Личный слуга императора

Учитывая горький опыт прошлого возвращения домой после сражения с Пэкче, когда из-за ранения императора войско вынуждено было двигаться почти без остановок, чтобы скорей доставить повелителя во дворец, и не было возможности позаботиться как следует об остальных раненных, которые, не выдержав, просто умирали в пути, в этот раз Юнги отдал приказ остаться в лагере еще на два дня. На обратном пути он так же делал остановки на один-два дня, давая передышку раненным. Благодаря этому у императора появилась возможность узнать, как живут его люди здесь, вдалеке от столицы, не из регулярно присылаемых отчетов наместников, а из уст самих жителей южной части страны. Пользуясь тем, что сейчас его сопровождали министры и чиновники, никогда не покидавшие столицу без особой нужды, повелитель приказал собирать людей. Глашатаи сообщали в селениях, что император, проезжая мимо, готов будет выслушать их жалобы. И люди шли. Шли целыми толпами. Падая на колени, они плакали, молились и просили о помощи и облегчении их тяжелой жизни. Стоило лишь жителям услышать, что они должны говорить только правду, какой бы она ни была, и никакого наказания за это не последует — от желающих посетовать на свою горькую участь или обвинить алчных наместников в несправедливости не было отбоя. Люди жаловались на большие поборы, на частые набеги, на голод, отсутствие хоть маломальской лекарской помощи, смерть детей и взрослых от эпидемий, во время которых наместники запирались в своих домах, не оказывая абсолютно никакой помощи и не посылая гонцов в столицу. В первых двух или трех селениях Юнги в гневе требовал отчета от наместников, одного из которых после небольшой заминки и растерянности просто казнил, по обычаю взмахнув мечом без лишних слов, других же приказал казнить стражникам. В очередном селении следующего наместника должна была постигнуть та же участь. Но слухи и столь важные новости обычно распространяются со скоростью лесного пожара, и мужчина, по совпадению оказавшийся дальним родственником главного министра, узнав о скорой расправе повелителя со своими предшественниками, успел подготовиться и собрать хоть какие-то доказательства своей невиновности, хоть и понимал всю тщетность этого. Здесь, как и в других селениях, люди жили бедно и скудно, обираемые налогами и поборами и вынужденные работать, не разгибая спины, днем и ночью, оставляя на сон совсем немного времени, чтобы заработать на небольшую чашу риса или проса и немного покрыть долги, которые были практически у каждого. Наместник уже на подъезде императора распластался на земле с мольбой дать слово и позволить попытаться как-то обелить себя. По мере того, как он отчитывался, подкрепляя все свои слова записями в специальной книге, император все больше и больше мрачнел. Потому что все, что говорил чиновник, явно было правдой, но эта правда напрочь перечеркивала все то, в чем до этого был твердо убежден повелитель. Вникая все больше в суть проблем, проезжая от одной деревни к другой, слушая и наблюдая, он все больше понимал, что дело не в наместниках и чиновниках. Дело в нем и его управлении. Слушая доклады, проверяя книги и отчеты, он видел, что несмотря на взятки и откупы, несмотря на злоупотребление властью, наместники выполняют его приказы… Судить или казнить чиновника за взяточничество — значит убить всех, потому что этот образ жизни складывался веками, и изменить его вряд ли кому-то под силу. Здесь, во время этой последней исповеди неизвестного провинциального наместника, словно дым, рассеивалась детская наивная уверенность повелителя в том, что его армия кормит сама себя и не только себя, но и страну. Цифры, перечисляемые чиновником, были огромными, и все это взималось с подданных, с фермеров и пастухов, с простых крестьян, едва сводивших концы с концами. И если ближе к столице это было не так заметно, потому что там царил хоть какой-то порядок, то здесь, почти на границе, нищета поражала. Налоги, взимаемые с людей в пользу казны, ошеломляли, но согласно записям, которые не было смысла подделывать и можно было легко проверить, все это шло непосредственно из дворца… То есть, пока молодой император пребывал в эйфории, что создал достойную жизнь своим подданным за счет войска, подданные из последних сил кормили это войско, сами питаясь чуть ли не сырой землей. Наместник, чтобы хоть немного оправдать себя и, возможно, вымолить помилование, попытался приукрасить действительность, заставив или подкупив нескольких жителей деревни, которые были предоставлены в качестве свидетелей. Император, и так пребывавший в ярости от всего происходящего, после очередного такого свидетеля впал в бешенство. На площадь, где проходило следствие, привели очень худого, истощенного бедняка в лохмотьях. Он, кажется, даже не совсем понимал, где находится, и едва держался на ногах от голода и слабости, но, увидев наместника и вспомнив об обещанной награде, постарался собраться. Как только его подвели к центру площади и поставили перед императором, мужчина опустился на колени и склонил голову, кажется, не в силах уже подняться без посторонней помощи, даже если прикажут. — Что ты можешь сказать о своей жизни? — спросил император, понимая, что и здесь не услышит правды, но не ожидая услышать настолько наглую ложь. — О, великий господин наш! — проговорил мужчина скрипучим голосом, фальшиво улыбаясь беззубым ртом. — Мы живем хорошо! — Что?! — не поверил своим ушам повелитель. — Мы благоденствуем, великий господин! — продолжал улыбаться бедняк, то и дело бросая заискивающие взгляды на наместника. — Благоденствуешь? Ты сыт и доволен жизнью? — уточнил император, и лишь самые приближенные подданные смогли уловить металл в его голосе и понять, что произойдет в следующий момент. — О да, великий господин наш! — проговорил ничего не подозревающий крестьянин, погладив себя рукой по впалому животу, словно недавно объелся. — Что ж… — тихо проговорил император. — Вспорите ему живот! Посмотрим, чем таким сытным питаются в этой деревне! — Что? — не поверил мужчина, которого уже снова подхватили с двух сторон стражники, поставив на ноги, в то время как третий, приблизившись, вынул меч из ножен. — За что? Пощадите! — Ты посмел лгать повелителю, защищая своего ничтожного хозяина, который очень скоро последует за тобой! — проговорил Намджун, строго глядя на бедняка. — Наказание за ложь одно — смерть! Не прошло и тридцати секунд, как тело предателя, рассеченное пополам, уже лежало на площади. — Всех, кто посмел солгать повелителю нашему, включая наместника, лишить жизни! — приказал Намджун с немого согласия императора, который, уже не обращая внимания на происходящее, направился прочь с площади, махнув рукой главному министру, чтобы следовал за ним. Именно здесь, в этом походе, император вынужден был окончательно повзрослеть, расставшись со своими детскими иллюзиями. Войско с его бесконечными походами, поиски брата, борьба с матерью… Это было главным в его жизни, в то время как первая задача императора — это забота о своем народе! Как он мог быть таким слепым, сидя во дворце или тратя время на походы со своим верным войском, в то время как его подданные голодали и умирали от непосильных налогов, взимаемых на это самое войско… Ведь выделяя воинов и обеспечивая их лошадьми и обмундированием, главы кланов тратили средства вовсе не из собственной казны, а просто увеличивая поборы с и так едва сводящих концы с концами бедняков. — Чем вы питаетесь обычно? — спросил император, проходя мимо одного из домов, во дворе которого горел очаг и на нем был установлен небольшой котелок. Женщина, опустившаяся на колени сразу, как только увидела издали повелителя с охраной, приподняла голову от земли и, не глядя на императора, произнесла: — Это суп из проса, смешанного с травой, великий господин. — С травой? — переспросил император. — Да, великий господин. Уже конец весны, скоро можно будет выкапывать коренья… Будет легче… — Почему вы не используете рис? — спросил Юнги, уже догадываясь об ответе. — Рис слишком дорог, великий господин. Мы редко можем позволить его себе… Повелитель заметил трех худеньких и грязных детей-погодков, играющих недалеко от дома, то и дело поглядывающих на котелок на огне. — Где твой муж? — спросил он. — Погиб на войне с Пэкче в начале весны, великий господин… — ответила женщина, все так же не поднимая головы. — Он был воином? — Нет… Он был охотником, добывал куниц и белок для наместника Кима. Его забрали вместе с остальными мужчинами нашей деревни… — Война была не так давно… Неужели вы не делали запасы и не нажили ничего с мужем за счет его охоты? — Все, что он добывал, мы отдавали наместнику. Мы честные люди и не утаивали ничего. А все остальное, что было в доме, люди наместника забрали уже потом, не оставив почти ничего… Сказали, что это долги мужа за зверьков, которых он не успел добыть… Юнги, еще раз окинув взглядом бедный двор и полуразрушенную хижину, не сказав более ни слова и нигде не задерживаясь, направился прямиком в свой шатер, разбитый недалеко от деревни, в центре расположения своего войска. — Главный министр Ким! — начал император, как только они вошли в шатер. — Вы же понимаете, что Вам слишком многое придется мне объяснить?! — Не думаю, Ваше Императорское Величество… — ответил, поклонившись, мужчина. — Так было во все времена и будет всегда. Ничего нового. — Ничего нового? Это говорит глава самого влиятельного клана страны?! — вознегодовал император. — Клана, в котором прошлогодний рис идет на корм животным, потому что некуда складывать новые мешки, в то время как бедняки умирают от голода и едят траву?! — Ваше Императорское Величество! — перешел на жесткий тон главный министр. — Суть жизни такова! Бедняки на то и бедняки! Всех не накормишь! И не казнишь… — уже тише добавил он, заметив полыхнувшее пламя в глазах повелителя. — Только не в моей стране! — упрямо проговорил император, вызвав ухмылку главного министра. — Мы продолжим этот разговор, когда вернемся во дворец! — Я всегда в Вашем распоряжении, Ваше Императорское Величество… — снисходительным тоном, словно говорит с наивным ребенком, ответил главный министр. В этот момент к шатру подошел Намджун, закончивший все дела на площади и попросивший позволения войти. — Начальник стражи! — строго проговорил император, провожая взглядом главного министра. — Прикажи всем собираться! Отправляемся в путь завтра на рассвете и далее следуем без остановок! Надеюсь, раненные смогут выдержать оставшийся путь! — Да, Ваше Императорское Величество, — поклонился Намджун, собираясь удалиться. — Стой! — раздался грозный голос императора, от которого замер не только начальник стражи, но и главный министр, уже выходивший из шатра. — Приказываю! Казнить всех наместников селений, через которые мы будем проезжать, включая самые ближние к столице, без всяких разбирательств и несмотря ни на какие родственные связи! Юнги заметил, как вздрогнула спина главного министра при этих словах. И даже уверенность в своем положении, как главы самого могущественного клана, веками увеличивавшего не только свое богатство, но и власть, не могла помешать закрасться в душу Ким Сувона этому мерзкому и ничтожному чувству под названием страх. Но он все же смог взять себя в руки и, расправив плечи, гордо покинуть императорский шатер, не говоря ни слова. «Это только первый шаг, главный министр…» — проговорил про себя вслед ему император, а вслух продолжил: — Намджун, распорядись, чтобы вдове охотника с детьми передали несколько мешков риса из обоза и предупреди старосту деревни, пусть до прибытия нового наместника проследит, чтобы ее не обворовали. Если я узнаю, что у нее отобрали хоть одну горсть риса, он лишится головы! — Слушаюсь, Ваше Императорское Величество! — ответил начальник стражи, тоже удаляясь. — Всех не накормишь, главный министр Ким? — тихо проговорил император, выходя из шатра и глядя на стоявшего вдалеке чиновника в окружении нескольких человек. — Что ж… Это мы еще посмотрим… Значит, я буду кормить по одному, пока не накормлю всех! И Вы мне в этом поможете, уж поверьте! Или я не Черный Дракон! На следующее утро войско отправилось в дальнейший путь. За эту ночь, которую император почти не спал, взгляд его на многие вещи кардинально изменился. Он понял, что действительно был слеп и наивен, доверяясь своим чиновникам и министрам и все основное внимание уделяя внешней борьбе с соседними государствами и внутренней борьбе за власть. Он взрослел на глазах. И менялся в душе, превращаясь из пылкого юноши в не менее решительного, но более мудрого мужчину. Но несмотря на все его внутренние перемены, одно осталось неизменным. Его тоска по одному маленькому слуге и безумное желание скорее его увидеть… И вот наконец войско во главе с императором прибыло в столицу. Прошло всего чуть больше пары десятков дней, однако и прибывшим, и тем, кто ждал их дома, эти дни показались целой вечностью. Особенно двоим. Прислуга и остававшиеся во дворце чиновники во главе с новым вторым министром Мин Лиеном вышли во внутренний двор дворца и склонились в поклоне, приветствуя императора. Повелитель обвел всех взглядом, ища лишь одного-единственного. И вот наконец он увидел его! В самом конце двора, недалеко от входа, он стоял рядом с Хосоком, как и все склонившись в поклоне. Но вот, не выдержав этого долгого напряжения, юноша приподнял голову и встретился взглядом с императором, не отводившим от него взгляд своих агатовых глаз. Это было лишь мгновение… Но за это мгновение они сказали друг другу так много… Сказали то, что каждый из них больше всего ждал… — Мой! — прочитал Чимин в обжигающем взгляде императора. — Ваш! — прочел Юнги в ответном взгляде юноши. — Да здравствует седьмой император династии Мин, правитель Когуре — Мин Юнги! — прокричал второй министр. Все остальные подхватили этот крик. — Вижу, что за время моего отсутствия Вы хорошо заботились о дворце и всей столице, второй министр Мин! — проговорил император. — Да, Ваше Императорское Величество! — поклонился мужчина. — Вам не нужно ни о чем беспокоиться! — Спасибо, дядя. Я не ошибся в тебе! — ответил повелитель. — Завтра на совете жду от тебя отчет. — Слушаюсь, Ваше Императорское Величество. Император, не взглянув ни на кого более, направился во дворец. У входа его ждал один Хосок, Чимин же успел незаметно покинуть двор и, видимо, ускользнул в личные покои. — Как тут у вас, Хоби? — спросил тихо Юнги, когда они остались наедине с секретарем, провожающим его по длинному коридору. — Все хорошо, господин мой! — ответил секретарь. — Позвольте мне выразить свою радость и счастье по поводу того, что Вы вернулись к нам живым и невредимым! — Да, Хоби. В этот раз все обошлось лучше, чем в предыдущий… — проговорил, ухмыльнувшись, император. — Заклинаю, не нужно вспоминать об этом, господин… — умоляюще проговорил секретарь. — Хорошо, забудем… — миролюбиво согласился император. — Позвольте спросить… — проговорил Хосок и, дождавшись ответного кивка, тихо проговорил. — Вы смогли найти вдовствующую императрицу? — Я не смог достать ее, хоть и знаю, где она прячется… — с досадой ответил Юнги. — Но рано или поздно я доберусь до нее… — Непременно, Ваше Императорское Величество! — ответил Хосок. — Я уверен в этом! Они подошли к дверям покоев, у которых вновь стояли двое неизменных глухонемых стражников, склонившихся в поклоне. — Позвольте пожелать Вам хорошо отдохнуть, Ваше Императорское Величество! — проговорил Хосок. — Уверен, Ваш личный слуга позаботится о Вас должным образом! — добавил он, склонив голову и скрывая добрую искреннюю улыбку. — Надеюсь на это… — ответил Юнги, входя в покои, двери которых сразу плотно закрылись за его спиной. Он стоял на другом конце покоев и не мог отвести взгляд от повелителя, так же пристально смотревшего в ответ. Слишком далеко… Непростительно далеко… Непозволительно далеко… Невыносимо далеко… — Воробушек мой… — прошептал Юнги. — Господин! — воскликнул, не в силах больше сдерживаться, Чимин и, бросившись к повелителю, упал перед ним на колени, прижавшись щекой к его ногам. Император, растроганный этим жестом, протянул руку и, подхватив пальцами подбородок юноши, приподнял его лицо вверх. — Посмотри на меня… Чимин, покорившись, поднял глаза и встретился взглядом с повелителем, утонув в этом агатовом омуте. А Юнги разглядывал милые черты и замечал все детали… Бледность кожи, заострившиеся скулы и впалые щечки, которые раньше были округлыми и упругими, тени под глазами… Следы недавней лихорадки… Но вот это бледно-желтое пятнышко на скуле… То, что осталось от синяков и кровоподтеков… Он вспомнил тех, кто послужил причиной всего этого и из-за кого он мог потерять своего воробья — мать и ее верную Квахи… В глазах императора полыхнуло пламя при мысли о них, и Чимин, заметив это, опомнился, подскочив на ноги и поклонившись. — Господин мой, простите нерадивого раба своего! Ваша купальня готова! Слуги сейчас накроют на стол. Позвольте мне позаботиться о Вас! Юнги кивнул и поднял руки. Чимин тем временем расстегнул его пояс с ножнами и снял верхнюю часть ханбока. Переобув господина в мягкие войлочные чаруки, слуга отошел к небольшому шкафчику, чтобы взять свой излюбленный отвар для благословенных волос, который теперь официально готовил только сам, с позволения императора. Юнги наблюдал за ним, сидя в небольшом кресле и не желая следовать в купальню один. Не желая вообще ни на минуту расставаться с этим мальчишкой. За дверьми внешних покоев вдруг раздался какой-то шум и вскоре за ним стук. Кто-то просил позволения увидеть императора. Чимин уже направился было узнать, в чем дело, как вдруг из коридора раздался голос Намджуна: — Повелитель отдыхает после тяжелого похода! Прошу Вашего понимания! Можем ли мы сами решить все накопившиеся вопросы и не беспокоить нашего господина, пока он сам не соизволит вернуться к делам государства? Следом раздался голос Мин Лиена. Видимо, дядя, оставленный в столице за старшего, пришел с отчетом сразу, не дожидаясь завтрашнего дня, чтобы поговорить приватно. Намджун никогда бы не посмел самовольно решать, ставить императора в известность или нет, но он заметил тот взгляд, которым обменялись слуга и повелитель, и ту поспешность, с которой император удалился в свои покои, поэтому рискнул взять на себя ответственность. И император был благодарен ему за свой оберегаемый покой и готов был простить все, даже если дядя хотел доложить о чем-то действительно важном. Тем временем Чимин приготовил все необходимое и, поклонившись, попросил господина следовать за ним. И вновь купальня, наполненная паром. Они по-прежнему пользовались маленькой, чувствуя себя в ней более комфортно и уединенно, хоть сейчас, в конце весны, здесь было уже довольно жарко. У Чимина на носу появились маленькие росинки пота, пока он усердно отмывал тело императора скребком и после нежной морской губкой. Закончив с телом и ногтями на руках, он наконец перешел к волосам. Промыв их отваром, слуга начал массировать голову императора именно так, как тому нравилось больше всего. И вновь некоторое время спустя раздался тихий блаженный стон, которого теперь уже никто не стеснялся и не пытался скрыть. Однако сейчас от этого стона у маленького слуги началась другая реакция. Его щеки запылали, дыхание участилось, а руки дрожали так, что это почувствовал даже повелитель, пребывающий в сладкой неге от массажа. Юнги напрягся и, открыв глаза, повернул голову к слуге, внимательно вглядываясь в его лицо, ожидая увидеть на нем страх. Однако весь вид юноши говорил о чем угодно, но только не о страхе. Это скорее было смущение и… желание? Да, именно желание, которое мгновенно передалось Юнги. — Достаточно… — произнес император, беря слугу за руку. — Продолжишь позже. Подойди сюда. Он заставил Чимина переместиться к боку лохани и окинул его внимательным взглядом. Слишком соблазнителен… Слишком желанен… Слишком далек в данный момент. Он продолжал держать юношу за руку, слегка поглаживая ее большим пальцем, но этого было непростительно мало. Хотелось большего. Хотелось дотронуться. Хотелось сжать в объятиях. Хотелось прижать к своему телу, частичка к частичке, клеточка к клеточке. Чтобы ни единого просвета между ними не осталось, ни капли воздуха. Слиться в единое целое и… целовать! Целовать, целовать, целовать… Везде! Всего! Почувствовать, наконец, после всех волнений и переживаний, после похищения, спасения и похода, что вот он, живой, невредимый, здоровый, его… — Сними это! — приказал император и нетерпеливо дернул за рукав нижней рубахи-пхо Чимина, в которой тот оставался, заходя в купальню. Парень вздрогнул и кинул испуганный взгляд на императора, правда тут же вновь опустив глаза. Он задышал еще чаще и задрожал сильнее, но теперь во всем этом чувствовалось не столько желание, сколько паника. Чимин посмотрел в ту сторону, где все случилось в тот день. Оба вспомнили кошмар, который произошел именно здесь, и о котором каждый из них так старался забыть… Нужно было срочно сделать что-то, чтобы прекратить все это и вернуть ту недавнюю атмосферу, которая царила здесь еще минуту назад. Паника мальчика передалась и Юнги. Не осознавая, что делает, он приподнялся в лохани, перегнувшись через бортик, подхватил мальчишку подмышки и молниеносным движением затащил его в воду, сам вновь плюхнувшись на сидение. Чимин, дезориентированный и ошалевший, в первую минуту попытался вырваться, забыв, с кем рядом находится, и чувствуя только воду, проникающую под одежду, и сильные руки, обхватившие его мертвой хваткой. Эти руки держали так крепко, что о том, чтобы вырваться из них, не могло быть и речи. Но почему-то страх, еще недавно сковавший все его тело, постепенно начал отступать, особенно после того, как рядом с ухом раздался горячий бархатный шепот: — Я же пообещал, что больше не причиню тебе боли, мой воробушек. Или императорское слово для тебя пустой звук? — Я… Нет… Простите… — пролепетал Чимин. — Мне просто нужно было почувствовать тебя наконец. Я не мог больше ждать! И не хотел возвращаться в покои один, пока ты будешь мыться. — Я уже привел себя в порядок перед Вашим приездом, Ваше Императорское Величество… — прошептал юноша, и щеки его запылали. — Как только гонец сообщил, что Вы приблизились к столице… Не мог ничем занять себя и места не находил… — признался он, зажмурившись. — Так сильно ждал меня? — проурчал довольный повелитель, проведя пальцами по огненной щеке слуги. — Каждый миг своего одиночества… — смущенно и еле слышно ответил Чимин. — Я тоже тосковал по тебе, мой воробушек… — прошептал император и, прижав к себе еще сильней, обхватил губами пухлую и упругую нижнюю губу юноши, практически уложив его на себя. Чимин забыл, как дышать. Он вообще забыл обо всем, кроме этих уже таких родных и надежных объятий. Забота императора, такая значимая, но такая естественная, словно так и должно быть, эта забота перевернула весь внутренний мир юноши. Все, что было раньше, все, что произошло когда-то в этой купальне, было напрочь забыто. Чимин был абсолютно уверен, что повелитель никогда осознанно не обидит его и не причинит ему боль по собственной воле. Он чувствовал эту силу и эту защиту в крепко держащем его кольце рук. И еще он чувствовал эту любовь. Всем своим существом чувствовал. И любил в ответ. Как же он любил! Каждой клеточкой, каждой частичкой, каждой крупинкой своего естества. Их поцелуй… Такой долгий, такой томный, такой сладкий и тягучий, словно свежий мед, льющийся из соты и переливающийся теплым янтарным светом на солнце… Однако, стоило лишь повелителю оторваться на миг от сладких губ юноши, чтобы дать ему глоток воздуха и вздохнуть самому, как Чимин, немного придя в чувство и открыв глаза, обнаружил себя полностью лежащим на господине. Как такое возможно?! Он попытался сползти потихоньку вниз, чтобы освободить от своего тела, навалившегося сверху, священное тело императора, но тут же был обхвачен плотным кольцом крепких рук и прижат к груди повелителя. — Полежи так еще немного, мой воробушек… — тихо проговорил император. — Дай почувствовать, что ты жив, реален и здесь… рядом со мной… — Я никогда не оставлю Вас, господин мой… — прошептал Чимин едва слышно. — Всегда буду рядом… — Я знаю это, мой воробушек… — так же шепотом ответил повелитель. От этого шепота, такого интимного и завораживающего, Чимин задрожал. Это вновь была дрожь зарождающегося желания и возбуждения, однако император, почувствовав, что вода в лохани остыла, принял эту дрожь за озноб от того, что вся одежда на его маленьком слуге промокла и могла послужить причиной очередной простуды. Поэтому, как бы ни было непривычно ему думать о ком-то, кроме себя, Юнги отстранил от себя юношу и помог ему выбраться из лохани, позволив после подать руку и себе. Чимин тут же схватил сухую ткань и, вытерев императора насухо, облачил его в мягкий теплый халат. — Сними с себя все! — приказал повелитель, пристально глядя на слугу. — Сними, чтобы не заболеть, — добавил он успокаивая. — Можешь надеть на себя один из халатов. Я позволяю. Чимин повиновался, начав стягивать с себя одежду, прилипшую к телу и действительно вызывавшую озноб. Однако этот озноб не имел ничего общего со страхом, одолевавшим его ранее в этой купальне. Сейчас от того страха не осталось и следа. После того, как повелитель сам лично отправился на его поиски и спас его, Чимин избавился от всех страхов, поверив наконец в то, что господин в самом деле дорожит им и не причинит больше боли, что бы ни случилось. Сейчас, снимая с себя мокрую одежду предмет за предметом, он, наоборот, мечтал и молил в душе, чтобы повелитель не отрывал от него своих глаз. И Юнги, словно подчиняясь этой немой мольбе, ласкал своим огненным взглядом каждую частичку этого юного тела, освобожденную из одежды. Наконец, сняв с себя все, Чимин грациозно повернулся, опустив глаза, и предстал пред взором повелителя в своей естественной красоте. Император мог бы еще долго, очень долго любоваться на это тело, но легкие, едва заметные, еще не исчезнувшие следы побоев на теле напомнили ему о недавнем состоянии юноши, и сжав кулаки от гнева при воспоминании того страшного дня, он проговорил строго: — Оденься скорее, воробушек. Не хочу, чтобы ты заболел снова… Чимин повиновался, выбрав из стопки императорской одежды самый простой халат и легкие паджи. Здесь же стояли легкие чаруки, которые он тоже осмелился натянуть на ноги. — Позвольте мне поухаживать за Вами во время трапезы, господин мой… — проговорил Чимин, как только они вернулись в императорские покои. — Хочешь покормить меня? — спросил, едва улыбнувшись, император. — Что ж, я не против. Пройдя к столу и опустившись на небольшую подушку, повелитель бросил взгляд в угол, на чайный столик, который сейчас был пуст. — Ты забыл про чай, Чимин? — удивился Юнги, осознав про себя, что без труда простит своему слуге эту оплошность… Да и не только эту… — Нет, Ваше Императорское Величество… — ответил юноша. — Я не забыл, но я очень хотел показать Вам кое-что… Простите меня… — Показать? — удивился император. — Что же это? — Умоляю, простите мне мою смелость, но прошу Вас, позвольте мне сначала позаботиться о Вас… — Хорошо, ты можешь это сделать, — милостиво согласился император. Чимин, опустившись на колени и сев ближе к императору, придвинул чашу, в которой находился тушеный рис с обжаренными кусочками говядины, взглянув на императора с немым вопросом. Повелитель кивнул, одобряя выбор блюда, и с нетерпением посмотрел на слугу. Приблизив еще небольшую чашу с чхимчхе (соленой репой, аналогом современного кимчи), так любимым императором, Чимин, подцепив палочками немного риса с мясом и добавив на эту горку кусочек репы, хотел было положить это все в пиалу императора, однако тот быстрым жестом приподнял его руку с палочками и наклонился, слегка приоткрыв рот. Чимин понял, что император снова требует покормить его. Со скрытой улыбкой и легким трепетом юноша с удовольствием повиновался. После ранения императора это стало уже своеобразным ритуалом, и оба получали от этого процесса явное удовольствие. — Ты успел поесть сам до моего приезда? — тихо спросил повелитель, наблюдая за палочками слуги, которыми он набирал следующую порцию риса. Чимин склонил голову, ничего не ответив, и Юнги понял, что мальчишка, видимо от волнения перед встречей, вряд ли ел сегодня хоть что-то. Поэтому, как только юноша поднял палочки и, придерживая широкий рукав халата, хотел протянуть очередную порцию повелителю, тот требовательно подтолкнул его руку к его же губам. — Ешь вместе со мной! — приказал он. Глаза слуги расширились и дыхание участилось. Он не мог сделать последний жест, и тогда император, сделав взгляд строгим, произнес: — Это приказ! Чимин не смог ослушаться, спешно засунув в рот горсть риса с редькой и тщательно пережевывая. Юнги же с тайной нежностью наблюдал за раздутой и такой милой щекой мальчишки. Здесь, в тишине и интимном уюте полумрака покоев, император наконец смог расслабиться и отпустить напряженные мысли и тревоги последних дней, оставив их там, за дверьми, в общих залах… Он так разомлел к концу трапезы, что единственной мыслью и желанием было сжать этого мальчишку в своих объятиях, лечь с ним на ложе и просто лежать так тихо-тихо, вдыхая этот молочно-медовый аромат его кожи и слушая еле слышный шепот, пока он будет рассказывать обо всем, что происходило здесь в отсутствие повелителя… Однако Чимин, поднявшись, поклонился и хотел было проводить господина к месту, где планировал провести чайную церемонию, но обратил наконец внимание на его расслабленную позу и осоловелый взгляд. Чимин понял свою оплошность. Император столько дней провел в пути, перед этим участвуя хоть и в недолгой, но все же битве… Глупый, глупый Чимин… — Умоляю, простите меня, Ваше Императорское Величество! Я так хотел сделать Вам сюрприз, что не мог думать ни о чем, кроме этого! Мне нет прощения! Я не учел Вашу усталость! Я сейчас же прикажу принести чай сюда! Прошу Вашей милости и терпения! Он хотел было уже сорваться с места, однако император поднял руку и твердо произнес: — Я хочу посмотреть на твой сюрприз! Отведи меня! — Благодарю Вас за Вашу милость! — пробормотал счастливый слуга. — Позвольте помочь Вам одеться. Нам нужно будет выйти из дворца… Юнги так загорелся любопытством, что же приготовил для него его маленький воробей, что был терпелив, пока мальчишка помогал ему облачиться в ханбок, и ждал, пока он сам наденет на себя свои одежды. И вот они, сопровождаемые двумя неотлучными глухонемыми стражниками, пройдя уже знакомой тропинкой через сад, вновь оказались на своем любимом месте на берегу озера, где произошло их первое признание и первый, такой робкий, поцелуй. У берега была привязана лодка, явно подготовленная для плаванья императора. — Позвольте мне помочь Вам, господин мой… — проговорил Чимин. — Мы планируем плыть? — уточнил император. — Ты научился работать веслами? — Да, господин мой. Я тренировался все это время и уже хорошо умею грести. — Что ж… — произнес повелитель, ловко перепрыгивая небольшую полоску воды между лодкой и берегом и протягивая руку, чтобы самому помочь маленькому слуге преодолеть это расстояние. — Покажи мне то, что хотел… — Слушаюсь, мой повелитель! — счастливый Чимин, убедившись, что господину удобно, сел сам и взял в руки весла. Путь был недолгим, но Юнги дал себе слово, что теперь при каждой возможности будет повторять подобные прогулки по воде, наблюдая за своим сосредоточенным слугой, который так мило хмурил брови, работая веслами, и, слегка приоткрыв губы, часто дышал от напряжения. Вода в озере была спокойной, чего нельзя было сказать о состоянии императора к концу плаванья. Только когда лодка стукнулась плавно о деревянную сваю причала беседки, повелитель поднял глаза и обратил внимание на кардинальные изменения самого строения. Задняя стена прозрачной ранее беседки, которая выходила на самый ближний и высокий берег, теперь стала полостью глухой. Три другие стены тоже стали более закрытыми. Между деревянными столбами в них вставили часто переплетенные между собой крест-накрест рейки-уни из ивовых прутьев на высоту чуть выше человеческого роста. Получилось что-то вроде решеток. Промежутки между рейками позволяли находившимся в беседке видеть все вокруг. Снаружи же разглядеть, что происходит внутри и кто там находится, стало почти невозможно. В оставшиеся пустые просветы между верхом реек и крышей можно было видеть верхушки деревьев на берегу и горы вдалеке. Все эти изменения создавали ощущение уюта и уединения, так необходимых императору. Юнги никогда не чувствовал себя так во дворце. Даже в собственных покоях, в полном одиночестве он всегда ощущал давящую тяжесть дворцовых стен, вечную слежку шпионов и постоянную необходимость быть начеку, даже ночью. И вот сейчас, в этом крошечном пространстве, он вдруг понял, чего был лишен все это время. Маленький слуга в очередной раз почувствовал, что необходимо императору, лучше, чем он сам. Стражники, оставшиеся на берегу, не сводили глаз с беседки и всего вокруг, охраняя своего господина, однако вода и решетчатые стены позволяли ему чувствовать себя спокойно и закрыто даже от них. Чимин помог императору снять обувь, и они вместе поднялись на три ступени от воды и вошли в саму беседку через неширокий проход между двумя передними стенками, находившими друг на друга, закрывая даже эту малую часть от посторонних глаз. — Это была твоя идея? — спросил император. — Да, Ваше императорское Величество, — ответил слуга. — Простите меня за смелость. — Не извиняйся, — ответил император. — Я доволен. Сюрприз удался. Как только ты смог это сделать и когда успел? — спросил он, входя внутрь. — Мне помог господин Хосок, Ваше Императорское Величество, — ответил скромно Чимин. — Я только рассказал ему о том, что хочу, и объяснил, что для этого нужно. Он же нашел рабочих, и они сделали все за несколько дней… — Вы хорошо потрудились. Мне нравится то, что получилось… — произнес Юнги, заходя внутрь и осматриваясь. — Позвольте мне позаботиться о Вашем чае, господин… — пробормотал Чимин. Император махнул рукой, давая свое позволение, чем сразу воспользовался юноша, помогая господину устроиться на мягкой подушке для сидения и опускаясь на колени перед маленьким чайным столиком, стоявшим почти у самого входа, рядом с небольшим переносным очагом, в котором еще теплились красные угли, явно приготовленные кем-то перед их приходом. Сам же Юнги застыл в немом изумлении, потому что все, на что можно было обратить свой взгляд в этом крошечном пространстве, это мягкое ложе, точная копия того, что находилось в его покоях, только значительно ниже и меньше, что соответствовало размерам самой беседки. И казалось бы, что необычного может быть в ложе. Разумеется, повелитель должен отдыхать в этом месте и отдыхать со всеми удобствами… Но почему император не мог отвести от него взгляд, и его не покидала уверенность, что все это сделано не просто так? Что в этом есть какой-то иной, тайный смысл… Возможно, причиной этого было столь долгое воздержание… Ведь с того дня в купальне, о котором оба они старались не вспоминать, император не призвал к себе в покои ни одну наложницу. Он вообще забыл про свой гарем после того, как признался сам себе в чувствах к своему юному слуге. Да он и не желал более ни одну девушку, ведь любая из них проигрывала в его глазах и душе этому мальчику с такой нежной кожей, томным взглядом, пухлыми губами, гибким телом и таким сладким, молочно-медовым ароматом… И хоть он дал слово своему слуге и отказываться от него не собирался, молодое тело сильного здорового мужчины, познавшего радости плотских утех, требовало разрядки. И не простых ласк, коим он учил потихоньку своего воробья. Хотелось большего… Хотелось настоящего… Хотелось всего… Поэтому Юнги вновь и вновь бросал взгляд на это ложе у дальней глухой стены, чувствуя, что близок, и ища хоть какой-то знак, подтверждающий его догадку. И тут вдруг он заметил у самого изголовья на полу рядом с ложем маленькую глиняную плошку с чем-то, по виду очень похожим на масло. Рядом лежала стопка тканевых салфеток, что еще больше убедило его в своей догадке. Он перевел взгляд на своего слугу, и все сомнения отпали окончательно при виде этих огненно-пунцовых щек, зажмуренных от смущения глаз и пальчиков, крепко, до побелевших костяшек, сжавших тясэн — бамбуковый венчик для взбивания чая. Значит, простил… Принял… Сам… Значит, готов… Император чувствовал себя так, словно одержал самую большую победу в своей жизни. Сейчас он был благодарен сам себе за то, что проявил терпение, несвойственное сильным мира сего, не заставляя и не принуждая своего воробья, дав ему это время, чтобы принять решение самому. Потому что эта добровольная капитуляция мальчишки была ни с чем несравнимой, и Юнги стоило огромных усилий держать себя в руках и сохранять императорское достоинство. Он был благодарен слуге за возможность немного отвлечься за чаем и взять себя в руки, чтобы снова не наброситься на мальчишку и не испортить все. А Чимин сидел ни жив ни мертв, лишь только взглянув на повелителя и осознав, что тот догадался обо всем. Он хотел, очень хотел отдать всего себя императору, полностью, без остатка, показать, что простил, что готов, что его… Но врожденная застенчивость и смущение от такого откровенного жеста не давали ему расслабиться и насладиться этим мгновением и видом счастливого императора, на которого он так и не смог больше поднять свой взгляд. Чимин был уверен, не сомневался в своем решении и не боялся больше. Чуть больше недели тому назад, когда он окончательно оправился от болезни и почти избавился от следов побоев, Джихун, чувствуя, что сын тянется к императору всем сердцем, но страх, который поселился в его душе, сдерживает и не дает ему открыться повелителю, решил поговорить с ним откровенно. — Чимин, скажи мне, как отцу, ты любишь императора? — спросил он тихо как-то вечером, когда они остались вдвоем после ухода Хосока. На столике возле матраца юноши стояло очередное блюдо с засахаренными фруктами, которые по приказу повелителя готовил ежедневно дворцовый повар. — Зачем ты вновь спрашиваешь меня об этом, отец? — растерялся Чимин. — Прошу, сын, ответь мне, — попросил Джихун. — Да… Да, я люблю его… — просто ответил юноша. — Люблю всем сердцем… — Я видел, как он смотрел на тебя перед отъездом… — тихо проговорил Джихун. — Видел ответную любовь к тебе в его глазах… — Правда? — с трепетом в голосе переспросил Чимин. — Да, сын, это правда, как правда и то, что император не сможет ждать вечно… Ты же понимаешь, о чем я? Рано или поздно вам придется или расстаться, или стать ближе… Во всех смыслах ближе… И если ваша любовь взаимна, то… Повелитель и так проявил невероятное терпение, за что я бесконечно ему благодарен… — Я понимаю отец… И… я… Я готов… Я смогу! Я справлюсь! Выдержу… — Чимин, послушай меня сейчас очень внимательно… — серьезно проговорил Джихун. — Послушай меня, как лекаря, а не как отца! Без смущения и ненужного жеманства, хорошо? — Отец… — Молчи и слушай, — строго повторил Джихун, скрывая собственную неловкость, и сын не осмелился более перечить, хоть и покраснел, как всегда, от смущения перед столь откровенным разговором. — Чимин… — начал Джихун. — За свою жизнь, а точнее за то время, что я помогаю людям, я сталкивался с разными случаями… И подобными твоему, и гораздо хуже… Могу сказать лишь одно: из собственного лекарского опыта знаю, что этого можно избежать. Достаточно лишь немного позаботиться о себе заранее. Понимаешь… Император не просто мужчина… Он господин и наш повелитель… Он не должен беспокоиться и даже просто думать о таких вещах… Поэтому я, даже как отец, не могу винить его за случившееся, несмотря на всю боль моего любимого сына… Ты должен позаботиться обо всем сам… И тогда, поверь, все твои страхи уйдут без следа… — Правда? — осмелился спросить Чимин, несмотря на все свое смущение от этого разговора. — Верь мне! — ответил отец. — Ты ведь готов к этому? Ты желаешь близости с повелителем, несмотря на тот… — Не нужно, отец! — перебил его Чимин. — Я готов! И я не хочу больше вспоминать о том дне! — Тогда я подскажу тебе, как лекарь, как избежать боли и доставить удовольствие не только императору, но, возможно, и себе. Во всяком случае, даже несмотря на всю неопытность нашего повелителя, ты не должен больше пострадать от вашей близости. Чимин, пересилив неловкость от того, что приходилось обсуждать такие вещи с собственным отцом, и поборов смущение, внимательно слушал все, что говорил ему Джихун, понимая, что лучше и честнее ему об этом не расскажет никто. — Все, что тебе нужно, это взять в дворцовой кухне немного масла. Простые люди, воины, пользуются салом, которое проще всего найти, или кунжутным маслом… Однако во дворце у тебя есть возможность раздобыть и соевое. Но лучше всего гхи — топленое масло. Оно самое редкое… В нашей стране об этом масле мало кто знает, но в караванах западных купцов, которые перехватывают порой наши воины, оно встречается. И уверен, что в императорском дворце оно должно быть. Такое масло не только поможет тебе в первый и самый главный момент, но и быстро излечит позже даже от самой незначительной боли. Скажешь господину Хосоку, чтобы он взял его у повара под предлогом, что оно нужно тебе для какого-нибудь снадобья для императора. Думаю, сейчас тебе ни в чем не будет отказа… Это только для первого раза. После сможешь использовать соевое, которое достанешь без труда. Чимин кивнул, показывая, что внимательно слушает. — А теперь самое главное. Ты же помнишь, что делал с тобой повелитель в тот раз? — дождавшись очередного кивка и не увидев бывшего страха в глазах юноши, лекарь продолжил. — Так вот, именно так все и будет происходить. Но ты должен подготовить себя заранее, чтобы избежать той боли, что была в прошлый раз. Для этого, помимо того, что ты всегда должен быть чистым там для повелителя, ты должен сам растягивать себя постепенно, чтобы быть готовым для него. Потому что могу сказать тебе с уверенностью, что тогда не ты один испытал боль. Император наверняка тоже почувствовал ее, хоть и не в такой мере, как ты, сын. Поэтому прошу, позаботься о себе и о нем за вас обоих, подготовив себя… Ты же понимаешь, как это сделать? Чимин неуверенно кивнул. — Воспользуйся маслом, как я сказал. Можно пока соевым. И начни уже сегодня или завтра. Чем дольше, чаще и лучше ты будешь это делать, тем безболезненнее все пройдет потом. Это все, что я хотел тебе сказать. Прости, что пришлось слушать все это от собственного отца. И знай — любовь всегда правильная, какой бы она ни была. Помни об этом! Я горжусь тобой, сын. И очень тебя люблю. Чимин обнял отца в порыве сыновьей любви и благодарности. — Я тоже люблю тебя, отец! На следующий день он, взяв у дворцового повара немного соевого масла, пересилив смущение и страх, впервые в жизни иначе прикоснулся к себе там, где совсем недавно испытал ту самую адскую боль. Ощупав и исследовав все снаружи, он попытался протолкнуть пока еще сухой палец хоть немного внутрь. И сразу же почувствовал дискомфорт. Тогда раздевшись, он залез в небольшой чан с водой, напоминающий скорее бочку, в маленькой купальне, предназначенной для самых доверенных слуг, которой пользовались только он и секретарь, так как все остальные размещались в другом крыле и вынуждены были пользоваться общей купальней, Джихун же не мог позволить себе подобной роскоши и мылся в казарме вместе со стражниками и другими воинами, просто обливая себя прохладной водой из общей чаши. Морщась от боли в теле от все еще не заживших синяков и ссадин, Чимин, размокнув немного в горячей воде, вновь потянулся рукой к своему самому сокровенному месту. В этот раз, надавив слегка на сжатое колечко мышц, он без труда проник пальцем внутрь на одну фалангу. Убедившись, что все не так страшно, как ожидал, он постепенно вошел внутрь всем пальцем. Привыкнув немного к не очень приятному ощущению, он вынул палец и вновь ввел его, промывая себя внутри, как советовал отец. Проделав это несколько раз и привыкнув к легкой заполненности, он вылез из воды, надел на себя сухую одежду и, взяв маленький сосуд с маслом, поспешил уединиться в своей небольшой комнатке. Джихун вновь вернулся в казарму к воинам, понимая, что здесь более не нужен, и давая сыну такое необходимое ему сейчас уединение. И вот, окунув палец в масло, Чимин вновь ввел его внутрь себя, удивляясь насколько легко и безболезненно прошел этот процесс. Убедившись, что все получается, как и говорил отец, юноша, размяв немного проход, добавил второй палец, а затем немного времени спустя и третий, понимая, что растяжка должна быть более сильной. И пусть сейчас он чувствовал и легкую боль, и жжение, и даже прострелы в пояснице, несмотря на все это, он был уверен, что со временем не только избавится от этих ощущений, но и сможет принять императора без мучений и страха. Поэтому сейчас, сидя напротив повелителя, он испытывал не только смущение и робость, но и некую уверенность и желание. И ни о каком страхе он уже даже не вспоминал, выбросив его за ненадобностью в окружавшее их озеро. И мандраж его сейчас был целиком и полностью от предвкушения грядущей ночи любви и зарождающегося возбуждения. Тоже самое можно было сказать и о самом императоре, который хоть и держал себя в руках, все же не мог окончательно успокоиться, что было заметно по едва подрагивающей руке, в которой он держал чашу. В конце концов чай все же был заварен, подан повелителю со всеми почестями и со временем выпит. Выпит без спешки и нетерпения, что стоило Юнги определенных усилий, но дало свой успокоительный эффект. Чимин потянулся, чтобы взять опустевшую чашу у повелителя, однако тот, вложив ее в одну его руку и взяв в свою вторую, потянул на себя, заставляя придвинуться. — Ты вновь слишком далеко от меня, воробушек, — проговорил он тихо. — Простите меня, господин мой… — пробормотал Чимин. — Я плохо забочусь о Вас… — Ты можешь сделать это лучше… — ответил император, и в глазах его появилось нетерпеливое и требовательное выражение. — Хочу вновь почувствовать твои руки у себя в волосах. Мне нужно еще немного расслабиться. — Возможно… Вам будет удобнее расположиться… — Чимин не смог продолжить, вновь залившись румянцем от смущения. — Да, ты прав… — облегчил ему задачу Юнги. — Столько дней в седле и походном шатре… Помоги мне перебраться на это, судя по виду мягкое, ложе, которое ты так заботливо приготовил для меня… — закончил он с тайной хитростью, поднявшись и якобы нуждаясь в поддержке слуги. Чимин вскочил следом, не чувствуя опасности, со всей ответственностью помог императору переместиться на пару шагов ближе к циновке, застеленной мягкими матрацами и теплыми одеялами, и снял с него верхнюю часть ханбока с поясом и паджи, оставив повелителя в одних нижних сопаджи и мягкой рубахе пхо, но надел на него теплый халат и укрыл не одним, а двумя одеялами, как только устроил его на мягких подушках. Потому что несмотря на то, что весна уже почти уступила свое место летнему теплу, прохладный вечерний ветер, проскальзывающий сквозь ивовые прутья, и начавшийся небольшой дождь заставляли зябко ежиться после недавнего мытья, и маленький очаг, вновь растопленный Чимином, совершенно не спасал от этого. Сняв золотую заколку с благословенных, еще немного влажных волос императора, собранных в спешке во дворце в слабый пучок, Чимин сел рядом с ним на колени и, достав из складок своей одежды кедровый гребень, принялся одной рукой расчесывать волосы, другой мягко и нежно массируя кожу. Юнги закрыл глаза. Как бы сильно ни было его желание, эти действия доставляли удовольствие обоим и были похожи скорее на интимную предварительную ласку, нежели на простую процедуру. Наслаждение от близости накатывало волнами. Первым не выдержал повелитель. Взяв маленькую руку с гребнем, в очередной раз вспорхнувшую над его головой, в свою ладонь, он потянул за нее, заставляя юношу подвинуться ближе, и, обняв его за талию, уложил рядом с собой, накрыв одеялом уже обоих. Чимин не успел опомниться, как губы императора накрыли его рот, а волосы белоснежным занавесом опустились с двух сторон от его лица. Это было так страстно, но так нежно, что Чимин просто растворился в этом поцелуе, не осмеливаясь отвечать, и только сжимал пальцами ткань под собой, чтобы хоть немного перенаправить переполнявшее его возбуждение. Юнги же понял вдруг, что получает еще больше удовольствия от того, что сдерживает себя, заботясь об этом мальчике. В этом тоже была своя прелесть и новизна. Он целовал его, наслаждаясь вкусом, но делал это со всей нежностью и осторожностью, словно боялся спугнуть. Словно в его руках и правда был маленький воробушек, который в любой момент мог упорхнуть. Руки повелителя, кажется, жили своей жизнью, двигаясь по телу юноши и исследуя каждый уголок. Чимин даже не заметил, в какой момент вдруг оказался почти совсем раздетым, в расстегнутой и снятой с плеч рубахе и спущенных почти до колен штанах… Юнги приподнялся и, сев на пятки, посмотрел на юношу сверху вниз. — Помоги мне снять одежду. Хочу почувствовать тебя… — приказал Юнги. Чимин, приподнявшись на локтях, сел рядом, аккуратно распахивая халат на господине. Император не мог и минуты оставаться спокойным, продолжая целовать юношу, пока тот возился с завязками его рубахи. Он гладил руками его шею, ключицы, грудь, плечи, мягко проводя пальцами по коже, покрытой мелкими пупырышками то ли от холода, то ли от возбуждения. Стоило только Чимину снять с императора одежду, как тот, притянув его к себе ближе, прошептал: — Дотронься до меня… Ну же… Смелее… Ласкай меня тоже… И Чимин, осмелев и послушавшись приказа, провел ладошками по телу господина от кромки штанов чуть ниже талии вверх, по каменному прессу, по груди с коричневыми ареолами сосков, сжавшимися сейчас тоже скорее от возбуждения, чем от холода, восхищаясь и наслаждаясь гладкостью кожи, и, остановившись на плечах, часто задышал от возникшего вдруг невыносимого желания прикоснуться к императору и пройти весь этот путь не только руками, но и губами, и даже языком, чтобы попробовать его вкус. И словно почувствовав это, Юнги обхватил его за голову обеими руками и притянул к своей груди, к затвердевшей горошине соска, с неистовым шепотом: — Ближе, еще ближе, ну же… хочу… Чимин, приоткрыв губы, высунул кончик языка и лизнул, сначала робко, едва касаясь, ожидая реакции и боясь сделать что-то не так, но услышав шумный выдох и такой же громкий вдох, явно говоривший об удовольствии, и почувствовав, как руки повелителя еще сильнее прижали его к себе, он осмелел наконец и отдался собственным желаниям, наслаждаясь вкусом кожи своего господина, не ограничиваясь одним соском. А император впервые в жизни испытывал такое наслаждение. Никакие самые красивые и невинные наложницы, никакие приемы и изыски прожженной развратной ицзи не могли сравниться с этими неопытными, трогательными ласками его юного милого слуги. Вот что значит любить того, с кем испытываешь все это… Почувствовав, что Чимин уже задыхается от нахлынувшего на него возбуждения, да и сам не в силах больше терпеть, Юнги сам дернул завязки своих сопаджи и, отстранив от себя, уложил его на ложе, стягивая штаны с бедер и размещаясь между ног мальчишки, продолжая гладить его руками и без конца склоняясь, чтобы поцеловать. Это было так восхитительно хорошо, что в уголках глаз юноши непроизвольно появились слезы, скатившись по щекам двумя крупными прозрачными каплями. — Боишься? — спросил тихо император, почувствовав соленую влагу под своими губами. Чимин покачал отрицательно головой, открыто с любовью взглянув на повелителя. — Уверен? — все же уточнил Юнги. Чимин кивнул и улыбнулся, показывая уверенность. — Счастлив? — догадался император. — Да… — едва слышно, просто ответил юноша и сильнее развел в стороны согнутые слегка в коленях ноги, полностью раскрываясь перед повелителем. Юнги, воодушевленный этим действием и признанием, вспомнил, что говорила ицзи в тот день, когда они с Хосоком наблюдали за ней из тайного коридора после того, как он под воздействием зелья набросился на Чимина в купальне. И хоть мозг его тогда был еще затуманен и плохо соображал, император все же смог запомнить то, что она говорила и делала. Поэтому сейчас, бросив мимолетный взгляд на плошку с маслом, он с готовностью, желанием и терпением, не свойственным ему ранее, окунул два пальца в содержимое и, растерев золотистую субстанцию между ними, поднес руку к сжатому розовому отверстию меж двух упругих половинок. Чимин напрягся, ожидая боли… Но император со всей нежностью, на какую только был способен, погладил сокровенное место мальчика и, склонившись к самому уху, прошептал: — Не бойся… Никогда больше не бойся меня, слышишь? Ты дорог мне… Воробушек мой… Говоря все это, он вошел наконец пальцами в узкий, тесный, горячий проход. Но ощутив эту манящую глубину, не смог сдержать томительного стона. Закрыв глаза, Юнги замер, пытаясь справиться с безумным желанием и хоть немного успокоить шумное дыхание. Однако в следующий миг он вдруг почувствовал на своем каменном от возбуждения естестве маленькие ладошки и, открыв глаза, увидел, как его осмелевший воробей размазывает по всей длине его ствола масло, говоря тем самым, что готов принять его. Юнги взглянул пристально в глаза мальчишки, встретившись с ответным уверенным, зовущим взглядом, и увидел утвердительный кивок. Склонившись еще ближе, практически ложась на юношу, он почувствовал, как тот сам приставил головку его естества к своему сжатому входу, направив в себя. — Мой! — простонал император, не сдерживаясь более и входя, хоть и аккуратно, но сразу на всю длину, медленно погружаясь в жаркое нутро. Чимин замер в первое мгновение не столько от боли, которая все же возникла, сколько от этой ошеломительной наполненности. Это было ни с чем не сравнимое чувство. Это единение, эта близость, теперь уже не с императором, но с возлюбленным. Они слились сейчас в единое целое и стали этим единым целым не только с телом, но и с душой одной на двоих. Юнги, позволив мальчику привыкнуть немного, не в силах более терпеть, начал двигаться внутри узкого прохода, аккуратно выходя и вновь погружаясь на всю длину, постепенно ускоряясь. Сдерживать себя было все сложнее. Чимин, откинув голову и зажмурившись, часто-часто дышал через нос, делая неглубокие вдохи. Его член оставался твердым, что говорило о том, что он все еще возбужден, и значило, что император делает все правильно. Долго продержаться с таким сильным желанием, долгим ожиданием и не таким уж большим опытом Юнги, конечно, не мог и вскоре почувствовал, как изнутри поднимается и накатывает огромная волна, готовая накрыть его с головой. Он лег на Чимина, прижавшись вплотную, продолжая глубоко входить в него и впиваясь зубами в кожу где-то между плечом и шеей, не в силах сдерживать рвущийся наружу стон экстаза и безумного наслаждения. Чимин изо всех сил сжал скомканное, в процессе оказавшееся под ними, одеяло пальцами и закусил губу, чтобы не издавать ни звука, которые не терпел император, еле сдерживая в себе стон удовольствия, вызванного ощущением его естества, трущегося между их плотно сжатыми телами. Он едва успел просунуть в это тесное пространство руку и сжать собственную головку, чтобы, выстрелив на пике наслаждения, не испачкать своим семенем драгоценное тело императора. И в этот момент сам повелитель взорвался глубоко внутри него ошеломительным экстазом, выпуская из сжатых зубов кожу юноши, на которой налились бордовым цветом полукруглые отметины, и падая без сил на такого же обессиленного Чимина, который смог лишь высунуть испачканную руку, вытереть ее об один из приготовленных кусков ткани и, кое-как вытащив из-под себя одеяло, укрыть им сверху покрытого испариной повелителя, крепко обнимая и прижимая его еще сильнее к себе. За это время дождь за стенами беседки прекратился, напоминая о себе лишь редкими каплями, срывающимися с мокрой загнутой крыши. Стих даже шум ветра. На небе появилась полная круглая луна. А где-то вдалеке, скорее всего в императорском саду, запел свою песню соловей, успокаивая и усыпляя двух сплетенных в объятиях влюбленных и обещая им еще бесконечное множество таких же сладких ночей.