За рассветом близится вечное лето

Время пролетает совершенно незаметно — Дилюк не успевает даже опомниться, как заканчивается декабрь, а следом и январь переваливает за половину. Раньше ему казалось, что дни тянутся бесконечно долго, теперь — что несутся чересчур быстро, и он едва поспевает за ними, но это как раз потому, что он счастлив. Он так безгранично счастлив, что иногда даже не верится. С того свидания — Дилюк до сих пор с замиранием сердца вспоминает о том дне и до сих пор не может окончательно свыкнуться с мыслью, что это правда было свидание — с Кэйей все складывается только лучше. Им по-прежнему не удается видеться часто, но Дилюк меняет расписание смен, подстраиваясь под выходные Кэйи, Кэйа же почти не берет дополнительные миссии, оставаясь подольше в городе, заглядывает в таверну, дожидаясь закрытия, чтобы уйти вместе с Дилюком, а по утрам совершенно умилительно зарывается носом в подушку, не выпуская Дилюка из объятий. А в моменты, которые они проводят вместе, они бродят по окрестностям Мондштадта, пропадают в библиотеке на винокурне, помогают Аделинде по дому, хоть она отказывается от их помощи со смехом, по-доброму ворча, что толку от них едва ли больше, чем от Моко и Хилли. Дилюк не обижается — потому что Кэйа смеется, Кэйа донимает его, шлепая мокрой тряпкой для пыли по бедру, Кэйа шутит и ворчит в ответ на ворчание Аделинды, и Дилюку так тепло от этого, так светло и замечательно, что он совершенно не хочет ничего менять. Дилюк в восторге. Но временами он чувствует себя странно — в хорошем смысле. Подумать только, как много всего произошло за год! Ведь еще в прошлом январе он наблюдал за Кэйей из-за стойки и мучительно думал о том, как бы приблизиться к нему, как бы наладить отношения — и есть ли у него вообще шанс после всего, что он сам сломал и разрушил. Он никак не ждал, что Кэйа окажется настолько великодушным — или, может, это называется по-другому, Дилюк не уверен, — пусть и отчаянно на это надеялся. Он так сильно боялся и до сих пор боится сделать что-то не так, задеть Кэйю, причинить ему боль — еще больше, чем и так уже причинил по неосторожности. И то, что Кэйа все-таки позволил ему быть рядом, захотел выслушать, захотел дать второй шанс, кажется настоящим чудом. Тем самым, на которые так скупы их архонты. Дилюку рядом с Кэйей и архонтов никаких не нужно — лишь бы Барбара не слышала его мысли, а то придется бедняжку откачивать всем Мондштадтом. Но он правда счастлив, как уже давно не был. Он чаще улыбается, чаще смеется, чувствует себя свободнее — и дышится будто легче. А когда они с Кэйей оказываются наедине, пусть даже после всего лишь пары дней разлуки, мир и вовсе теряет свое значение, замедляясь, почти замирая в эти мгновения. В те, когда Кэйа касается его руками и губами, когда сам подставляется под прикосновения, когда целует глубоко и настойчиво, когда пальцами скользит под пояс брюк, когда раздевается, рвано и часто дыша от того, что Дилюк ведет влажную дорожку языком по коже. Дилюку и самому хочется навсегда остаться в этих мгновениях. Всегда, до скончания времен видеть Кэйю таким — довольным и улыбчивым, с раскрасневшимися щеками, шальным блеском во взгляде, растрепанными волосами и вздымающейся от частого дыхания грудью. Кэйа — самое красивое зрелище, которое Дилюк когда-либо видел, и он говорит ему об этом так часто, как только может, каждый раз тая от его застенчивой улыбки. Кэйа — самое лучшее, что с Дилюком когда-либо случалось, и об этом он тоже говорит ему при каждом удобном случае, и Кэйа в ответ неловко отворачивается, но Дилюк ловит за подбородок и целует, искореняя любые сомнения. Наверное, если бы не было той ночи, они бы созрели для признания раньше. И, пожалуй, точно так же понемногу узнавали бы друг друга, осторожно прощупывая границы. Можно ли взять за руку? Поцеловать, пока никто не видит, и скользнуть языком по губам? Какая будет реакция, если коснуться там, где ключицы скрываются под тканью одежды? А если провести губами по шее и подняться выше, до мочки уха, и чуть прикусить ее, неудобно зацепившись за сережку? А еще — опустить руки ниже, на талию, а оттуда — под пояс брюк, сжать ягодицы в ладонях, вдавить в себя, почувствовать такой живой и горячий отклик на каждое действие? Дилюку кажется, что тогда бы им не хватило терпения делать все медленно и постепенно — они бы сорвались уже через месяц таких осторожных прикосновений. Но сейчас он не хочет спешить, хочет узнавать Кэйю неторопливо, словно распаковывать его, как самый лучший и дорогой подарок, слой за слоем избавляться от его защиты и масок, которые у него припасены на любой случай. И радостно знать, что Кэйа следует за ним в том же темпе, совпадает с ним в желаниях, а иногда — подталкивает не медлить больше и действовать откровеннее, явно показывая свои намерения. Дилюк счастлив. И каждый день, проведенный в задумчивости и незнании, как сделать лучше и как показать — доказать — насколько много Кэйа для Дилюка значит, стоил того, чтобы теперь было вот так — хорошо, легко и тепло. *** К февралю жизнь окончательно возвращается в привычное русло: Кэйа все чаще остается у Дилюка в квартире или на винокурне, реже замолкает, некстати вспомнив что-нибудь из прошлого, и даже позволяет Дилюку сделать то, на что он надеяться не мог и о чем, конечно же, просить не смел. Кэйа приходит вечером, привычно дожидается закрытия таверны, потягивая сок — вино он теперь пьет только в те дни, которые они не проводят вместе, хотя Дилюк ничего об этом не говорил, — и следует за Дилюком домой. Домой. Так он называет и его квартиру в городе, и винокурню, и у Дилюка до сих пор каждый раз замирает сердце, когда Кэйа это произносит. Поднявшись и закрыв дверь, Дилюк замечает, что Кэйа сегодня — задумчивее обычного, движется как-то смазанно, словно нерешительно, а потом и вовсе замирает на софе, не смотря на Дилюка. — Все в порядке? — спрашивает Дилюк. Внутри ворочается беспокойство. Что-то случилось? Дилюк сделал что-то не так? У Кэйи произошло что-то, о чем он не хочет рассказывать? Но Кэйа улыбается и кивает. — Да, все хорошо. Иди сюда. Дилюк включает свет и осторожно садится рядом, берет ладони Кэйи в свои, показывая, что он рядом, он здесь и никуда не уйдет. Кэйа молчит еще пару минут, рассеянно поглаживая руки Дилюка, а потом выдыхает — резко, быстро, будто с силами собирается — и говорит: — Я хочу, чтобы ты ее снял. Дилюк не сразу понимает, о чем идет речь. Кэйа смотрит на него в ожидании, едва заметно дрожит, словно ему зябко, но рук не отнимает и не отворачивается. Только слегка дергает ногой — нервничает. — Ты про повязку? — доходит до Дилюка, и вдох застревает в горле, когда Кэйа кивает. Они об этом не говорили ни разу с тех пор, как помирились. Дилюк не давил, Кэйа не упоминал об этом — и Дилюка это устраивало, потому что спокойствие и комфорт Кэйи для него — самое важное, что есть на свете. И да, ему все еще стыдно за то, что он не сдержался тогда, стыдно и горько — потому что это так глупо — поднимать меч на самого близкого человека. Это так глупо — обвинять его в том, чего быть не могло. Дилюк знает, что Кэйа его простил, но сам отпустить все это до сих пор не может. — Ты уверен? — Он осторожно проводит по щеке Кэйи, гладит теплую кожу, чувствуя на пальцах его влажное дыхание. — Да. — Кэйа сильнее сжимает ладонь Дилюка в своей. — Я хочу, чтобы это сделал ты. Дилюк кивает, едва дыша от накатившей нежности. Он раньше представлял, что Кэйа позволит ему это сделать, но потом эти мысли отошли на второй план и он перестал об этом думать, давая Кэйе время привыкнуть к их новым отношениям. А теперь — пальцы не дрожат только каким-то чудом. Дилюку страшно — от того, как сильно Кэйа ему доверяет. Что если он не оправдает доверия? Что если он сделает что-то не так? Или Кэйа передумает в самый последний момент, когда Дилюк уже не сможет остановиться? — Не медли, пожалуйста, — выдыхает Кэйа. Дилюк снова кивает и осторожно берется за повязку обеими руками. Тянет тонкую ткань вверх, выпутывает из прядей. Кэйа, кажется, перестает дышать — замирает, напрягаясь, не двигается совсем, только впивается пальцами Дилюку в бедро так, словно ему больно. Дилюк останавливается. — Если ты не хочешь, не нужно себя заставлять. Кэйа фыркает. — Я хочу. Поэтому давай быстрее. Дилюк слушается — и в два движения снимает повязку. Кэйа смотрит, чуть прищурившись от яркого света. Дилюк не может отвести от него взгляд. Глаз Кэйи, раньше скрытый повязкой, отличается от другого — он янтарного цвета, но с таким же звездчатым зрачком. Ресницы чуть подрагивают, когда Дилюк ласково касается большим пальцем виска совсем рядом, едва ли не задевая сам глаз. А потом он замечает шрам, и в груди тяжелеет, дышать становится трудно — будто весь воздух выбивает прицельным и сильным толчком. Он касается и шрама тоже — чувствует неровность кожи, тонкую линию, заканчивающуюся на яблочке щеки. Кэйа красивый — даже с этим ужасным шрамом, даже с тем, что этот шрам за собой скрывает, какую историю он хранит. Кэйа красивый. Дилюк едва может дышать. — Прости меня, — шепчет он, сам не замечая, что именно произносит. — За ту ночь и за то, что было потом. И вообще за все, что я сделал и не сделал, или сделал не так, или… Кэйа не дает ему договорить, обхватывает лицо ладонями и целует, и от этого поцелуя — нежного, трепетного, невесомого, — сердце заходится так сильно, так быстро, что становится почти больно. Почти. Потому что эта боль — физическая — никогда не сможет перебить боль моральную, от сожалений и сказанных — и не сказанных — слов. Но Кэйа целует его, держит в своих ладонях так осторожно, будто боится поранить, и Дилюк отвечает, зарываясь пальцами в его волосы, чувствуя их мягкость, ощущая, как внутри все потихоньку успокаивается и встает на свои места. Правильно. Только с Кэйей он всегда ощущает себя правильно. И в этот момент все, что еще оставалось между ними невысказанного, рассыпается пылью — потому что слова им больше не нужны. Дилюку кажется, что он вот-вот заплачет — насколько ужасно это будет выглядеть? — но Кэйа отстраняется и тихо смеется, а потом утыкается лбом Дилюку в плечо и довольно выдыхает. — Знал бы ты, как от нее чешется глаз, — замечает он так, словно ничего не произошло. Словно всего мгновение назад он не переживал о том, что Дилюк снимет повязку. И Дилюк смеется вместе с ним, прижимая ближе и поглаживая по волосам. Не ощущать в них тонкую нить повязки — странно, но Дилюк к этому с радостью привыкнет. — Больше не будет, — говорит он. Кэйа кивает. — Да. Больше не будет. *** К концу недели Дилюк понимает, что больше так не может. Он хочет Кэйю настолько сильно, что видит его во снах чуть ли не каждую ночь, даже когда тот спит рядом, прижимаясь теплым боком или переплетясь с ним ногами. Они, конечно, целибат не соблюдают — и целуются до мурашек, и касаются до громких стонов, и исследуют тела друг друга руками и губами, — но это не то. Дилюку хочется большего. Хочется ощущать Кэйю внутри, видеть его смуглые руки на своих бледных бедрах, стонать от каждого движения и подаваться навстречу в попытке продлить прикосновение. Ему так сильно хочется, что в один из дней, когда они возвращаются в город с утеса Звездолова, Дилюк начинает целовать его уже на лестнице. Кэйа смеется, но на поцелуи отвечает, позволяя прижимать себя к стенам и делая то же самое. В квартиру они вваливаются, едва ли не спотыкаясь о порог и не распластываясь на полу прихожей. Кэйа только громче смеется, когда наконец отрывается от Дилюка. — У нас сегодня планируется что-то особенное? — интересуется он, разуваясь. Дилюк краснеет чуть ли не до самых ушей. — Если ты хочешь… Кэйа перебивает, вздыхая: — Я тебя всегда хочу, что за глупые вопросы. Дилюк улыбается, разуваясь тоже, и целует его снова. По дороге до спальни они собирают спинами все стены — их, по ощущениям, оказывается в десять раз больше, чем задумано планировкой. Но Дилюк не обращает на это никакого внимания, потому что если бы мог — он бы отдался Кэйе даже у стены. Даже на полу. Где угодно. Какой ужас. Идти в душ кажется преступлением, потому что Кэйю придется отпустить, перестать целовать и оставить в комнате одного, а Дилюк к этому не готов. Но все-таки ему хочется большего, хочется зайти еще дальше, и он отстраняется, напоследок укусив Кэйю за нижнюю губу. — Я быстро в душ, — говорит он, — а потом вернусь к тебе. Кэйа улыбается. — Пойти с тобой? Это звучит просто прекрасно, а картины, которые тут же вспыхивают в воображении, распаляют только сильнее, но Дилюк усилием воли заставляет себя отказаться. — Мы так не помоемся. — И то верно, — смеется Кэйа. — Тогда давай быстрее. В душе Дилюку удается выдохнуть и немного успокоиться. Он не должен набрасываться на Кэйю вот так, едва ли не с порога, пусть и очень хочется именно этого. Но нужно немного прийти в себя, немного замедлиться, иначе все опять кончится слишком быстро, а вот этого не хочется совершенно. Дилюк моется тщательно, в последний момент передумывает растягивать себя, решая оставить это Кэйе — тому ведь непременно захочется все сделать самостоятельно, и Дилюк не может ему отказать. Он лишь вталкивает один палец внутрь, пережидая первые непривычные ощущения, потом смывает с себя мыло и выходит, только тогда понимая, что не взял с собой сменных вещей. Приходится выходить в полотенце. Кэйа встречает его, сидя на кровати уже без рубашки, обводит взглядом — таким откровенным, что внутри становится жарко, — и усмехается. — Если ты меня соблазняешь, то уже поздно, — говорит он и поясняет, заметив недоуменно поднятую бровь: — Я уже соблазнен. Дилюк улыбается, качая головой. — А вот я — нет, — отвечает он. — На тебе слишком много одежды. Кэйа картинно прикладывает руку к груди и ахает. — Вы раните меня в самое сердце, мастер Дилюк! — восклицает он. Дилюк не удерживается — целует его, наклоняясь ближе, и только чудом не укладывает на кровать. Кэйа смеется. — Хорошо, я понял. Дай мне десять минут. Он укладывается в пять. Дилюк за это время успевает только вытереть волосы, чтобы с влажных кончиков не капала вода, и вытащить смазку из тумбы. Ему вдруг становится неловко — он словно не знает, что нужно делать, как себя вести, что говорить. Они с Кэйей успели неплохо изучить тела друг друга, и Дилюк помнит, что ему нравится и как, но сегодня все будет по-другому, и от этого немного нервно и много — страшно. Он по-прежнему в полотенце, так и не решился снять его, пока ждал, и Кэйа, подходя к нему, сам развязывает узел на талии и тянет влажную ткань вниз. У Дилюка уже стоит — крепко и откровенно, — и Кэйа довольно улыбается, проводя ладонью совсем рядом с членом, но все-таки его не касаясь. Ладонь замирает на заднице, чуть сжимает ягодицу, и Дилюк прерывисто выдыхает, подаваясь на прикосновение. — Ты готовился? — удивленно спрашивает Кэйа, кивая на смазку. — Нет. Решил, что ты сам захочешь это сделать. Кэйа вместо ответа просто целует его, и нервная дрожь немного затихает. Об этом они тоже не говорили — о том, как все это произойдет. Захочет ли Кэйа быть сверху или ему по душе другая роль? Не против ли, что Дилюк решил за двоих? Не против ли, что Дилюк вообще все устроил так быстро и даже особо его не спрашивая? Кэйа отстраняется. — Ты слишком громко думаешь, — говорит он. — Меня все устраивает, но, если ты хочешь, мы можем поменяться. Мне не принципиально. Дилюк не хочет. Он хочет Кэйю в себе и на себе, и это желание не покидает его, кажется, ни на секунду с тех пор, как он вообще понял, что влюблен, пусть и затихает ненадолго, оставаясь где-то в глубине сознания. А сейчас выходит на передний план, и все прочие мысли выметает из головы быстро и напрочь. Остается только пустота, звенящая потребностью быть ближе. — Нет. — Дилюк качает головой, выплывая из мыслей. — Нет, не хочу. Давай так. Кэйа кивает, убирает и свое полотенце тоже, а потом укладывает Дилюка на кровать, располагаясь между его разведенных ног. — Мы же никуда не торопимся? — спрашивает он. Дилюк хмурится. — Нет, но если ты собираешься тянуть до утра… — Он не договаривает, потому что Кэйа кусает его за внутреннюю сторону бедра, и он не может произнести больше ни слова. Только стонет, зажимая зубами ребро ладони, сгибает ноги в коленях, устраиваясь удобнее, и откидывается головой на матрас. Кэйа гладит его медленно и неторопливо, ведет ладонями по ногам и низу живота, по-прежнему не касаясь члена, следом дотрагивается губами и языком, и член Дилюка вздрагивает от каждого прикосновения, а ему самому — щекотно и приятно одновременно, и в животе все сильнее и туже затягивается удовольствие, и он чудом не кончает, когда чувствует язык Кэйи на яйцах. А потом — вскрикивает оттого, что Кэйа ведет им ниже. Что он собирается делать? — Кэйа, ты… — Звуки все еще с трудом складываются в слова, и Дилюк опять не договаривает, замирая на середине фразы. Если Кэйа собирается вылизать его там, то в такой позе это будет неудобно, но Кэйа пару раз касается языком под яйцами и отстраняется. Дилюк наблюдает, как он тянется за смазкой, кладет баночку рядом на кровать. — Перевернешься? Дилюк молча слушается, встает на колени и опирается на локти. В такой позе задница оказывается совершенно смущающе выставлена напоказ, и Дилюк краснеет — так сильно, что даже на плечах чувствуется жар. Кэйа оглаживает ладонями ягодицы, разводит их в сторону — и все-таки касается языком между ними, обводит вход, легонько толкаясь внутрь. Дилюк стонет, заглушая звуки тыльной стороной ладони. Это так откровенно, что ему почти стыдно, но Кэйа успокаивающе гладит его по бедрам и пояснице, целует ягодицы по очереди и снова толкается языком. Это ужасно — ужасно приятно, и Дилюк стонет, сильнее разводя ноги и прогибаясь, чтобы Кэйе было удобно. Он едва замечает, когда Кэйа вводит первый палец, скользкий от смазки, — так громко кровь стучит в ушах и так сильно он возбужден. Кэйа двигает им осторожно и медленно, вводит до конца, упираясь костяшками, а потом вытаскивает и повторяет движение. Через несколько мгновений добавляет второй. Дилюку очень хочется увидеть его лицо сейчас, увидеть, как Кэйа смотрит на него, чем наполнен его взгляд, внимательно ли он следит за ним, запоминая увиденное. Но Дилюк не оборачивается, только сильнее зарывается лицом в матрас, когда Кэйа разводит пальцы и скользит между ними языком. Дилюка почти подкидывает от этого касания. Ему слишком хорошо, слишком приятно, и кончить хочется так сильно, что бедра дрожат и живот поджимается, и руки Кэйи — его губы, его язык, — делают только хуже, потому что он не замедляется ни на секунду, растягивает его, разводит пальцы внутри, оставляет влажные следы в ложбинке, и этого так много — тоже почти слишком. И слишком много, и слишком мало. Кэйе должно быть противно — у смазки явно не самый лучший вкус, — но ему, кажется, нет до этого никакого дела, а Дилюк чувствует себя таким открытым, таким растянутым — хотя, казалось бы, всего лишь два пальца, — что даже не может найти в себе сил спросить. Только подается бедрами навстречу и стонет, отчаянно желая, чтобы это и никогда не заканчивалось, и закончилось поскорее, потому что тогда Кэйа возьмет его уже по-настоящему, и… Дальше мысли путаются еще сильнее. Архонты, Дилюк так сильно его хочет. — Да не тяни ты, — все-таки выдавливает он. — Или правда до утра собираешься? Кэйа тихо смеется, но все же вытаскивает пальцы, напоследок еще раз звонко поцеловав его ягодицу. Дилюк переворачивается снова, смотрит, как Кэйа смазывает член, а потом тянет Кэйю к себе и оказывается у него на коленях, прижимая к постели его руки за запястья. Кэйа удивленно выгибает бровь. — Чтобы больше не медлил, — поясняет Дилюк и опускается на член, помогая себе свободной рукой, заведенной за спину. Кэйа понятливо придерживает его за бедра и ждет, пока Дилюк примет до конца. И, когда Дилюк чувствует, что Кэйа входит полностью, стонет, замирая на пару мгновений. Член распирает изнутри, ощущается так правильно и нужно, и Дилюк поднимается и опускается на нем — всего два раза, потому что потом Кэйа кладет руку ему на член, обхватывает, даже не двигая, а Дилюк кончает, с громким стоном утыкаясь Кэйе в плечо. Семя выплескивается долго, толчками, пачкает и его живот, и живот Кэйи. Внутри все будто горит — настолько ему хорошо. Тело кажется чужим, непослушным и очень тяжелым. Его трясет так сильно, что он почти вцепляется в Кэйю, стараясь успокоиться и часто, рвано дыша. Кэйа гладит его по спине, заправляет за ухо выбившиеся из хвоста пряди, чуть царапает лопатки, целует ласково куда-то то ли в щеку, то ли в волосы — Дилюк не совсем понимает, его все трясет и трясет, и это, кажется, не не прекратится, не затихнет. Сердце бьется, врезаясь в ребра, и он так много чувствует сейчас, что слов в языке Тейвата не хватит, чтобы все это описать. Слов ни одного языка не хватит. Успокаивается он только через несколько минут. Возится, приподнимаясь, и член Кэйи внутри чуть смещается и попадает туда, куда нужно, и Дилюк снова стонет, когда его простреливает удовольствием до кончиков пальцев на ногах. — Можно? — спрашивает Кэйа. Дилюк кивает, все еще не в силах что-либо сказать. Кэйа чуть сдвигается, опускает руки ему на ягодицы, сильнее сжимает пальцы и вскидывает бедра. Если бы Дилюк не кончил несколько минут назад, он бы кончил сейчас — Кэйа толкается так, как хочется, так, как мечталось, и возбуждение зарождается снова, растекается пока еще слабым теплом внизу живота и выше, замирает где-то за ребрами — там, где бьется сердце. Кэйа не берет быстрый темп, двигается размеренно, каждый раз впечатываясь бедрами в задницу Дилюка, и от этих шлепков внутри все сводит только сильнее. А когда Кэйа стонет, толкнувшись особенно глубоко, Дилюк стонет тоже и целует его, скорее просто прижимаясь губами к губам, чем целуя по-настоящему. Лижет приоткрытый рот, скользит внутрь, сплетаясь с языком Кэйи, и выдыхает в губы, когда Кэйа членом задевает нужную точку. После оргазма он хоть немного может соображать — мысли все еще тяжело ворочаются в голове, но он по крайней мере осознает себя и в пространстве, и во времени. Прижимается к Кэйе еще ближе, еще теснее, выцеловывает шею, прикусывая нежную кожу. Это похоже и одновременно не похоже на все его фантазии. Потому что на деле все оказывается гораздо лучше — и ярче, и острее, — и наслаждение такое сильное, такое явное, что только стонать и получается. Стонать и насаживаться самому, целовать Кэйю и слегка царапать его грудь и живот, сжимать его пальцы в своих и выгибаться на особенно сильных, резких толчках. Кэйа тоже дышит часто, хрипловато, и жмурится иногда, но большую часть времени смотрит на Дилюка — жадно и пристально, следит за реакцией, откликается на каждую новую эмоцию, и Дилюку от этого внимательного взгляда еще жарче, еще приятнее, и он чувствует, как член снова встает, прижимаясь к животу, и едва успевает перехватить руку Кэйи за запястье до того, как он обхватит его ладонью. — Подожди, — выдыхает он, замирая. — Не надо… сейчас… Потому что он кончит слишком быстро, опять забудется в собственном удовольствии, а этого ему совершенно не хочется. Он не двигается сам, только держится так, чтобы Кэйе было удобно, и бедра уже дрожат от напряжения. Кэйа кивает. Останавливается после пары толчков, насаживая Дилюка до самого конца. — Давай поменяемся. Дилюк хмурится, не вполне понимая, что Кэйа имеет в виду, и тот все делает сам — выходит из него, укладывает грудью на кровать, двигая к себе за бедра и заставляя приподнять задницу, а потом входит снова, и Дилюк проезжается лицом по простыне, глуша матрасом стоны. Теперь Кэйа двигается быстрее, по-прежнему держа Дилюка за бедра. Толкается резче и глубже, до шлепков о ягодицы, дергает Дилюка на себя, вбиваясь в него, — и этого опять слишком много. Член стоит, мажет головкой по животу, вздрагивая от каждого толчка, и Дилюк уже так близко, он вот-вот кончит, не хватает совсем немного. Он цепляется за это ощущение, жар поднимается откуда-то из глубины, едва ли не душит, накатывая волнами и расползаясь колючими мурашками. А потом Кэйа чуть меняет угол, попадает по нужной точке — и Дилюк кончает снова, так и не притронувшись к себе. Он не падает на кровать лишь потому, что Кэйа одной рукой крепко держит его за бедро, прижимая к себе, а другой гладит по спине и лопаткам, собирает волосы, спадающие лицо. Он наклоняется и целует шею, плечо, лижет солоноватую от выступившего пота кожу, прикусывает выступающий у основания шеи позвонок. А Дилюка снова трясет, он сжимается на члене, подается бедрами назад, стонет в матрас, едва соображая, что он и где он. Теряется в ощущениях, теряется в прикосновениях, и все, чего ему сейчас хочется, — чтобы Кэйе тоже было хорошо. Чтобы и он кончил, и уже совершенно неважно, куда и как, ему неловко оттого, что он уже второй раз за вечер проваливается в удовольствие один, так ничего и не сделав для Кэйи. Кэйа успокаивающе поглаживает его по пояснице и, когда Дилюк кивает, снова начинает двигаться. На этот раз он не останавливается — вбивается в него торопливо и решительно, резко и быстро, и кончает, вжавшись в Дилюка так, что на мгновение становится почти больно. Дилюк чувствует, как внутри растекается горячее и влажное, и что-то в душе успокаивается, наконец-то сытое, не жадное до прикосновений, до ласки, до поцелуев Кэйи, до его рук. Кэйа выходит осторожно, медленно ведет ладонями по ягодицам Дилюка, целует вдоль позвоночника, и это даже немного щекотно. Дилюк наконец оборачивается, смотрит внимательно на довольное лицо Кэйи, проступивший на щеках румянец, испарину на лбу. И честно — Кэйа все еще самое красивое зрелище, что Дилюк когда-либо видел. Он берет его за руку, подается ближе и целует — на этот раз ласково, неспешно, не глубоко, касается только губ, прихватывая их своими. Кэйа дышит часто, выдыхает сорванно ему в рот, и это так интимно — интимнее всего, что они вообще делали. Но Кэйа вдруг отстраняется и снова оказывается сзади. Дилюк в недоумении следит за ним, а затем ощущает, как между ягодиц становится влажно, семя вытекает наружу из-за того, что Кэйа снова растягивает пальцами вход, но Дилюку не противно — скорее, правильно, словно они достигли какого-то нового уровня понимания и доверия. Ощущение… странное, отзывается легкой щекоткой внутри, и Дилюку почти не стыдно за то, какой он открытый сейчас. Кэйа оттягивает ягодицу, снова наклоняется, Дилюк чувствует влажное тепло — о, архонты, — и стыдом затапливает по уши. Кэйа опять касается его языком, скользит внутрь меж разведенных пальцев, собирает с них вытекшее семя, кружит по входу так, словно ему совсем не мерзко. Дилюк со стоном утыкается лбом в кровать и жмурится. Ему приятно и стыдно, и стыдно оттого, что приятно, и все это удушающей волной прокатывается по телу, а Кэйа не прекращает, Кэйа двигает пальцами. прижимается губами и языком, вылизывает вход, и… И у Дилюка снова встает. Кэйа отстраняется с тихим смешком. — Кто бы мог подумать, — выдыхает он и легко целует Дилюка в ягодицу. А после отводит ее в сторону и ввинчивается языком внутрь, придерживая Дилюка за бедра и не позволяя податься вперед и избежать прикосновения. Дилюк вздрагивает, но не двигается, разрешает Кэйе раскрывать сильнее, толкаться глубже, вести невесомо самым кончиком языка от яиц и выше. Сам Дилюк от кровати не отрывается — щеки горят так, что за это тоже стыдно. Кэйа обхватывает член ладонью, проводит до головки, замирая на ней, и Дилюк все-таки не выдерживает — подается бедрами вперед, продлевая ласку, а когда Кэйа вталкивает два пальца сразу — подается назад, разрываемый ощущениями. Ладонь Кэйи влажно скользит по члену, по еще не высохшему семени, накрывает головку, чуть сжимая, и Дилюк стонет — опять. Всего и так слишком много, он ведь только что кончил дважды, тело все еще чувствительное — чувствительнее обычного, — но сил на то, чтобы отстраниться, лечь и успокоиться — нет, потому что хочется дальше, больше, еще ближе, хочется быть с Кэйей как угодно, в каком угодно состоянии, и если ему так понравилось доводить Дилюка до исступленных стонов, то Дилюку не жалко ни голосовых связок, ни горла. Всего и так слишком много, но все равно — мало. Кэйа не достает языком так глубоко, как хочется, и пальцев тоже не хватает — особенно после того, как внутри был его член, — и Дилюк кусает ребро ладони, заглушая стоны. Кэйа разводит пальцы, двигает ими медленно — мучительно, издевательски медленно! — и Дилюк чувствует, как дрожат бедра, как член прижимается к животу в ответ на каждое движение, и до одури сильно хочется податься назад, обернуться и попросить Кэйю не медлить больше, но он молчит, позволяя ему действовать в своем темпе. Кэйа снова широко лижет, потом вдруг прикусывает Дилюка за ягодицу и, вытащив пальцы, спрашивает: — Хочешь еще раз? Что за дурацкий вопрос. — А ты? — Дилюк выпускает изо рта ладонь и все-таки оборачивается, и это — фатальная ошибка, потому что Кэйа смотрит так, что перехватывает дыхание: он улыбается и скользит взглядом по телу Дилюка, облизывает покрасневшие губы, не дотягиваясь языком до капельки семени на щеке. Дилюк тянется к нему, стирает ее пальцем, после обхватывая кончик ртом, и Кэйа жмурится на мгновение и, резко выдохнув подается ближе, прижимается к Дилюку, укладывая его на спину, трется стоящим — неужели тоже хочет? — членом о бедро, и да, да, Дилюк хочет еще раз, или не один раз, а много, до самого утра, пока не закончатся силы, а после — хочет просто лежать рядом, слушать мерное дыхание друг друга и наслаждаться единением. Он хочет всего, что Кэйа готов ему дать, и поэтому обнимает его, скользя пальцами по влажным от пота лопаткам, и целует, глубоко и мокро, не отпуская. Он его больше не отпустит. Никогда. Кэйа улыбается в поцелуй, и Дилюк чувствует себя самым счастливым на свете.