Мой, мой

Андрей врывается с весенней грозой и от него в мансарде сразу становится тесно. Кожа Андрея холодная и пахнет дождем. Петр дышит и задыхается. Сбитые в кровь пальцы, пахнущие горьким разнотравьем, сжимают тщедушное тело Петра, встряхивают, как марионетку – руки у них теперь одни на двоих, руки сильные, ладные, как у статуи, лепящие чудеса, отнимающие жизни. А вторая пара висит, как игрушечная. – Андрюш, не мучь меня... – Да я тебя!.. В золотую клетку посадил бы и смотрел, смотрел... Хороший мой... От Петра пахнет затхлым потом, сальной кожей, кислой горечью многих возлияний. Андрей тянет с плеч поизносившуюся телогрейку и кусается острыми зубами по-куньи. – Откуда гостинцы? – Андрей кивает на горку яблок на столе, пару бутылей тана и завернутый в бумагу кусок мясного пирога. – От Марии, – неохотно отвечает Петр, уже зная, что услышит. – К тебе зачастила Мария, – оправдывает ожидания Андрей. – А ведь она тебя не ценит, не любит. Ты для нее как семейная драгоценность, зверушка. Напоминание о величии Каиных! С отекшего лица глядят пустые рыбьи глаза. Петр гуляет взглядом по пыльному потолку, раздражая Андрея своим безволием. – И что ты, убьешь ее? – без эмоции спрашивает Петр. – Как убил Фархада? – Мы вместе порешали его судьбу, – скалится Андрей. – И она не заменит нам Фархада. – Зато заменит Данковский? – взгляд Петра наконец останавливается на румяном лице брата, сейчас так удивительно непохожим на его собственное. Петр кривит сухие, облупившиеся губы и неприятно щелкает по сильной шее Андрея. – Твоя шея в засосах, старший братец, а я сижу здесь в компании только ангелов. И девки, которая меня жалеет. Величие... Это я претворил в жизнь мечту. А в засосах, гляди-ка, твоя шея. – Ты сам гнал меня, как паршивую собаку, – по-детски шепчет Андрей, пряча лицо на груди брата, в вырезе его рубахи. Петр хмурится и рефлекторно перебирает короткие, мокрые от дождя пряди волос Андрея. – Нет. Неправда. Ты сам... Ты решаешь, когда тебе уходить. И ты выбираешь... – Петр задумывается на мгновение, – жить. – О чем ты говоришь? – приглушенно спрашивает Андрей и поднимает лицо, заглядывает в апостольские, неумолимые глаза Петра. – Ты приходишь сюда с новыми идеями, ты зарабатываешь нам деньги, ты такой красивый, – Петр тоже понижает голос, словно делясь детской тайной. Он берет в шершавые ладони лицо Андрея, которое не портит россыпь прыщей по лбу и вискам. Щеки у него гладкие и румяные, а у Петра запавшие и заросшие сальной щетиной. – И я... ненавижу тебя за это. Они будто противоположности, забывшие, как быть целым. И у Петра блестят глаза от навернувшихся слез. Ты не испытываешь моей боли. Ты не со мной. Ты бросил меня. Андрей хватает его за предплечья, словно хочет сломать кости. – Что ты несешь, пропойца, – он шипит, легко заводясь. Гнев всегда проще печали. – Ты чудо, мой талант, мой... Петр отстраняется, но Андрей не дает освободиться. – Нет. Поцелуй меня. – Я рот давно не полоскал... – Насрать, – Андрей прихватывает Петра за бока и за мягкий, оплывший живот. – Я жду. Петр вытирает глаза освободившейся рукой и нерешительно тянется к Андрею. Он целовал брата бесчисленное количество раз, пересчитал каждый зуб и лунку из-под выбитых, целовал пьяным, трезвым, больным и вдохновленным. Но никогда еще с такой горечью и чувством, что это не акт единства, а поцелуй между двумя людьми. От этого больно, и Андрей тоже это ощущает. Ему бы разбить эту стеклянную, как в Башне, стену, искажающую черты брата и насылающую самый страшный кошмар – смерть великого архитектора Стаматина. Но не все решается сбитыми в кровь кулаками. Я бы измордовал тебя, я бы вонзил нож себе в живот, только бы это прекратить. Петру хочется закричать на Андрея, но слезы душат, затыкают. Они текут опять, сразу и обильно, смачивая щетину. Андрей стискивает его, прижимает к сильной груди. В ушах у Петра шумит, он будто опускается под толщу воды немой и бессмысленной рыбой. Жизнь рыбы проста, жизнь животного проста, жизнь степняка проста. Путь Петра лежит сквозь агонию, с каждым днем отбирающей немного Я, немного Мы. Всевластная горечь, дай мне продохнуть. Дай Его сладости на язык. Петр молча хватается за плечи и спину Андрея, комкает мокрое пальто. Слезы горячо застилают красные глаза. – Мое золото, – порывисто шепчет Андрей. – Прости, прости, прости… «Это не твоя вина», – мог бы сказать Петр, но сегодня ему нужен хоть самый распоследний виновник, и любимый брат, как всегда, охотно раскрывается для расстрела. Ты не понимаешь. Как жаль. – Скажи мне… что-то, что можешь… сказать только ты, – хрипло выдавливает Петр. – Наша дочь танцует на костях, – почти не думает Андрей. Петр вновь залезает языком в рот Андрея. Его губы холодные, а внутри горячо и мокро. Андрей охотно чуть стонет и полезает верхом на тощие колени брата, обхватывает сильными бедрами. Он стаскивает промокшее пальто, совсем обнажая голый торс, и Петр по привычке сжимает горячие вопреки погоде груди, и ему самому горячащие кровь. – Нет, погоди, – Петр отрывается и давит на грудь Андрея. – Не сейчас. Не так. – Когда это ты отказывался со мной любиться? – С той минуты, как протрезвел. Целый день меня выламывало, голова гудела, как поездной состав, а в глотке пересохло. А тебя все не было: ни ночью, ни на утро. И если ты был с кем-то другим, я не хочу с тобой любиться вовсе. Верхняя губа Андрея животно дергается, немного обнажая зубы. Злится. – Что, теперь ты не хочешь быть моим? – Не хочу быть твоим дураком. Зеленые, как твирин, глаза встречаются взглядами. Андрей переплетает пальцы с Петром и сжимает до боли. – Да чтоб у тебя язык отсох! – раздувая узкие ноздри, повышает голос Андрей. – И без языка можно быть архитектором. Петр мотает головой. – Я слишком долго молчал и теперь нас стирает, как графику на солнце. Каждое жаркое лето и сено, набившееся в портки. Гниющую осень с танцами под пластинку. Весеннее вдохновение и самые черные попойки. Зиму и твою ненависть к ней, но любовь ко мне под двумя одеялами. – Петя, без ножа меня режешь. Твоя хандра пожирает все подобно чуме. Режет меня пополам, как ягодный пирог, и жрет без остатка, – Андрей хмурится и гладит Петра по мокрой щеке. – Ни с кем я не был… Бумажки сводил. Глаза Петра никак не просыхают, мелко трясутся губы и поджилки. – Ты пропадаешь ночами. Ты не будишь меня своим каменным стояком. Мы больше не танцуем, – он походя вытирает нос. – Ты со своим ебаным… Он ходит в Башню, знаешь, каждую ночь. И приходит к тебе, возбужденный и вдохновленный. Я прихожу к тебе тенью человека. Поэтому тебя и нет дома. Что, не так? – Не так. Данковский не при чем, – Андрей прикусывает губу. – Иногда он дает сил, чтобы держать нас с тобой на плаву, и все. Как Фархад, да? – Фархад, Фархад... – Петр отмахивается. – У тебя всегда есть силы, ты же Андрей Стаматин, – слабым голосом говорит он. – Если ты захочешь наконец вырваться с моих болот, я… уйду к своему детищу, где придумаю тебя заново. – Так! Хватит. Мне придется достать наваху и показать этой придумке, где раки зимуют, – Андрей без расшаркиваний глубоко целует Петра. – И тебя отхожу по жопе, если будешь меня провоцировать, младший братишка. Помнишь, как в школе? Меня били сильнее, чем тебя, но и бегал я быстрее… – Однажды ты так припустил, что упал в овраг, все лицо ободрал об колючки, – Петр невольно улыбается, опуская взгляд. – Эко у тебя все просто, Андрюша… – Это ты усложняешь, Петенька. Но в этом есть гармония. Ты ее видишь? Ты – видишь? Смотри на меня. – Я ничего не вижу. Темно, хоть глаз выколи. А ты свет мой, – Петр гуляет ладонями по спине Андрея, ощущая мышцы под тонкой кожей, и щелкает тугой подтяжкой. – Андрей… – Что, сердце мое? – Когда ты на меня забрался, у меня сперва привстал, – Петр закатывает глаза. – Ты так на меня действуешь. Кажется, я ничего не могу, и тут ты раздеваешься, черт… Андрей коротко, лающе смеется и кусает Петра за нижнюю губу. – Я знаю, золотой мой. – «Мой», «мой»… А ты – мой? – Петр пытливо заглядывает в глаза Андрею, а его собственные опять намокают. Без дозы твирина он все чаще плачет и отдается тоске по всему и сразу. Начинает думать, а ведь поклялся бросить эту проклятую привычку. Андрей вытирает слезы брата, целует глаза и щеки. – С потрохами. Дай, покажу, – он спускает подтяжки и дергает пуговицы полосатых брюк. Петр розовеет и поваливает Андрея спиной на грязный пол. Тот приподнимает бедра, когда Петр тянет с него брюки и кальсоны, походу стаскивая и модные ботинки. Так Андрей остается в одних кольцах, шнурке на шее и носках на подтяжках, красиво сжавших тренированные икры. У него полутвердый член, так споро откликающийся на малейшую ласку. Пусть не целомудренный, он все равно так похож на статую, с литым, ладно скроенным телом и мягкостью складок. Петр снова ухватывается за его соски и жадно щиплет их. Андрей дышит с приоткрытым ртом и разводит ноги для своего гения. У них давно так не было, обычно Андрей скручивает Петра и любит на полную, но сегодня ему особенно хочется принадлежать, а Петру – показать, что он еще на что-то способен. Пусть даже и примитивно, как дикарь. Люди хорошо выдрессированные дикари, и хотя Петр знает, каким оторванным от мирского выглядит, он не исключение – он жертва этого правила. – Я соскучился, Петя. К черту Даниила и Марию, они ничего не значат. «К черту так к черту», – думает Петр, припадая к соску, призывно торчащему для его губ. На вкус Андрей как полузабытая сладость из детства. Петр ведется на примитивную страсть Андрея, как невеста на запах цветущей твири. Андрей тоже цветущий, терпко пахнущий, а Петр навсегда его повенчанный. Даже в самом упадническом состоянии ему хочется, когда Андрею хочется. Он реагирует, как и должно отражению. – Твои руки, драгоценный, лепят из меня что хотят, – говорит Андрей низко, тяжело глядя из-под полуприкрытых век, и лицо Петра опять розовеет. – Красивый, красивый, – плотоядно отзывается Петр, сжимая мягко-твердую грудь Андрея до складки. – Андрюш, а ты табак принес? – Я лежу с раздвинутыми ногами, а ты думаешь о табаке? – цокает языком Андрей и больно хватает брата за тонкую шею. – Ты что, остыл? Петр раздраженным шлепком отталкивает его жестокую руку. – А ну тебя к черту, Андрей. Мне просто нужно... что-нибудь. – Возьми в кармане пальто. Возьми свою дозу, маленький братишка. А потом трахни меня. Петр оборачивается быстро. Он берет двумя пальцами табак из табакерки и рассыпает линией по животу Андрея. Наклонившись, он зажимает ноздри по очереди и вдыхает. Крепко дает в переносицу и в голову. – Так-то лучше, – помассировав переносицу, выдыхает Петр. – Начинай представление, – Андрей сладко понижает голос. – Раздвинь-ка ноги пошире. Вот так... Петр расстегивает собственные брюки и выправляет из кальсон пока еще мягковатый член. Андрей плюет на ладонь и неторопливо, смакуя, дрочит ему. Петр заходится во вздохе облегчения, словно Андрей своей тяжелой рукой снимает печали. Он подается вперед, усаживаясь между бедер Андрея, и сводит их члены вместе, обхватывая поверх окольцованных пальцев. Теперь уже Андрей стонет, запрокидывая голову и возя по грязному полу. Какие-то крошки и пыль цепляются к его мокрым волосам, смотрясь так неуместно – во всяком случае по мнению Петра, который находит недостатки в себе, но не видит ни одного в своем искаженном отражении. Несмотря на слабость тела, у Петра довольно живо крепнет. Андрей довольно ухмыляется, чувствуя его твердость. Он любит мужскую твердость, но ни один мужчина не конкурент брату. Нет, нет, после его золотца миллион бронзовых медалей, которые никому не достанутся. – Ты меня любишь? – Люблю, люблю... – А вылюбишь? – Не сомневайся. Андрей сейчас как с картинки из неприличной книги, из которой хранят листки под подушкой. И Петр пожирает его взглядом, привычно и восторженно трогая, как ту засаленную картинку. Он так долго не мог просто смотреть вдоволь. С детства прячась по каморкам и в ночной темноте, они изучили друг друга руками, губами, зубами, словно слепые котята, алчущие материнского молока. Злая толпа остается за закрытой на все замки дверью, а внутри секрет. Поклянись на мизинцах, что будешь хранить его. Я тебя хочу. – Это преступление, за которое надо руки рубить, – Петр даже чуть улыбается бледными губами, – но я оставлю тебя ненадолго и отыщу вазелин. Андрей издает мученический стон, но не протестует. У него не так уж давно было с Даниилом – они еще поругались, что он стал редко заходить к Петру, – но Даниилу нечем особо похвастаться, а они с Петром укомплектованы дай боже. Андрей смотрит, как Петр перемещается по мансарде, босоногий и с бесстыдно выправленным членом, и сыто скалится в ожидании. Многие сверстники в тихую хотели Петра в университете, а он хотел только чертить и зарыться между ног Андрея. Они хотели его теплые, грязные руки, хотели его босые ноги, когда он чертил под деревом во дворе, будто молодой бог, хотели его грудь в вырезе незастегнутой сорочки и, конечно, отчаянные глаза. Андрей имел это все сполна и сильнее всего злился, что не может перед всеми поцеловать брата. Идиотское стадо. А потом появился Фархад, и Петр захотел его идей и его кудрей. Фархад сгорел, как спичка. Был человек и нет человечка. Андрей не терпит и зло смеется. – Что ты скалишься? – Петр раздраженно перерывает хаотично валяющиеся вещи. – Так, воспоминание. – Сейчас я приду и заткну тебя, солнце мое, – почти игриво говорит Петр и наконец находит банку. – Ох ты, – опять смеется Андрей. – За ушко да на солнышко, Петя... Петр встает посреди мансарды и смазывает себя сперва, вдумчиво проводя по всей длине налитого ствола. Андрей приподнимается на локти и сглатывает, смотря, как побирушка. Петр подходит – его член сладко качается в такт шагам – и подает Андрею руку. – Вставай на колени у кровати, – Петр не просит, а ставит перед фактом. Андрей отталкивает руку и встает на колени, цепляется за брюки Петра и продергивает ему пару раз. – Мой мужик красив, как ангел со стояком, – он склабится, смотря снизу вверх. Петр легко краснеет, подцепляет шнурок на шее Андрея, похожий на висельную петлю, и тащит к кровати. Андрей встает наконец как сказано, опускается, как на плаху, и выгибает спину, как в борделе. Петр терпеливее брата, поэтому дает прелюдии время; смазывает два пальца и неторопливо входит в Андрея, походя шлепая его по отставленному заду. Сразу остается красноватый след – у них обоих легко цветут следы любви, синяки и раны от драк. Петр смотрит на постепенно меркнущий отпечаток своей ладони, как завороженный. Андрей вертится, комкая старое одеяло, и Петр быстрее имеет его, чувствуя, как все легче двигаться. Его так хорошо брать сзади, отнимая дар внятной речи и превращая его в липкое месиво чувств. – Я бы тебя так выебал, чтобы ты не мог ни сидеть, ни стоять, только лежать со мною в постели целый день и то целоваться, то лениво потрахивать меня на боку, – возбужденно говорит Петр, сгибая пальцы под нужным, идеально вызубренным за годы углом. – Давай, ну же! – через стон требует Андрей. Петр сглатывает и добавляет третий палец. Ему сложно понять, помогает ли это в самом деле, но зато продлевает процесс; Петру иногда тяжело кончить, но в целом они оба до сих пор как подростки, едва не спускающие от самого упоминания сладкой долбежки. Петр смотрит в пространство между подтяжками Андрея, когда тот не носит рубахи, и у него колени превращаются в тесто. Андрей закидывает на него ноги и дрожит от собственнический хватки на бедре. – Сука, Петя, – хнычет Андрей, подмахивая. Этому Петр сопротивляться не может, а потому пристраивается сзади. Сначала он просто приставляет головку к слегка пульсирующему входу, ощущая нежную кожу и жесткие волосы вокруг, и шипит от разряда возбуждения внизу живота и вдоль спины. Потом медленно, мучительно толкается внутрь, помогая себе рукой. На вазелине легко скользит, и Петр, не удержавшись, забывает о всех намерениях и всовывает свой член на полную. Андрей громко стонет, он никогда не сдерживается. Зад распирает так сладко, член у Петра – такой же, как у самого Андрея – весьма крупный, на грани с болью, ровно как надо; идеальный. Андрея заводит, когда Петр в таком настроении; раньше он намного чаще трахал Андрея, стремясь скорее насытиться, и пусть это не так важно, Андрей вспоминает об этом с блядской дрожью в ногах. Петр плевал на удобство и, достигнув кондиции, плевал и на свидетелей тоже. Они трахались в пустых незапертых аудиториях, под сенью старого дуба на заднем дворе и даже на крыше. Самым диким местом для совместной дрочки был оперный театр. Сейчас Петр предпочитает интимность и получать все, что ему предлагают. Это тоже по-своему хорошо, и все же Андрей стискивает зубы и ждет, когда все вернется на круги своя. Петр разгоняется. Его член долбит так глубоко, что Андрей невольно сжимается внутри и поджимает пальцы на ногах. Разнообразные ругательства, расхожие в низших кругах общества и наверняка напугавшие бы до смерти их матушку, зажигают Петра только сильнее. Ему хочется услышать весь обсценный лексикон Андрея, и поэтому он дерет его посильнее да почаще. Член хлюпающими толчками ходит внутри, скользкий и раскаленный, каждый раз отдаваясь в копчик Андрея. Бедра громко шлепаются о бедра. – Заткнись, заткнись, – вопреки шепчет Петр. – Хера с два! – откликается Андрей. У Андрея самого стоит накрепко, но об кровать не потереться – Петр сжимает его бока и подтаскивает ближе к себе, натягивая без жалости, – и он рычит по-зверьи. Почему-то ему немного стыдно кончать без рук от одного лишь члена в своей тугой дырке, но с Петром все одно к одному, так привычно, что не стыдно, и это лучше, чем просто хорошо. Это пропуск в рай. Петр наклоняется, подбирая Андрея под живот, мнет мягкие складки и с острой болью кусает лопатки. Так он покрывает еще мельче, по-собачьи, по-животному, млея от того, как легко ему поддается сильный Андрей, способный задушить насмерть, как жарко внутри и как невольно сжимаются тугие стенки. Петр лижет линию позвоночника и плечи, покрытые мелкими прыщами и расплывчатыми следами от старых. У них обоих склонность к сыпи и воспалениям, и она так и не прошла после юношества. Петру все равно, плечи Андрея выглядят, как опасный окрас плотоядного растения. Сожри меня и перевари. Андрей все же тянется, опираясь одной рукой о кровать, и направляет ладонь Петра по своему животу ниже, ниже. Его член такой твердый и мокрый, что вызывает у Петра жадную дрожь и тихий стон. Когда они так соединены живым и горячим, они становятся единым существом. Стозевным, многоглазым, многоруким, с пастью голодной, с ногами переплетенными, как канаты, и сердцем больным и сочащимся. Стонут в тон и ритм, как пишут первобытную мелодию. Из окна пахнет мокрой листвой, а в комнате – случкой и сотворением. Петр не замечает, как Андрей берет верх и опрокидывает его на пол. Минута – и он уже садится сверху на его член, обжимает нежными складками. Руки давят на грудь, едва давая дышать, и Андрей двигается беспорядочно, то и дело чуть не соскальзывая с члена Петра. Он подвижный, полный сил, так что дело идет быстрее. Петр стонет с хрипотцой и глядит снизу вверх, его волосы растрепались и рассыпались по полу, а глаза все такие же глубокие и влажные. Член Андрея раскачивается в такт, такой липкий и красный, и Петр сглатывает густую слюну, потягиваясь его приласкать. Пальцы Андрея впиваются в грудь Петра; тут и сжать нечего, но он сжимает, ухватывая побольше мяса и кожи с кости, и скалится желтозубо, когда Петр выдыхает с запахом перегара и табака. Возбуждает все и сразу: слабый желтый свет, отражающийся в больших, запавших глазах Петра – как ангельское прикосновение, холодок от собственного беззащитно выставленного тела, пока Петр полностью одет – бессмысленной негой, собственные движения бедрами и задом – бесстыдством природы. Андрей запрокидывает голову и жадно дышит открытым ртом. Его кадык остро обозначается под кожей. Петру хочется немедля испещрить эту шею новыми засосами, нарисовать картину принадлежности. Но он не может и двинуться под грузом страсти Андрея, сдаивающего его, раскрытого, подчистую. Тяжелые яйца поджимаются, желание кончить сводит живот до тошноты, будто Петр проносится на огромной скорости где-то в невесомости. Свободная рука шарит по крутому бедру Андрея, сжимает твердые мышцы, заземляющие и заставляющие ощущать странный покой. – Андрей, Андрей, – Петр мечется, и весь мир для него сокращается до одного имени и одной части тела, пульсирующей внутри сладкой темной дырки. – Р-рах! – отзывается Андрей, уже не столько трахая себя им, сколько покрывая Петра таким вот образом. Петр плотным кольцом обхватывает член Андрея, на его собственной смазке так хорошо идет, и он гоняет вверх-вниз тонкую кожицу и туго дрочит налитую головку. Андрей уже весь всхлипы и рык, и яркие стоны, что вязнут в сознании Петра, как сытые пчелы в меду. Когда он совсем близок, Андрей сжимает его сильно внутри и заламывает руки, протяжно выдыхая и чуть вскрикивая. У Петра течет по пальцам белым и горячим, но он продолжает бездумно сжимать и тискать, чтобы Андрей продолжал так вот задыхаться, и тот тоже не останавливается, не сбавляет темпа, ебет его до победного, без передышки, до самого края, за которым только беспомощно взвыть и на секунду ослепнуть от силы собственного удовольствия. Петр дышит чаще, так, что тощая грудь ходуном ходит, и до синяков вцепляется в напряженные ноги Андрея. – Андр-рей, – он сипит, весь напрягаясь, от плеч до пальцев на ногах, и вены даже вздуваются на худых, высохших руках. – Я тебе сейчас все кишки… всю жопу... до самой глотки, чертов ты… Андрей, весь раскрасневшийся, смеется ласково и хрипло, шепчет что-то разок, чего Петр не разбирает, и все происходит как обещано: Петр кончает резко, срываясь, и стонет так низко и гортанно, что это больше напоминает вой. Андрей удовлетворенно скалится, слушая его, и перебирает руками, как лапами, чувствуя, как щедро залил его внутри Петр. Он не слишком-то любит, когда кончают внутрь, если только потом не отлижут, не любит, когда стекает по ляжкам липко, не любит это въевшееся ощущение чужих остывших, уже не пламенных следов на коже или волосах, вызывающее желание отмыться и отогреться в кипятке. Но его Петр сейчас весь горячий-горячий и кончает он густо-густо, белым бело, и Андрей дрожит от этого. Целиком. – П-принеси воды… – просит сипло Петр, чувствуя, что никогда-никогда больше не встанет, он врастет в этот пол и станет наконец частью местной архитектуры. – Без проблем, – Андрей поднимается и идет искать воду среди батареи бутылок у стены и какую-нибудь тряпку. По ногам, да, течет немного, но ему так томно и так тепло, что он не обращает внимания. Обнаружив искомое среди бутылок твирина, некоторые из которых пустые, Андрей возвращается и садится около Петра на колени, приподнимая его голову и давая отпить. Петр глотает жадно, как загнанный, и после трех глотков все же находит в себе силы взять бутыль и пить самому. Андрей поводит плечами до сочного хруста, обтирает живот ему и себе тоже и ложится к Петру, закидывая голень поперек его бедер. Он выглядит сонным, почти мягким, и это выражение знают единицы. Сытый и истомленный, с зелеными глазами, которые выглядят сейчас почти черными, он глядит с медовой ленцой, как дергается кадык Петра, когда тот отпивает воды, и чувствует себя ужасно спокойно. Андрей легонько касается кончика носа брата, бессмысленной и мимолетной лаской. – Честно, – мелодично говорит Андрей, ведя пальцем от носа к губам, через колючий подбородок к шее, – я думал, это будет акт… такой грустной и тоскливой ебли, что зубы сводит. Но мы – это всегда мы. И ты меня отделал о-очень хорошо, чудо мое, – он ухмыляется и ногой сбивает одеяло с кровати, подтягивает, чтобы накрыть их обоих. По полу дует, а окно закрывать им лень. – Я хочу с тобой повенчаться, – неожиданно говорит Петр. – Что? – глухо переспрашивает Андрей и смотрит на него без фокуса. У него в голове все еще гудит. – С кровью и твирью. Как степняки. – Твири с тебя не довольно, братишка? – подмигивает Андрей, но Петр чувствует его беспокойство. – Я же сказал, я трезв, – не оскорбляется Петр и гладит под одеялом выступающий мягкий живот и стройную ногу Андрея, вальяжно закинутую поверх него. – Андрюш, а пойдем гулять под дождем? Я тебя нарисую. Как в старые-добрые. Хочешь? Андрей сияет от такого предложения, явно не ожидая от Петра желания когда-либо сходить с маршрута мансарда-кабак-мансарда. И все же он плотнее прижимается к Петру, сохраняя тепло. – Но я не могу никуда идти, – шепотом говорит Андрей. – Мы будем лежать и целоваться. А потом я тебя поимею со спины. Таков был план. Петр молча улыбается, играясь со шнурком у него на шее. Андрей ложится щекой на грудь Петра и позволяет сентиментальность, слушая его беспокойное сердце. – Завтра, – он выдыхает в ямку между ключиц Петра. – Мы пойдем в степь по рельсам... Завтра.