет очередной весенний день. Затем весна окончательно вступит в свои права, расцветет, теплая и ласковая. А потом зазеленеет лето. И не будет больше никаких ледяных стен между ними, никаких недомолвок, только нежные объятия, долгие разговоры и вечное, спокойное лето. Дилюк счастлив. Вот так глупо и совершенно нелогично — после полной кошмаров ночи, после череды трагичных воспоминаний — он счастлив. Кэйа — судя по довольной улыбке — тоже. А большего сейчас даже не хочется.

сколько бы сердце твое по частям не разбивалось, оно вновь расцветет с новой силой даже когда перебьется хрусталь, когда догорят все краски заката, пожалуйста, перестань, ведь я буду рядом