***
Братья паркуются во дворе огромного двухэтажного особняка. От стен из белоснежного мрамора так и веет холодом и отстраненностью, богатством и роскошью, затмевая своей красотой прекрасный вид на лесные горы и серебряное сияние луны. Высокие и широкие белые колонны — явная отсылка на что-то греческое. Они поддерживают открытый балкон и скульптуры, с которых прислуга сдувает самые мелкие пылинки. Хо каждый раз бросает свое: «Вычурно», а Чонгук, в свою очередь, не замечает ничего вокруг, будто каждый день приезжает в подобные места, похожие на музеи. Ему нет дела до ландшафтного творения справа, маленькой лужайки, освещенной золотыми светодиодами, словно маленькими светлячками. По другую же сторону от особняка стояла большая беседка, которую окружили ровно подстриженные кусты, скрывающие её от посторонних глаз. Братья выходят из машины, разминая затекшие плечи и спину — долгие переезды явно на пользу не идут. Они оглядываются, подмечая, что здесь ничего не меняется уже долгие годы; даже любимые грушевые деревья Хосока всё ещё неизменно стоят, несмотря на вечное желание отца их спилить. Братья здесь выросли, здесь учились жить и быть «обычными» людьми. Это то самое место, которое они могут смело назвать «домом», дорогим сердцу. И как бы Чонгук не сопротивлялся, здесь он действительно находил своё спокойствие и умиротворение, а воспоминания о прошлой жизни, что тонула в нищете и липком ужасе, оставались за пределами высокого каменного забора. — Сделай так, чтобы ужин прошел без ругани. — Будто это от меня зависит, — хмыкает Гук и поправляет ворот пиджака.***
В отражение глянцевой плитки видны их силуэты, а в помещение эхом раздаются звуки каблуков кожаных и фирменных ботинок. Тяжелые двери дома открываются, и братья сразу же чувствуют сладостный аромат мяса с ягодным соусом, от которого во рту скапливается слюна; они не ели целый день, а домашнюю пищу, кажется, вообще вечность. — А я уж думал, что вы забыли о старике, — смеясь, приветствует их отец, спускаясь по огромной белокаменной лестнице. Эта искренняя улыбка может быть подарена только самым важным людям в его жизни. Его сокровище — не дом, не огромные суммы на счетах и не золото в банковских ячейках, а эти ребята, которые в его глазах всегда будут маленькими и потерянными в череде жестоких дней детьми. На лице Хосока сразу вырисовывается улыбка до ушей, а от статности бизнесмена и следа не остается. Он, словно маленький ребенок, подбегает к отцу и заключает того в объятия, которые греют обоим душу. Чонгук лишь закатывает глаза и неспешно подходит, пожимая отцу руку. Не нужны Чону нежности — он их не любит, а их отец, привыкший к такому совершенно противоположному поведению сыновей, лишь коротко кивает, а уголки губ тянутся вверх. Сколько бы лет не прошло — они не меняются, стабильность и какая-то глупая предсказуемость — уже неотъемлемая часть личностей, которую он принимает с душой нараспашку. Альфы проходят к широкому столу, предвкушая вкусный ужин. Старший из Чонов садится во главе и отмахивается слугам, чтобы те оставили их наедине. Мальчики располагаются по обе стороны от него, рассматривая закуски в позолоченных тарелках и запечатанные бутылки виски, за которые можно отдать целое состояние. Звон хрустальных стаканов и удары вилками о посуду изредка разбавляют тишину. — Как успехи с участками? — спрашивает Сонмин, разрезая стейк и смотря на младшего, который уплетает ужин за обе щеки, словно из голодного города пришел, и ухмыляется совсем по-доброму; у того всегда был бешеный аппетит, как и положено крепкому и молодому альфе в самом расцвете сил. — Думаю, что после покупки этих земель люди не успокоятся и пойдут против нас, — пережевывая салат, говорит Хосок и смотрит то на сосредоточенное лицо отца, то на хмурое лицо брата, ожидая реакции, — так что, мне кажется, мы должны выделить деньги на компенсацию для каждого. Это будет самым верным решением. — Ты предлагаешь потратить огромные суммы не во вложение в бизнес, а в бесполезных людей? — с искренним непониманием спрашивает Чонгук, оставляя вилку на краю тарелки, даже не притронувшись к еде. Хо выгибает бровь и ищет поддержку у отца. Один на один с братом — у него нет шансов. Сонмин откашливается и откладывает вилку в сторону, складывая руки в замок. — Во-первых, я думаю, что Хосок мыслит в верном направлении, — высказывается он, но сразу обрывает свою мысль, смотря на недовольно опущенное лицо Чонгука. В его глазах всегда плясала смерть, было ужасно страшно даже мельком в эту белую бездну посмотреть, боясь утонуть с головой и больше не всплыть. Он на собственном опыте знал насколько Гук страшен в гневе и непредсказуем абсолютно всегда. Попасть под его руку не хотелось никому. — Я сам решу, что правильно, а что — нет, — выплюнув последнее слово, Чонгук поднимается из-за стола, окидывая присутствующих презрительным взглядом. Но слишком поздно замечает возмущенное лицо Хосока, которое краснеет от гнева всё больше с каждой секундой. Одними губами произносит понятное и строгое Чону: «Сядь», припоминая недавний разговор в машине и просьбу, которую старший даже не пытался выполнить. — Пожалуйста, брат, — тихо шепчет младший. — Пусть не вмешивается в наши дела, решая кто прав, а кто нет! Тогда, возможно, я буду молчать! — Чонгук выуживает из кармана пачку сигарет и покидает столовую. В зале на него бросает косые взгляды прислуга, но они кажутся настолько привычными, что грешно внимание на них обращать. Не задерживаясь в просторных коридорах, Зевс уверенно минует лестничный пролет и останавливается напротив застекленных дверей, что скрыты за тонким, словно белый дым, занавесом. Он выходит на балкон, поджигает сигарету, делая особо глубокую затяжку, и чувствует, как легкие быстро заполняются едким дымом. Чонгук не представляет ни утро, ни вечер без хорошей дозы никотина, поэтому немного расслабляется и присаживается на мягкий диван, устремляя взор на усыпанное яркими звездами небо и невообразимо одинокую и пустую луну. Чон запрокидывает голову назад и выдыхает дым, что как змея ползет вверх и растворяется в воздухе. Он ни одну ночь провел на этом балконе, рассматривая верхушки деревьев. Они менялись в зависимости от времени года: когда-то припорошенные снегом, когда-то лысые, а когда-то даже ярко цветущие и вкусно пахнущие. И никогда, за всё время проживания здесь, он не видел одинаковые рассветы; они вечно были наполнены самыми различными красками, переливаясь в безумной красоте. Дверца балкона медленно открывается, Чонгук даже не сразу замечает пожилого мужчину, сдвигающего занавес в сторону, как и не желает замечать то, что Сонмин присаживается возле него, складывая руки на коленях и гремя драгоценными перстнями. Чонгук противится начинать разговор, а Сонмин спокойно, еле заметно улыбаясь, смотрит на далекие горы, на которых поблескивает свет от фонарных столбов. — Иди к Хосоку, он долго ждал встречи с тобой, — сдаваясь, сухо произносит Зевс, не поворачиваясь к отцу, чем проявляет явное неуважение и всем своим видом показывает неприязнь к грядущему разговору. — Как твой отец, я всего лишь хочу помочь вам избежать лишних проблем, — говорит пожилой мужчина, рассматривая профиль сына. — А такое ощущение, что оправдать Хосока. — Можешь прислушиваться к моему мнению или нет — дело твое, но лучше решать все трудности на берегу, чем во время кораблекрушения, — Сонмин улавливает негативный настрой Чона. Честно говоря, он уже привык к выходкам сына и принимает такое поведение как должное, не пытаясь ничего исправить. Уже поздно что-то менять во взрослом человеке, поэтому надежда продолжить хоть какой-то диалог еще теплится в его сердце. — В чужом мнении я не нуждаюсь, а тем более, в твоем, — произносит Зевс и, выдыхая дым и поворачиваясь к нему, добавляет: — и запомни, что ты мне не отец. Бросает громкие слова в ночную тишину Чонгук, покидая балкон. И вот опять. Снова Сонмин понадеялся, что разговор приведет их к примирению, но этим мечтам, наверное, не суждено никогда сбыться./flashback/
— Папочка, смотри какой он быстрый, — выкрикивает Гук, улыбаясь во все молочные зубы и запуская с высокой горки самолетик. Он летит, подхваченный ветром, и приземляется прямо около ног омеги, стоявшего недалеко в тени деревьев, прячась от летнего беспощадного солнца. У Чона смех заразительный и звонкий — он заглушает других детей на детской площадке. А глаза от радости и счастья светятся; он любит долгие прогулки с папой после детского сада. Они даже иногда заходят в круглосуточный магазин за мороженым или маленькой коллекционной игрушкой, что около касс продают. Сегодня же бесконечная детская энергия бушевала через край и тянула на детскую площадку с самолетиком, сделанным под присмотром воспитателя. Чон Су негромко хлопает в ладоши и подходит к ребенку, крепко обнимая и стягивая с горки. — Ты у меня умница, малыш, самолетик очень быстрый, — подбадривает сына Су и, взяв его за крохотную ручку, смахивает песочную пыль с ладошек. Гук идет вприпрыжку и морщит носик, когда поднимает голову и вглядывается в задумчивое лицо папы. Чонгук любит улыбаться, но не знает почему этого не любит папа. Всё чаще замечает грустный взгляд, а по ночам слышит тихие рыдания за дверью родительской спальни. Яркие рисунки, кажется, его не радуют сколько бы Гуки не старался, а животные из пластилина через какое-то время пропадают с полки около кровати. Сколько бы он не старался вызвать улыбку у папы, она всегда была мимолетной, но Чонгук не опускает руки и не теряет надежду услышать родной смех — он будет радовать папу поступками, чтобы тот был всегда счастлив. — А то! Вот когда я вырасту, мы полетим на уже большом самолете туда, куда ты захочешь, — с уверенностью говорит Чонгук и обнажает десна, показывая папе улыбку до ушей. — Договорились, сынок, договорились, — печально произносит Су и отводит взгляд в сторону, чтоб тот не видел его грустного лица. Су знает, что этого никогда не случится, знает, что сурты не доживают до восемнадцати, но он постарается сделать все, чтобы его мальчик вкусил все прелести жизни и когда-нибудь точно полетел туда, куда только пожелает. Подойдя к качелям, Чонгук садится на корточках и смотрит на птицу, лежащую перед ним. Его маленькие и пушистые перышки трепещутся на ветру. Ребёнок ведет ладошкой по головке воробушка, а потом просовывает палец в маленький череп, из которого струйкой течет густая кровь. Он запускает еще два пальца и оглаживает твердые, но такие хрупкие косточки птицы; она всё ещё теплая, а ощущения необычные, но такие приятные. Чонгук смотрит на рукава любимой кофточки, морщится от красных подтеков на них и надеется, что когда папа увидит, то не расстроится. Он берет стеклышко, которое находилось неподалеку, и ведет им по основанию крыла, разрезая натянутую кожу, чтобы она оторвалась от хрупкого скелета. Кровь теплая, совсем как молоко, которым папа его поит перед сном. Собрав немного алой и густой жидкости указательным пальцем, Гук уже почти подносит ко рту, как слышит громкий протест со стороны папы. Рядом стояла маленькая девочка, прикрыв рот ладонью, и как только их взгляды встретились, она громко закричала, привлекая внимание детей и родителей. Чонгук не понимает, что это был крик от страха, но хочет, чтобы она замолчала. Навсегда. — Вставай, Гук-и. Пошли отсюда, — спокойным и тихим голосом произносит Су, немного грубо хватая его за локоть и поднимая на ноги. Чонгук рассматривает его лицо, стараясь понять все эмоции, которое оно выражает; понять, видел ли он их раньше; хорошие они или нет? — Держи, солнышко, вытри пальчики, — по-доброму просит папа, передавая платок. А Гук улыбается в ответ и кивает, судя по голосу он не разозлился, что не может не радовать, ведь кофту все же придется постирать. — Почему та девочка так сильно кричала? — с искренним непониманием спрашивает Чонгук. — Она просто тоже хотела поиграться с птичкой. Не обращай на таких внимание, — говорит Су и поглаживает руку сына, не замечая, как сильно трясется своя от ужаса всей ситуации. Он плохой актер, но хороший и сильный родитель, который не поддастся страху, вселяя в ребенка еще большее непонимание ситуации. В том, что его маленький Гук-и должен был таким родиться — никто не виноват, просто ребенок был с особенностями, из-за которых он не должен был чувствовать себя не таким, как все. Чонгук тоже любит играть, любит сладости и сказки перед сном. Любит проказничать и хулиганить, не спать в тихий час и его редко можно заставить долго сидеть на одном месте. Жалко, что этого не понимает никто, кроме Су. До дома они идут тихо и быстрее, чем обычно. Чонгук сжимает ладонь папы и напевает песенку из мультика, а Су, в свою очередь, умирает внутри от осознания, что сурт в ребенке стал проявляться все чаще.***
На кухне гремят тарелки и железные палочки, а на сковороде шкварчит молочный омлет с беконом и зеленью. С рассветного часа уже достаточно времени прошло, и, проводив супруга на работу, Су не ложился. Сон никак не шёл, и мужчина посвящал свободное время готовке. Чонгук со всех ног бежит на кухню в разноцветных носках и скользит по гладкому паркету. В доме только начинают расползаться вкусные запахи. — Папа, доброе утро! — радостно кричит Гук и запрыгивает на стул, болтая ножками. Немного сонный, с пухлыми ото сна губами, трет глаза и смотрит, как папа высовывает из духовки горячий противень с румяными булочками и выкладывает на желтую тарелку. Чонгук несколько раз дует, разгоняя белый пар, и жадно засовывает в рот одну за другой. Выпечка папы всегда была превосходной настолько, что хотелось съесть вместе с тарелкой. Су не может нарадоваться детскому аппетиту. Он выключает плиту и, заварив кофе, садится напротив. Любоваться сыном он вечно готов, как и оберегать от жестокого внешнего мира. Или же мир от него? Чонгуку осталось жить всего тринадцать лет, если не меньше. Что человек может сделать за это время? Наверное, многое, но только если этот человек взрослый, а не ребенок, зависящий от родителей. Порой Су кажется, что он не успеет показать все краски и радости жизни, что не сможет купить всё, что только тот сможет пожелать, что не увидит ничего, кроме небольшого дома где-то на окраине города. — Папочка, спасибо тебе большое! — не отрываясь от булочек, мямлит Гук и вытирает ладонью рот. Су смотрит на сына, подперев подбородок рукой. Поднеся большой палец к его щеке, убирает остатки начинки и все еще ухмыляется довольной детской мордашке. Су бы все отдал за его безопасную и счастливую жизнь. Всю жизнь бы без остановки работал, лишь бы хватало денег на клубничные булочки. Возможно, даже продал бы дом и путешествовал по миру, наплевав на учебу сына. Да, в обществе его порыва не поймут, но они уже давно живут по правилам, которые оно не одобряет. Он узнал о беременности в свои двадцать один год. Не было безмерной радости, как у него, так и у мужа, а родителям они не говорили до последнего. Говорить, что он «по залету» — язык не поворачивался, по крайней мере, у Су. Плакал ли он, когда, сидя ночью в туалете держал тест с двумя полосками? Да, и далеко не от радости. Они не богато жили, а учеба занимала все свободное время; он на себя-то не находил, что уж про ребенка было говорить. Су не знает почему не согласился сделать аборт. Глупость это была или осознанное решение и чрезмерная уверенность — сложно судить, когда его счастье сидит за столом, весь измазанный в джеме и в цветастой пижаме. Да и имеет ли прошлое значение, когда теперь он нашел смысл и мотивацию жить? Тяжелые времена, когда нечего было есть, остались позади. Он их уже и не помнит, а Чонгук до сих пор про них не знает. Также никогда не узнает, как сломал жизнь родителям второй раз через три года после рождения, когда бездонные черные глаза потеряли свой блеск и цвет, покрасившись в призрачно-белый и безжизненный. Су в ту ночь пролил слез больше, чем за всю прожитую до того момента жизнь, а в секрете от супруга держал до последнего, пока естественные для суртов отклонения не стали слишком заметны даже окружающим. Хотел бы Су воспринимать это, как страшную и вовсе не смешную шутку судьбы, но таковой даже не пахло. Пахло лишь неминуемой смертью. Его смертью.***
Холодный ветер бьет в лицо мощными и резкими порывами. Несмотря на мрачную погоду, в тот день было начало весны. Весны, с приходом которой должно было прийти и счастье. А у маленького Чонгука эта весна забрала всё: радость, детство и надежду, оставив после себя горький привкус боли. Не физической и не той, которую его тело может вынести, а не идущей в никакие сравнения — душевной. На рыхлую свежую землю падают крупные капли и сразу же исчезают, растворяются, впитываются, но, как на зло, сегодня нет дождя. Гук стоит на коленях, сжимая в кулаках грязь перед могилой папы, а его крика даже вороны боятся и поспешно улетают, громко рассекая крыльями. — Папа, пожалуйста, — сквозь зубы цедит он. — Папочка, зачем они тебя закопали?! Он подползает к земляной горке возле надгробного камня, глотая непрекращающиеся слезы. Маленькие руки все больше пачкаются, а Чонгук, не переставая, роет и роет. Там его папа. Папа, который недавно ему робота подарил, который летом обещал поехать на море и показать большую медузу. — Папа, вставай! — неумолимо просит он. Не понимает и отказывается верить словам старших. С чего вдруг они решили, что Чон Су больше нет? Кто им это сказал? Что за бред?! Папа вот тут, совсем рядом. Сейчас Гук его откопает и снова услышит родное: «Я тебя люблю», а потом окажется в теплых объятиях, и тогда все будет хорошо. Они вернутся домой, где папа перед сном приготовит ему теплое молоко и будет сидеть рядом до тех пор, пока Чонгук не уснет. — Унесите ребенка, ему здесь не место! — кричит отцу Чонгука какая-то дальняя родственница, и мужчина, под тяжелые вздохи и гневные взгляды людей, хватает сына за локоть и оттаскивает от могилы. — А ну, встань нормально! — цедит отец, а Чонгука ноги не держат, к могиле грязные руки тянет. Хватка отца становится требовательней, они все дальше и дальше от могилы отходят. — Пусти меня! Я хочу к папе! — Чонгук резко поворачивается к отцу, хватая того за рубашку, а глаза белая пелена застилает. — Мелкий ублюдок, — шепчет отец. Его пугает собственный ребенок. Умереть так же, как Чон Су, он не хочет, боится смерти. Трусость присуща всем людям, но в нем ее намного больше. Чон Чонгук — маленькая частичка его самого, которая не вызывает ничего, кроме поглощающего страха. Он бы избавился от него еще в утробе, но Су, как баран упертый, отказался ложиться на хирургический стол и добровольно принимать таблетки, которые отец купил и искал момента подсыпать в еду. Сейчас же исчезла последняя причина, по которой Чонгук до сих пор существовал в доме Чон Ёнга. Больше этот монстр, а теперь еще и убийца, не будет частью его жизни. Запихнув ребенка в машину, Ёнг садится за руль и давит на газ, поглядывая на него через зеркало. Тот плачет, всё никак не унимаясь. Весь покраснел, глаза опухли, а голос по-прежнему звонкий, режет слух и будоражит, от него кровь в гневе закипает. — Оставил меня с долгами, так еще и с сыном-психопатом, сука… — тихо бурчит отец, не отводя взгляда от серой дороги. Чонгук не понимает его слов, но отчетливо считывает интонацию, вгоняющую в еще большую истерику. — Я хочу к папе! — на придыхание просит Чонгук. На месте его слез останутся шрамы. Огромные шрамы. Они будут цвести в его сердце и где-то глубоко в душе.***
Чонгук разглядывает серые стены. Без папы они стали пахнуть сыростью и грустью. Большие синие пятна на теле не дают забыть разгневанного отца и его слова, брошенные наотмашь: «Сука, для тебя смерть станет искуплением!». Мальчик поджимает коленки к груди; страшно снова оказаться мишенью отцовского пьяного гнева. Сжимая в руке цепочку папы с первой буквой его имени, он пытается сдержать слезы, прикусив губу, но все попусту, потому что они ручьем льются из глаз и норовят никогда уже не остановиться. Дверь с грохотом раскрывается, ударяясь о стену. В проеме стоит Ёнг, за косяк придерживаясь. От него несет алкоголем, а вонь дыма дешевых сигарет уже стала его частью. — Ну, что, сучонок, — он еще собирает слова в предложения. — Иди сюда, твой любимый отец хочет тебя кое с кем познакомить. Чонгук на пол сползает, а под кровать забраться не успевает, потому что Ёнг хватает его за ворот пижамы и тянет за собой. — Отпусти меня! Я никуда не пойду! Хрипотца с трудом напоминает человеческий крик, скорее, это вопли животного, что находится присмерти. Голос осип из-за бесконечных истерик и ругани с отцом. Вырваться пытается из чужих рук, зная, что попытки все равно останутся безуспешными, бьет ногами, но ни один удар не достигает своей цели. — Пойдешь! — низким голосом рычит Ёнг и волочит его по полу. Гук без раздумий кусает запястье отца и тот, бесшумно шикнув, все так же тащит в коридор. Ему всегда было страшно наедине с отцом. Папа это знал и видел, из-за чего старался не оставлять их вдвоем и везде брать сына с собой. Чонгук боится смотреть в глаза, что так похожи на собственные лишь цветом, однако взгляд совсем другой: животный, будто Ёнг смотрит не на пятилетнего сына, а на кусок мяса. Как на психа. В коридоре отец рывком открывает дверь и грубо швыряет сына в ноги незнакомых альф. — Забирайте. Чонгук приподнимается на локтях и на них смотрит с прищуром. Альфы высокие, в костюмах черных, похоронных. По спине бежит волна мурашек, волнение тугим узлом стягивается внизу живота, ладошки потеют, а мелкие царапины начинают гореть. Страх перед незнакомыми людьми сковывает, а инстинкт кричит: «Беги!», но Чонгук ничего не делает. Даже вздохнуть не получается, будто ядом парализованный, когда один из альф на его запястьях наручники защелкивает, а второй завязывает глаза черной тканью и что-то вкалывает в вену на шее./end of flashback/
Чонгук не любит вспоминать свое прошлое, что клеймом отпечаталось в памяти и болело до сих пор. Самое светлое его воспоминание — это папа. Красивый и такой невероятный омега, любящий сына, несмотря ни на что. Папа просто вычеркнул из своей жизни тот ужасающий факт о врожденном «отклонение» сына и жил дальше, даря всю любовь и тепло, на которые только был способен. Чонгук неуверенно ведет пальцами правой руки по мускулистой шее и цепляется за золотую тонкую цепь, с кулоном буквы «S», которую носит на сердце, не снимая, как самый глубоко и слепо верующий священник. Пожалуй, это единственная вещь из прошлой жизни, которой он дорожит и никогда от неё не избавится. Он спускается по массивной лестнице, а зал наполняется громким и четким эхом от ударов каблуков массивных ботинок. Слуги не спешат к нему подходить и спрашивать нужно ли ему что-то, напротив, глаза отводят и прячутся где-то за поворотами коридоров. В столовой царит мрачная атмосфера даже без него. Хосок, не стесняясь, допивает алкоголь и морщится, завидев брата. — Спасибо за ахуенный вечерок, — злится на старшего, буравя испепеляющим взглядом. Зевс привык к недовольствам брата и едким колкостям, поэтому он их просто игнорирует и присаживается на свое место, разглаживая складки пиджака. Остатки виски в стакане выпивает залпом и с грохотом ставит на место. — Ты первый начал. Нахер ты ему про свои альтруистические наклонности рассказываешь? — негодует Чонгук. — Я просто поделился с отцом планами. Мне нужно было молчать весь вечер? — Лучше бы молчал, — шепотом произносит Гук в надежде, что Хо не услышит. Тяжело вздохнув, Хосок закрывает ладонями лицо и трет переносицу — это явно выше его сил и терпения. На что он только надеялся? На милый семейный ужин в узком кругу? Смешно же. Никогда такого не было, а все встречи заканчивались и будут заканчиваться одинаково, так почему он привыкнуть никак не может? Почему каждый раз так мерзко на душе? Хосок более чем уверен, что старший уже никогда не признает отца, никогда не сможет простить его, как бы тот не старался найти подход к сыну. А Чонгук же снова умирает из-за воспоминаний о самом лучшем и любимом человеке в его жизни. Даже сейчас он помнит нежные прикосновения папы и его слова о том, как он сильно любит его. Но Гук не привык показывать свои переживания кому-либо. Даже под дулом пистолета не признается, что те шрамы, оставленные истеричными рыданиями, болят до сих пор, что Чон скучает. Безумно скучает по папе. Громкая вибрация телефона старшего возвращает обоих в реальность. Хосок бросает на него любопытный взгляд. На экране высвечивается: «Адвокат Хюн Шик». Чонгук напрягается, сам не понимая от чего. Зачем ему звонит адвокат в такое позднее время? Шик является единственным доверенным адвокатом братьев, которые, в свою очередь, поручают ему все важные сделки. С ним многие суды и важные переговоры проходили легко, и в конце братья всегда получали желаемое, а адвокат в замен извлекал немалые суммы. — Говори, — отвечает на звонок Чонгук и без церемоний сразу переходит к делу. Хосок смотрит на него непонимающим взглядом, поворачивая пустой стакан на столе. — Господин Чон, извините за столь поздний звонок, но до меня дошла информация о том, что суд рассмотрел наши поданные документы и объявил, что мы собрали подписи не у всех жителей той территории, и что против нас в суде выступит как раз-таки гражданин, который не дает согласие на снос его дома, со своим адвокатом… — быстро проговаривает Хюн и уже ждет гнев босса, который обрушится лавой. — Сука… — шипит сквозь зубы. — Я думал, что все пройдет тихо и без проблем, — бьет кулаком по столу Зевс, да так, что тарелки на нем сотрясаются. Он и предположить не мог, что столько проблем будет из-за какой-то злосчастной земли. — Я тебя понял, как только вернусь в город — перезвоню. Он сбрасывает звонок и кидает телефон около пустой тарелки. Руками схватившись за край стола, опускает голову и рассматривает черный экран айфона. «Этот человек с его адвокатом могут принести большие сложности», — думает Чон, а это совершенно не входило в его планы. — Кто звонил? — тихо спрашивает Хо, заметив, как брат начинает злиться. Конечно, было бы лучше оставить его в покое, пока не успокоится, но любопытство всегда берет вверх над младшим. — У нас проблемы в суде. Хосок поднимает на него обеспокоенный взгляд и поджимает алкогольные на вкус губы. — Что будем делать? — У нас только один выход, — медленно проговаривает Чонгук и не спеша поднимает голову, — выиграть суд.