Личный слуга императора

Лето вступило в свои права и уже приближалось к середине. За все это время Ким Сокджин ни разу не смог улучить момент, чтобы остаться с начальником стражи наедине. Тот поцелуй в походной палатке после сражения с Силлой так и остался единственным, и со временем командир отряда Хваран уже начал сомневаться, а был ли он на самом деле, или это плод его влюбленного воображения. И дело было вовсе не в том, что, получив приказ императора найти и доставить вдовствующую императрицу в столицу, Сокджин с момента возвращения из похода буквально жил в седле, преодолевая расстояние между столицей и южной границей бессчетное количество раз и налаживая шпионскую сеть в соседнем государстве, засылая туда одного доверенного человека за другим. Он искал возможность проникнуть во дворец, подкупив и переманив на свою сторону как можно больше слуг, евнухов и стражников. Несмотря на все это, они вполне могли найти возможность для встречи, чтобы поговорить и побыть вдвоем хоть недолго. Но все дело было в том, что Ким Намджун просто избегал его. Сокджин уже не сомневался в этом после нескольких случаев, когда он подкарауливал начальника стражи во дворце или во дворе в очередной свой приезд, но тот, лишь поклонившись и поприветствовав его со всем почтением, каждый раз находил уважительный предлог и спешил ретироваться. Сокджин не мог понять, когда и что сделал не так, почему все вдруг так изменилось, но ничего логичного на ум не приходило… Единственной причиной, которая крутилась у него в голове, была женщина, которую, возможно, начальник стражи встретил после похода, и которая могла затронуть его сердце. И как бы ни было Джину больно, он понимал, что ничего не сможет поделать с этим, и готов был смириться. Однако он все же надеялся, что это не так, потому что, во-первых, Ким Намджун в этом случае должен был бы уже забрать своего сына из их семьи и поручить заботу о нем своей возлюбленной и ее семье. И во-вторых, что было самым убедительным для Джина, Чонгук, с которым в последнее время они сблизились и почти сдружились, со всей уверенностью утверждал, что никакой сердечной привязанности у начальника стражи нет, и нет даже намека на это, потому что все свое время он проводит или во дворце, или в казарме. Чонгук откровенно рассказывал командиру все, что знал о Ким Намджуне, совершенно не задумываясь, для чего ему нужна эта информация, и будучи уверенным, что Джин просто волнуется за маленького сына начальника стражи. А Намджун действительно избегал командира отряда Хваран все это время. И причина была до банальности проста. Он боялся. Просто боялся… И дело было не в примитивном страхе, который начальнику стражи уже давно был неведом. И даже не в том, что подобные отношения, если их можно назвать таковыми и если они действительно у них получатся, придется тщательно скрывать, иначе репутация их обоих пострадает безвозвратно. И если повелитель, сам только недавно обретший любовь, по совпадению похожую, возможно закроет глаза и допустит подобное, хоть и это маловероятно, ведь что позволено правителю, не дозволено простому смертному, то чиновники и ученые, похожие в своих одеждах на жирных ворон, уж точно не будут молчать. И тогда самое страшное, если откроется правда об отношениях самого повелителя. Этого Намджун допустить уж точно не мог. Но боялся он не этого. Он боялся, как бы странно и абсурдно это не звучало, обидеть и даже оскорбить подобными отношениями самого Ким Сокджина… Намджун с раннего возраста готовился стать воином, таким же сильным и смелым, как отец. Он с малых лет проводил почти все свое время на полигонах, где при предыдущем императоре создавались специальные отряды для юных отпрысков императорских воинов, посвящая себя всевозможным тренировкам. Тренировки, а после сражения — вот все, что он видел в своей жизни. Когда предыдущий, шестой император покинул этот мир, и во дворце началась тихая тайная борьба за власть, Намджун уже зарекомендовал себя, как один из лучших сотников, смелый, надежный, честный, преданный империи и, главное, способный повести за собой остальных. Перед самым праздником, на котором шестой император был отравлен, Намджун узнал, что в скором времени получит под свое командование тысячу. И вдруг в одно мгновение все рухнуло. Всех верных самому императору и династии военачальников и тысячников заставили присягнуть на верность вдовствующей императрице, и не как регенту, а как законной правительнице Когурё. Затем дело дошло до сотников и даже простых воинов, которые отличились в боях и имели авторитет в войске. Всех, кто открыто проявлял свое несогласие, либо казнили, либо лишали слуха и языка, а порой и зрения, отправляя на самые дальние участки границы или рудники. Единственным способом остаться в живых и целым, но не стать предателем, было не показывать открыто свой протест и выразить сомнение с просьбой отсрочки своего решения. Но и в этом случае воин или изгонялся из войска совсем, или терял все свои звания, опускаясь в самый низ, и не мог рассчитывать на дальнейшую карьеру, даже присягнув позже императрице, так как терял доверие. Намджун изначально был готов к смерти, так как никогда не присягнул бы никому, кроме императора и его законного наследника. И не стал бы юлить, выпрашивая себе время на раздумье. Он ждал своего вызова в столицу, но надеялся все же, что рано или поздно все изменится, и клан Мин вновь займет престол, возведя на него юного наследника. Однако и тут судьба решила вмешаться и подарить ему нежданное спасение. Спас Намджуна никто иной, как дядя нынешнего императора, Мин Лиен, даже не подозревая о том, что буквально несколько лет спустя тот самый спасенный им молодой сотник сместит его самого с должности начальника императорской стражи. Однако, даже если он вспомнил об этом и узнал в молодом человеке одного из спасенных им воинов, благородство и честь не позволили ему ни единым жестом или взглядом показать этого и тем более чинить препятствия или мстить. Сейчас же, заняв должность второго министра, что была гораздо выше в чиновничьем ранге, он и вовсе благодарил судьбу и племянника за все, что с ним произошло. Намджун же даже не знал, кого ему стоит благодарить за изменение в своей судьбе. Будучи начальником стражи в то время, Мин Лиен с ужасом и тайной яростью наблюдал, что происходит с государством и куда катится страна при управлении вдовствующей императрицы, пока наследник был еще слишком юн, чтобы противостоять ей. Двоюродный брат шестого императора, достойный и уважаемый всеми представитель клана, Мин Лиен старался спасти как можно больше людей верных и преданных династии Мин. В один из дней, после очередной казни отважных воинов, отказавшихся присягнуть на верность императрице, он заперся у себя в покоях и достал грамоты на нескольких человек, кого военачальники считали наиболее достойными для получения более высокого звания. Первой была грамота Ким Намджуна. Мин Лиен ранее навел справки об этом молодом воине. Отзывы военачальников о нем были как один положительными. Смелый, умный, вполне опытный и закаленный в боях, честный и, главное, до конца преданный императорской семье и юному наследнику. Начальник стражи перечитал еще раз грамоту о назначении Ким Намджуна тысячником, свернул ее обратно в свиток, после чего поднес к светильнику, горевшему недалеко от стола, и, дождавшись, когда пламя полностью охватит бумагу, бросил его в небольшую глиняную чашу для умывания. После этого он взял набор для каллиграфии, сел за стол и, разведя немного туши, глубоко задумался. На следующий день в часть, где служил Намджун, прискакал гонец. Вместо того, чтобы получить под командование тысячу воинов, как ожидал, молодой человек был разжалован в простые воины и назначен помощником начальника охраны дворцовой темницы. Со временем он сам дослужился до начальника, когда предыдущий был пойман на взятках. Ну а позже известный случай свел его с юным наследником и стал началом головокружительного взлёта, в итоге сделав одним из главных людей государства и другом самого императора. Считая тот день, когда гонец прибыл с приказом о его разжаловании, самым черным днем в своей жизни, молодой воин и не подозревал, что тем самым Мин Лиен спас ему тогда жизнь и изменил судьбу. Однако в связи со всеми этими событиями у Намджуна не было, да и не могло быть, времени на личную жизнь. Да и откуда, если поначалу, будучи воином, он был слишком молод и все, о чем думал, это тренировки и сражения. Когда пришел возраст, и природа начала брать свое, жизнь вдруг кардинально изменилась, и он, попав на службу во дворцовую тюрьму, практически сам не выходил из темницы, словно узник, а став начальником охраны, и вовсе покидал ее лишь изредка, чтобы помыться и поспать в нормальной постели, а не на циновке в своей коморке, сильно похожей на камеру. В то время он даже и не думал о девушках, да и не видел никого, кроме своих подчиненных и узников. Все изменилось, когда юный наследник взошел на трон, не без его помощи. Жизнь Намджуна кардинально изменилась благодаря этому. И вот теперь можно было бы задуматься о создании собственной семьи, но служба юному императору и тут отнимала у Намджуна все время и днем, и ночью, оставляя даже еще меньше возможностей на что-то личное, чем раньше. Единственное, что он мог себе позволить, это воспользоваться услугами пленных наложниц и простых ицзи, захваченных после набегов на приграничную Манчжурию и оставленных с позволения императора для обслуживания воинов. И Намджун был уверен, что жизнь его так и пройдет в казарме или в небольшой комнатке во дворце, выделенной ему императором, но на помощь пришла мать. После того, как отец Намджуна скончался от многочисленных ран, сильно подкосивших его здоровье, а после и сам юноша ушел из дома служить во благо империи, мать, оставшись совсем одна, сильно заскучала. В соседнем с ними доме жила семья, с которой они давно дружили и были близки почти как родственники. Семья эта была вполне достойной, но, увы, небогатой, как и сами Кимы. Во время очередной эпидемии простуды, пришедшей в столицу, соседи заразились и, не справившись с лихорадкой, покинули этот мир один за одним. Выжить смогла только самая младшая их дочь. Мать Намджуна, сжалившись над юной слабенькой девочкой, которую считала почти родней, забрала ее к себе. Прошло время. Девочка превратилась в девушку. Она расцвела внешне, превратившись в красавицу, но так и осталась худенькой и слабой. Однако мать Намджуна, видя, как мало времени у сына остается на себя, и понимая, что с такой службой он может так и остаться холостяком, решила проявить родительскую волю и просто-напросто поженила детей, даже не спрашивая на то их согласия. Впрочем, Намджун и не был против. Девушка не была ему противна, хоть он и не испытывал к ней особой привязанности, так как почти не знал ее. Сама же юная невеста и надеяться не могла, что сможет выйти замуж, оставшись нищей сиротой после смерти родителей, тем более за такого сильного и смелого красавца-воина, настолько приближенного к самому императору. Намджун дал время своей жене достаточно повзрослеть и созреть, и лишь после заверения матери, что та вполне готова к семейной жизни, воспользовался правом мужа. Увы, перенесенная в юном возрасте болезнь подкосила здоровье девушки, и, не успев познать радости материнства, она, вслед за недавно покинувшей этот мир свекровью, тоже скончалась, сумев все же выполнить свой долг и подарить Намджуну наследника. И вот тут, когда мужчине начало казаться, что мир вокруг него рушится и превращается в руины, и просвета в нем уже не будет, сильного, закаленного в боях, сурового воина настигло наконец это светлое и чистое чувство, называемое любовью. И любовь эта оказалась не к слабой милой девушке, а к такому же сильному, хоть и юному мужчине по имени Ким Сокджин. И именно то, что Джин был мужчиной, таким же мужчиной, как сам Намджун, не давало начальнику стражи покоя и вселяло в душу страх. Нет, он боялся не того, что их осудят или неправильно поймут, хоть это тоже могло случиться, ведь даже сам император, и тот был вынужден скрывать свои чувства и подобные отношения. Но нет, Намджун, как когда-то сказал повелителю, сам свято верил, что любовь не выбирает пол. Именно так он и думал, с трепетом и восторгом обнаружив, что любовь эта взаимна, и что Ким Сокджин тоже принял ее и впустил его в свое сердце. После признания там, в походном шатре на границе с Силлой, Намджун пребывал в эйфории от своих чувств. После страха потерять возлюбленного из-за императорского гнева и его чудесного спасения, Намджун еще более убедился в своих чувствах. Однако за все время пути до столицы у них больше так и не появилось возможности побыть наедине. Намджун почти все время, днем и ночью, находился подле императора, мрачневшего и впадавшего в ярость все больше с каждой новой провинцией, которую они проезжали. Сокджин же вынужден был передвигаться со своими хваранами, начав продумывать план захвата вдовствующей императрицы и доставки ее во дворец по приказу императора. По возвращении они, не успев перемолвиться и парой слов, разъехались в разные стороны по долгу службы, надеясь на скорую встречу. Намджун действительно ждал этой встречи. Но один случай в воинской казарме все изменил. Не секрет, что среди воинов были те, кто женщинам предпочитал мужчин. Причины для этого у всех были разными. Кто-то действительно влюблялся в своего сослуживца, и счастье, если эта любовь оказывалась взаимной. Кто-то просто не имел времени и возможности жениться или был слишком беден для этого. Пользоваться услугами немногочисленных доступных женщин в отряде порой надоедало, хотелось чего-то постоянного, поэтому парни, хоть и не питая сильных чувств, предпочитали подобные отношения вместо разовых утех. Но были такие, у кого самой природой было заложено влечение только к себе подобным. Они не интересовались женщинами. Кто-то из них находил постоянного партнера. Но многие просто предлагали себя другим, сами получая от этого удовольствие и небольшие бонусы в виде подарков или нескольких монет. Одним из таких парней был Ли Кенсу. Намджун, осмотрев казармы в лагере, заглянул в лазарет, чтобы проверить, как приходят в себя воины после похода. Там в это время он и застал Кенсу, который помогал лекарям ухаживать за ранеными. Парень, хоть и был отличным, смелым воином, храбро сражавшимся на поле боя, в обычной жизни отличался слащавым и жеманным поведением, что сразу бросалось в глаза. Он практически никогда никому не отказывал, одаривая каждого желающего своей лаской. Однако, несмотря на его чудачества и доступность, его никто никогда даже не пытался оскорбить или унизить. Он и не позволил бы этого, вполне в состоянии постоять за себя и дать отпор любому, если такое произойдет. Но вот подшучивать над ним любили. Да он и сам был не прочь пошутить и посмеяться, даже если звучало это пошло и непристойно. Вот и сейчас, не заметив вошедшего в лекарскую палатку начальника стражи, парни продолжали громко смеяться и острить, пока Кенсу с другим воином собирал у них чаши после недавней трапезы. — Дай только срок, Кенсу! — смеясь продолжал, видимо, начатую фразу один из воинов. — Я натяну тебя так, что ты забудешь собственное имя! Уж поверь! Причем по полной и везде! — Жду не дождусь! — смеясь ответил парень. — Вот только если ты снова наешься рыбы и не помоешь себя перед тем, как лезть ко мне в рот, предупреждаю, откушу тебе все, что у тебя там есть! — Эй, Кенсу, а для меня ноги раздвинешь? — спросил, отсмеявшись, молодой пацан, скорее всего, впервые поучаствовавший в битве и уже получивший серьезное ранение. — А ты знаешь, что надо делать с моими раздвинутыми ногами, м? — спросил Кенсу ухмыльнувшись. — Уж поверь, не промахнусь! — бойко ответил юноша под смех других воинов. — Да и сложно будет промахнуться в такое-то дупло! — закончил он, надеясь, видимо, показаться более взрослым и пошлым и избежать насмешек. Однако Кенсу не обиделся и не растерялся. — Что ж, готов научить тебя всему… — скромно ответил он, но вдруг скосил пристальный взгляд на пах парня и продолжил под громкий хохот воинов. — Только давай когда совсем потеплеет, чтобы твой птенчик хоть немного осмелел и смог вылететь из гнезда в мое дупло, а то сейчас он так хорошо прячется, что боюсь и не найду его! Шутки и смех продолжались, но Намджун, не слушая больше, вышел из палатки так никем и не замеченный. Сев на коня, он отпустил поводья, позволив ему брести спокойным шагом в сторону столицы, сам глубоко задумавшись. Только сейчас он вдруг начал осознавать в кого влюбился и представил что их ждет впереди… Несмотря на столь малый опыт в личной интимной жизни и первую влюбленность подобного рода, Намджун знал, как это происходит между мужчинами, видел много раз. Видел воинов, некоторые из которых старались найти укромный уголок для уединения, в основном так поступали влюбленные пары, другие же не утруждали себя подобными сложностями, считая достаточным отойти за палатку или ближайшие кусты, а порой могли заняться этим и в общей спальне, когда все остальные засыпали после положенного часа. Намджун все понимал и не осуждал никого. И он действительно считал такую любовь нормальной, как и сказал об этом когда-то юному императору. Любовь не выбирает… Вот только сейчас он вдруг понял, что влюбился не в простого юношу, воина, а в самого Ким Сокджина, племянника главного министра, командира отряда Хваран, гордого представителя основной ветви клана Ким. И понаблюдав за воинами и их откровенными и довольно пошлыми шутками над Кенсу, Намджун задумался, а как у них будет происходить все это… Ведь Сокджин не Кенсу… С ним так нельзя! А как можно? Что допустимо в отношениях с таким юношей, как Ким Сокджин? Намджун, зная, вернее догадываясь, о чувствах императора к своему личному слуге, никогда не задавался вопросом, до каких отношений они уже дошли. Он не смел даже думать об этом. К тому же сам Чимин был настолько мягким, нежным и юным, что не оставалось сомнений в том, что он явно сам, испытывая сильные чувства к повелителю, готов был пойти на все. И дело было даже не в этом, а в том, что мужчиной, пожелавшим его, был сам император, которому отказать было просто невозможно. Но как это будет у него с Сокджином? С юношей, лишь немногим уступающим ему в росте и физической силе. С юношей, которому с рождения внушали чувство превосходства по факту рождения и такие понятия, как честь, гордость и достоинство. Разве можно предложить такому юноше раздвинуть ноги?.. И вообще, можно ли даже обсуждать с ним подобное? И представляет ли сам Джин, как это будет происходить? Ведь согласно возрасту и комплекции понятно, что не Намджун должен быть принимающей стороной… Да и сам Джин всем своим поведением подтверждает доминирование начальника стражи. Но вот сможет ли Намджун поставить его в подобное положение? И не подействует ли это на Джина слишком сильно? Не пожалеет ли он потом, после того, как узнает и поймет, что будет происходить. Не почувствует ли себя униженным и не пожалеет ли обо всем… И не будет ли слишком поздно тогда… Не лучше ли прекратить все сейчас, как бы ни было тяжело, пока это еще возможно, и не подвергать его сомнениям и сожалению в будущем? Вот этот страх, страх за возлюбленного и его состояние, закрался вдруг в душу Намджуна и не давал ему покоя, отдаляя от этого самого возлюбленного все дальше с каждым днем. Джин же, пытаясь как можно быстрее исполнить приказ императора, в первое время даже не понял, что между ними что-то изменилось, так мало времени им оставалось на общение… Да его у них практически и не было. Вернувшись в столицу, так ни разу больше и не получив возможность побыть наедине в пути, они, лишь мельком взглянув друг на друга, разъехались каждый по своим обязанностям. Джину нужно было перевести свой отряд в общее войско под командование начальника стражи. Он составил списки всех хваранов, явившись с ними во дворец. Однако стражник у дверей покоев начальника стражи доложил ему, что сам Ким Намджун по приказу императора отбыл в ближайшие к столице провинции, дабы проверить там работу наместников. Джин вынужден был отдать списки его заместителю, и ко времени возвращения начальника стражи в столицу сам уже отбыл вновь на южную границу с Силлой с несколькими десятками воинов, чтобы заслать в столицу соседнего государства самых смелых и хитрых из них в качестве шпионов. Они должны были всеми силами постараться пробраться во дворец и с помощью подкупа или другим способом переманить на свою сторону как можно больше людей: стражников, слуг, евнухов и всех, кто сможет помочь им выкрасть вдовствующую императрицу из дворца ее брата и доставить к императору. По возвращению Джин попытался встретиться с Намджуном в приватной обстановке хоть ненадолго и просто поговорить наедине, потому что очень соскучился. Однако все, что ему удалось, это доложить о своей проделанной работе начальнику стражи, хоть и тайно, но в присутствии императорского секретаря, после чего Намджун тут же удалился на встречу с императором. Джин надеялся, что он найдет его позже, но ни в этот день, ни в следующий, ни через неделю начальник стражи так и не появился, и все попытки Джина встретиться с ним и поговорить как одна провалились. Стало понятно что его избегают. Но почему? Что произошло в его отсутствие? Или раньше? Ведь перед отъездом им тоже не удалось поговорить? Или не удалось только Джину, а Намджун и не пытался, вернее пытался всеми силами этого не допустить, и у него это получилось? Джин не мог понять, что он сделал не так? Возможно, сказал что-то недопустимое… Что могло так сильно оттолкнуть мужчину, что он даже ни разу не позволил ему задержаться рядом с собой, сразу после официального скупого приветствия находя причину, чтобы уйти. Сначала Джин не понимал. Потом недоумевал. Затем обижался. Следом раздражался. В итоге был зол. Сейчас же, когда ему снова нужно было отправляться на южную границу, а он так и не выяснил причину их отчужденности, он словно впал в какую-то прострацию. Нет, это было не безразличие и не апатия… Это, скорее, была депрессия, сильная и затяжная, но запрятанная глубоко внутри, чтобы не терять своего достоинства и ни единым намеком не показать истинных чувств. За день до отъезда он подкараулил Намджуна у выхода из дворца, спрятавшись, как шпион, и понимая, что ведет себя унизительно, и если кто-то увидит его в таком положении, потом может быть не просто скандал и сплетни. В первую очередь ему придется объясняться с дядей, главным министром, и дать вразумительный ответ, почему он — прямой, честный и открытый командир отряда Хваран, сейчас стоит, скрываясь за деревянной колонной, и воровато выглядывает из-за нее, не отрывая свой взгляд от дверей дворца и не обращая внимание больше ни на что вокруг. Но иначе было невозможно, потому что он был уверен, что если только начальник стражи заметит его издалека, а он точно заметит, ведь от его взгляда ничто не может ускользнуть, то он найдет возможность избежать разговора наедине, либо прихватив с собой кого-то из подчиненных, либо резко свернув в другую сторону, ускорив шаг, как делал это раньше, прекрасно понимая, что Джин не унизится до того, чтобы бежать за ним. Ожидания увенчались успехом. Начальник стражи вышел из дворца один, без сопровождения, и шел не слишком быстрым шагом как раз в направлении Сокджина, и было заметно, что он о чем-то глубоко задумался. Он настолько сильно был погружен в себя, что казалось, даже стой Джин открыто у него на пути, он мог пройти и не заметить. Поэтому, когда юноша вышел наконец из своего укрытия перед самым носом Намджуна, тот, вздрогнув от неожиданности, с удивлением огляделся вокруг. — Приветствую Вас, начальник стражи, — произнес Джин. — Сокджин-щи, как… что… Приветствую Вас тоже… — наконец собрался с мыслями Намджун. — Но… — Прошу, не утруждайте себя поиском причины для того, чтобы поскорей уйти. Я не задержу Вас надолго… — с горькой усмешкой поспешил успокоить его Джин. Однако в глазах юноши отразилась такая боль оттого, что он ясно увидел попытку Намджуна и в этот раз уйти от разговора, получив подтверждение своим догадкам, что мужчина почувствовал эту боль физически. — Поверьте, у меня и в мыслях не было искать причину… Просто сейчас… — Вот и прекрасно! — перебил его Джин, и в голосе его чувствовалась все та же горько-насмешливая ирония. — Потому что сам я тоже не обладаю достаточным количеством времени и должен отправляться на южную границу не теряя времени. — Вы вновь покидаете столицу и м… — Намджун чуть было не ляпнул: «и меня», вовремя сдержавшись. — Надолго ли на этот раз? — Прошу Вас, господин начальник стражи Ким Намджун, стоит ли беспокоиться… Приказ императора должен быть выполнен в срок… — Зачем так официально, Сокджин-щи? Мне казалось, мы перешли на менее формальное общение… — проговорил тихо Намджун. — Быть может, я могу быть чем-то полезен? — Можете, но не мне! — все так же сухо ответил Джин, не обращая внимания на слова Намджуна, или делая вид, что не обращает. — Не стоит утруждать себя моими проблемами. Я здесь по другому делу. — Я весь внимание! — напрягся мужчина. — Я вновь по поводу Вашего сына! Вы предложили свою помощь только что? Так помогите собственному ребенку обрести отца! — Но я… — Ваш сын родился в конце зимы, — вновь перебил его Джин. — Сейчас почти середина лета! Ему уже четыре месяца! Мальчик начал узнавать близких людей. Он реагирует на мою сестру, на матушку и на своего молочного братика. И даже улыбается им. Однако чужих и незнакомых людей он теперь стал пугаться и иногда громко плачет при их приближении. Так было с нашей новой служанкой. Вы же не хотите, чтобы Ваш собственный сын считал Вас чужим и не узнавал… Прошу, навестите его и делайте это почаще! На этом позвольте откланяться… И не беспокойтесь, я отправлюсь в путь не заезжая домой, так что не побеспокою Вас более! — все же не сдержался и уколол своей горечью Джин. — Сокджин-щи, не нужно, прошу… Я могу все об… — Не утруждайте себя, Господин Ким Намджун! Не смею дольше Вас задерживать! Мне пора! Джин развернулся и пошел прочь уверенной, ровной, не слишком быстрой походкой, дабы не терять собственного достоинства. А Намджун, глядя на его гордую прямую спину, готов был вырвать себе сердце и, бросившись следом, сунуть его, еще бьющееся и кровоточащее, в руки этому юноше с заверением, что оно его, только его и ничье более! И еще Намджун понял сейчас, что каковы бы ни были его страхи по поводу их будущего, Ким Сокджина он не отпустит. Он найдет способ быть с ним вместе, не подвергая возлюбленного унижению, насмешкам или сплетням. Если нужно, станет монахом, совсем отказавшись от плотского наслаждения, лишь бы только быть рядом с ним. А Джин, направляясь к своему коню, привязанному на заднем дворе, ни единым жестом или взглядом не показал собственных эмоций, держа все так же спину прямо, а голову гордо. Вскочив в седло, он с достоинством выехал с дворцовой территории и направился к выезду из столицы. И лишь вырвавшись наконец с узких улиц на свободу и отъехав на приличное расстояние от всех городских построек, оставив сопровождающих воинов далеко позади, он пустил коня в галоп и дал волю мыслям, разрывающим сердце и душу на куски. Слезы тоски и разочарования, застилающие глаза, разбрызгивались от быстрой езды по вискам и, срываясь, улетали прочь. «Это ветер, только ветер…» — убеждал себя Джин, однако сердце и память, воскрешающая в голове весь их разговор, твердили обратное, и от этого становилось еще больнее, и он все подстегивал и подстегивал своего коня, заставляя нестись быстрее, словно пытался убежать от этой боли как можно дальше. Дальше от столицы, от дворца, от начальника стражи и от самого себя. Сейчас он был бесконечно благодарен императору за то, что дал ему эту возможность, отдав тот приказ. А во дворце у самого императора тоже кипели нешуточные страсти. И страсти эти кипели вовсе не на ложе любви, а в залах для заседаний, где шло противостояние двух главных сил государства, и никто не мог заранее знать, кто останется победителем в этой борьбе. На стороне главного министра был опыт, сила и власть, почти такая же, как у самого императора, и главное, голоса представителей других основных кланов государства, коих он всеми силами старался настроить против новой реформы правителя Когурё и завуалированно, но достаточно смело против него самого. Юнги не оставил мыслей об улучшении жизни своих подданных и усиленно искал решение этого вопроса, однако сталкивался лишь с молчаливым протестом и непониманием в лучшем случае, и с открытым игнорированием и решительным отказом в худшем. И самое главное, несмотря на всю свою императорскую власть, он ничего не мог с этим сделать, ни приказать, ни потребовать, ни заставить, потому что все еще сильно зависел от кланов и их глав, как бы ни гордился своим войском и не был уверен в его силе. Основная причина неприязни и отторжения членами кланов всех его идей являлось не только непонимание, почему они — главные силы государства, наживавшие свое богатство веками, должны сейчас отдать хоть и малую, но все же часть его для улучшения жизни каких-то плебеев, чье само существование не стоит и ломаной медной монеты. Возможно, они не противились бы этому так открыто и хотя бы сделали вид, что пытаются помочь хоть чем-то, если бы не дерзкое самоуправство молодого императора, назначившего на пост второго министра собственного дядю, хоть и спасшего столицу от мятежа и переворота. Это было невозможно, недопустимо, немыслимо! Император, имеющий почти половину голосов на всех заседаниях совета, не может назначить на такой пост члена своего клана, который, разумеется, всегда будет поддерживать его сторону, тем самым делая голосование лишним, а саму суть заседаний бессмысленной. Тем более такой верный и преданный своему клану и племяннику Мин Лиен. Именно поэтому члены правящей династии не могли занимать подобные посты с таким правом голоса. И повелитель не должен был единолично принимать такое решение, а обязан был поставить данный вопрос на голосование совета, который, разумеется его бы отклонил. Однако дело было сделано, Мин Лиен проявил себя отличным управленцем, не упав в грязь лицом в отсутствие повелителя и других чиновников. Более того, он не кичился свалившейся на него, словно манна небесная, властью, вел по-прежнему довольно скромный и строгий образ жизни и почти со всеми поддерживал хорошие отношения, оставаясь вежливым, но держа определенную дистанцию. Единственный человек, за которого он пытался просить и как-то переживал за его судьбу, был Пак Чхисун, бывший второй министр, сейчас пребывавший в опале, но по-прежнему остающийся другом Мин Лиена, что еще больше располагало к нему других людей. Главному министру Ким Сувону ничего не оставалось, кроме как тихонько нашептывать всем и каждому, готовому слушать, что тот Мин Лиен еще себя покажет, и вдвоем с императором они представляют реальную угрозу для их сложившегося веками образа жизни. Многие предпочитали оставаться в стороне, приняв нейтральную позицию, и выжидали, что будет дальше, но были и те, кто охотно верил всему, что говорил главный министр, и готовы были поддержать его на заседаниях совета. Таким образом, попытки императора хоть что-то сделать для своего народа превратились в вялотекущую войну между ним и главным министром, которая с каждым днем разгоралась все сильней, невидимая для остальных, но хорошо ощущаемая этими двумя. И победителем в этой войне мог выйти только кто-то один из них. Кто это будет, время покажет, а пока… Пока единственным утешением и отдушиной для повелителя оставалось время, проведенное наедине с его маленьким личным слугой. Однако и здесь не все было так гладко и безоблачно. Император, наслаждаясь интимной близостью с Чимином, со временем начал замечать, что ему чего-то не хватает. Он уже не чувствовал той эйфории, как в первые дни, когда был счастлив лишь от осознания, что мальчишка сам пришел к нему, подарив всего себя и отдав не только тело, но и сердце, и душу. С каждым новым актом любви между ними Юнги все больше ощущал себя просто уставшим и вымотанным, но нисколько не удовлетворенным. Он все чаще стал отворачиваться от юноши сразу, как только изливался в него, и, позволяя лишь быстро обтереть себя от следов любви, вскоре засыпал. Чимин видел и чувствовал все это и очень страдал, но не понимал, чем мог вызвать такую реакцию. Возможно, повелитель просто устал от него… Юнги и сам об этом думал. Однако он не мог представить рядом с собой никого, кроме Чимина, и не хотел никого, кроме него, по-прежнему томясь в ожидании ночи и близости с ним. Но наступала ночь, и все повторялось. Несколько раз Юнги отталкивал юношу, потом жалея об этом. А однажды даже прогнал его, не закончив акт любви, в гневе приказав удалиться с его глаз! Это произошло в той самой беседке, которая превратилась у них в своеобразное интимное гнездышко. Нынешнее лето с самого своего начала выдалось жарким, но дождливым. Частые грозы и последующая жара делали воздух душным и влажным. Особенно ночью. Во дворце в такие ночи, где все было наглухо закрыто, находиться было просто невыносимо. Император со слугой спасались лишь в беседке, где было хоть немного прохладно от воды и легкого сквозняка. В эту ночь Чимин вновь доставил их на лодке на личный уединенный остров, где заранее все было приготовлено для удобства и комфорта повелителя. Юнги, доведенный до предела очередным заседанием совета, постепенно приходил в себя, пытаясь успокоиться и наслаждаясь нежными пальчиками слуги, массирующими его голову. Он отказался даже от легкой вечерней трапезы, совершенно не чувствуя голода… Не чувствуя вообще ничего, кроме злости, досады на недалеких чиновников, бессилия, негодования и этих нежных пальчиков в его волосах. Протянув руку, император сжал в своей ладони ладошку слуги и, перетянув его к себе на колени, начал целовать жестко, грубо, пошло, именно так, как чувствовал сам себя сейчас. Попутно он срывал с мальчишки одежду, делая это все так же грубо и резко. Чимин чувствовал состояние повелителя. Он слышал отрывки разговора императора с секретарем в личных покоях, пока собирал все для вечернего уединения и приказывал одному из стражников перевезти все это в беседку и растопить жаровню, несильно, только чтобы можно было согреть воду для чая. Он понял суть происходящего и был полностью на стороне своего господина, всеми силами стараясь сейчас утешить его и поддержать. И нет, он не боялся этой грубости повелителя. Он был уверен, что несмотря на свой взрывной характер, тот больше не поступит с ним так, как когда-то. Они переместились на ложе, которое сейчас летом стало значительно тоньше и просторнее, дабы не утопать в нем, согреваясь несколькими одеялами, а раскинуться как можно свободнее, позволяя легкому ветерку обдувать свое распаренное тело. Чимин по-прежнему подготавливал себя сам для императора заранее, не утруждая господина подобными тонкостями. Юнги, убедившись, что слуга готов принять его, лишь смазав себя маслом, входил сразу на всю длину, сначала медленно, жалея и не желая причинять боль, но постепенно ускоряясь и наращивая темп. Сейчас он проделал все тоже самое, беря юношу на спине и не отрывая взгляд от его лица. Чимин не смел ни закрыть глаза, игнорируя и оскорбляя тем самым повелителя, ни посмотреть на него в упор, по той же причине. Поэтому он то отводил взгляд в сторону, то поднимал глаза кверху, сосредотачиваясь на куполе беседки и стараясь изо всех сил сдержать эмоции, оставаясь тихим и податливым, чтобы не разозлить повелителя еще больше и не помешать ему получить такую необходимую разрядку. Однако Юнги с каждым новым погружением все больше раздражался, не находя того самого успокоения и удовлетворения. Он начал входить резче, но и тогда не почувствовав ничего, кроме раздражения, в какой-то момент вдруг резко вышел из Чимина и оттолкнул его от себя, с гневом произнеся: — Пошел прочь! Чимин, едва успев схватить верхнюю часть ханбока, чтобы прикрыть наготу, выскользнул из беседки и, спустившись на одну ступеньку к воде, сел на нее, сжавшись в маленький комочек и ожидая дальнейших приказов императора. Он не понимал ничего, но страдал всем своим маленьким юным сердечком от того, что повелитель, еще недавно добрый и мягкий, сейчас вновь был в ярости, и злился он именно на Чимина. Через какое-то время, когда мальчишка уже подумал было, что император уснул, и приготовился всю ночь, не смыкая глаз охраняя господина, провести на ступенях беседки, Юнги вдруг показался между двумя решетчатыми стенами входа и, протянув руку, поманил юношу к себе. — Возвращайся ко мне, не могу уснуть один… — произнес он тихо. Чимин, поднявшись и вложив свою ладонь в императорскую, последовал за ним обратно внутрь. Порывы ярости проходили у императора так же быстро, как и накатывали на него. Он был уже почти спокоен и смотрел на слугу не гневным, а скорее уставшим и измученным взглядом, словно до этого он искал что-то очень долго, но так и не смог найти, потратив на поиски все свои силы. Чимин готов был сейчас на все, только бы облегчить господину его состояние, даже нырнуть в пугающую темную глубину озера или забраться на самую высокую гору, если там сможет найти ответ, как это сделать. Тем временем Юнги, вновь уложив своего воробья на ложе, начал целовать его, на этот раз не больно, а даже с какой-то нежностью и лаской, трепетно наблюдая за всеми эмоциями на лице мальчика, забыв о себе и своих потребностях, вновь открывая для себя истину, что заботясь о ком-то, кто не безразличен, получаешь гораздо больше, чем думая только о себе. Юнги ласкал юное гладкое тело, ощущая под ладонями шелк молочно-медовой кожи и наслаждаясь этим ощущением также, как и ароматом юноши. И когда он вошел в него вновь, он сделал это не резко, а медленно, давая привыкнуть, наслаждаясь горячей теснотой и узостью его входа. Он постепенно увеличивал темп, делая это также аккуратно, как и входил, стараясь двигаться как можно мягче… Вдруг при очередном плавном толчке Чимин, который едва сдерживал свои руки, сжимая ими ткань под собой, чтобы в процессе соития не обнять императора с желанием прижать сильнее и тоже почувствовать под ладонями тепло его кожи, почувствовал внутри что-то такое потрясающе-волшебное, что не сдержавшись, издал громкий стон удовольствия, закрыв на миг глаза. Раньше он тоже ощущал что-то подобное не раз, но это было совсем по-другому. Те ощущения граничили с болью при резких движениях императора, словно ударяясь обо что-то внутри его тела, он резко дергал за язычки нескольких тысяч колокольчиков, которые своим звоном разрывали Чимина на части. Сейчас же это было так приятно, что Чимин, забывшись от восторга, не смог сдержать в себе эти чувства. Император застыл. Почувствовав, что атмосфера вокруг внезапно изменилась, Чимин распахнул ресницы и, осознав, что произошло, резко зажал рот обеими ладошками, широко раскрыв глаза от страха. — Не смей! — вдруг гневно выкрикнул император, от чего глаза Чимина расширились еще больше, и он вздрогнул от страха. — Не смей закрываться от меня! Слышишь? — приказал император. — Убери руки! Чимин задышал сильнее, громко сопя носом, убирая ладони от лица и закусив губу. — Что это было сейчас? — задал вопрос император. — Простите… — прошептал Чимин. — Я не смог сдержаться… Умоляю, простите меня! — Не смог сдержаться? — переспросил Юнги. — Так тебе было так сильно хорошо? Ответь мне! — Да, господин мой. Простите, умоляю… — вновь повторил Чимин. — Прекрати извиняться! — приказал император. — Так до этого ты сдерживался? Отвечай! — Да, Ваше Императорское Величество. — Всегда? — не поверил император. — Да, господин… — ответил Чимин, продолжая дрожать и не зная чего ожидать дальше. — Но почему? — Согласно приказу, Ваше Императорское Величество… — Какому приказу? — не понял Юнги. — Я не приказывал тебе этого… — Первый и главный приказ гласит: слуга не должен подавать голоса и издавать громких звуков, если только сам император не задаст ему вопрос. Но и тогда он должен отвечать тихо и кратко, дабы не нарушать покой императора. Слуга не имеет права проявлять эмоции при императоре, а также обязан… — Стоп! — резко перебил его император. — Достаточно! Я сам издавал этот приказ, но мы не в покоях сейчас. И это относится к слугам, а не к тебе… — Но я Ваш слуга, Ваше Императорское Величество… — возразил Чимин. — Ты не слуга, но возлюбленный! Я, кажется, уже говорил тебе об этом! — возмутился Юнги. — Простите меня… — растерялся Чимин. — Я не могу понять, что сделал не так… Умоляю, скажите мне, что я должен делать… — Что сейчас тебе хочется больше всего? — спросил повелитель, пристально разглядывая лицо своего воробья, который растерялся настолько, что молчал, не зная, что ответить. — Вспомни свои эмоции в тот момент, когда не сдержавшись застонал. Что тебе хотелось больше всего в тот момент? — Я не могу сказать, — прошептал Чимин, вспомнив свои ощущения. — Отвечай, это приказ! — потребовал император. — Мне… Мне хотелось обнять Вас руками и прижать сильнее к себе… — зардевшись алым цветом от страха и смущения, прошептал Чимин. — Простите меня… — Сделай это! — вдруг произнес император. Чимин со страхом взглянул на него, не поверив своим ушам. — Сделай, я приказываю! — повторил император, требовательно взглянув на слугу. Чимин протянул руки и, проведя ладонями вдоль боков повелителя снизу вверх, переместил их ему на спину, прошелся нежными движениями пальчиков по лопаткам, спустился вновь чуть ниже, почти до самой поясницы, словно ощупывая, изучая, запоминая каждый крошечный участок кожи, после чего, вновь поднявшись вверх, соединил свои ладони и осторожно потянул императора на себя, прижимая ближе и теснее. Поделав все это, он застыл, ожидая реакции, но дыхание его было настолько сильным и частым, что у Юнги не осталось сомнений в том, что юноша не остался равнодушным после всего этого. Что же касалось самого императора, то он в этот момент и вовсе забыл, как дышать, до такой степени его потрясли эти ощущения трепетных пальцев на своем теле. — Продолжай… — сдавленно и еле слышно прошептал он на ухо Чимину. Юноша, почувствовав, что император доволен, что он не сердится, а наоборот, ему нравится и доставляет удовольствие все, что он делает, осмелел настолько, что, притянув его еще ближе к себе, приподнял голову и коснулся губами его плеча. Несмело, едва ощутимо, но так нежно… Юнги выдохнул протяжно, уткнувшись лбом в темную макушку, и вновь прошептал: — Еще… Чимин спустился поцелуями вдоль плеча везде, где мог дотянуться, вновь поднявшись, он прошелся такими же нежными касаниями губ, словно крылья мотылька, по шее повелителя, переместился на ухо и остановился на виске, втянув в себя запах волос, выбившихся из легкого низкого узла, завязанного после массажа. Осмелев еще, он вновь начал гладить пальцами спину повелителя, слегка надавливая подушечками, сам не в силах оставаться безучастным и желая хоть немного выплеснуть эмоции. Юнги, приподняв голову и отойдя немного от шока от ощущения эйфории подчинения кому-то, зависимости от другого человека, сам принялся осыпать поцелуями лоб, щеки, веки и нос мальчишки, оставляя губы на самое сладкое. Он пробрался языком в его ушную раковину, щекоча своим дыханием. Чимин втянул в себя воздух и задержал дыхание, еле сдерживаясь, чтобы снова не застонать в голос от ощущений. Почувствовав это, Юнги прошептал ему в самое ухо, обдавая влажную кожу жаром: — Хочу вновь услышать твой голос… Не сдерживайся, слышишь? Не смей сдерживать себя! И вновь прижался губами и языком к телу юноши, вызывая наконец второй, такой долгожданный и сладостный стон, который переворачивал все внутри императора, заставляя трепетать и задыхаться от восторга. Вот оно, то чего ему не хватало. Вот чем отличается акт любви с возлюбленным от ничего не значащих соитий с наложницами, даже с такой опытной и изощренной в ласках ицзи. Там не было чувств. Совсем. Никогда. Абсолютно. Не было желания. Никакого. Только животная потребность разрядки. Сейчас же императору впервые хотелось продлить само действо, хотелось подольше наслаждаться сладкими стонами, смотреть в эти осоловелые, затуманенные страстью глаза, целовать эти алые, распухшие уже от бесконечных поцелуев губы и гладить горячее, упругое, податливое тело под собой. А Чимин, впервые узнавший такого повелителя, требовательного, но заботливого, страстного, но чуткого, горячего, но трепетно-нежного, чувствующего каждое изменение настроения юноши, улавливающего каждую его эмоцию, просто не в состоянии уже был собраться с мыслями и хоть немного сдержать свой восторг от накатывающего на него волнами удовольствия, он стонал уже во весь голос, не сдерживаясь, почти срываясь на крик. И крик этот в момент финального и такого сильного пика наслаждения был таким громким и таким сладким, что в ночной тишине слышен был, наверное, не только на берегу, но даже дальше, в саду и в самом дворце. Однако кто бы посмел прислушиваться и строить догадки, кто и почему кричал ночью, нарушая мирный сон граждан. А даже если бы кто-то и проявил интерес, глухонемые стражники, безучастные к тому, что происходит в беседке, но тщательно следящие за всем вокруг, оберегая покой своего господина, надежно охраняли все, даже самые труднодоступные подходы к берегу. Придя немного в себя, Чимин быстро привел императора в порядок, обтерев не только его естество и низ живота, но и все тело, включая спину, от испарины. — Позаботься о себе тоже… — лениво пробормотал повелитель, наблюдая за мальчишкой из-под полуприкрытых век, уже готовый заснуть от усталости и испытанного недавно наслаждения, но не желающий погружаться в мир грез, не обняв и не прижав к себе своего воробья. Чимин подал господину небольшую чашу с прохладной водой, чтобы смочить пересохшее от страсти горло. И наконец, задув небольшой светильник, лег рядом с повелителем, аккуратно придвинувшись, не совсем вплотную, чтобы господину не стало жарче от его горячего тела. Однако Юнги сам прижал к себе юношу, обнимая его одной рукой. — Послушай меня, Чимин, прежде чем мы уснем. Приказываю тебе больше никогда не сдерживать свои эмоции при мне, когда мы наедине! Слышишь меня? Ты не можешь более сдерживать себя, когда мы близки! Ни единый звук не должен остаться у тебя внутри! И не только звуки! Действия свои ты тоже не можешь больше сдерживать! Ты понимаешь, о чем я? Не жди моего позволения! Действуй сам! Всегда! Это приказ! И если ты ослушаешься его, я накажу тебя! Ты слышишь меня! Я в наказание отошлю тебя от себя! Далеко! Ты же не хочешь этого? Чимин едва дышал от страха, вновь расширив свои глаза и ловя каждое слово повелителя. — Ты понял меня, Чимин? — Да, господин мой… — Что ты понял, Чимин? — Что не должен сдерживать своих эмоций, чувств и желаний рядом с Вами… — А сейчас ты желаешь чего-то? — Да, господин мой… — И что это за желание? — Обнять Вас… — тихо прошептал юноша. — Так чего же ты ждешь? Чимин поднял руку и аккуратно положил ее на талию императора, едва касаясь. Привыкнув немного, он провел ее дальше, едва касаясь пальцами кожи. Юнги, затаив дыхание, ждал. И вот совсем осмелев, Чимин придвинулся еще ближе и прижался лбом к плечу господина, блаженно вздохнув и закрыв глаза. И не было сейчас во всем мире людей, счастливее этих двоих. Они смогли наконец понять самих себя и друг друга и найти то самое, что делало каждого из них предназначенным другому самой судьбой. Ночь окутала их своим волшебным покрывалом. Где-то вдалеке полыхали зарницы и гремел гром, предвещая новую грозу, но гроза в их маленьком интимном мирке наконец стихла, сменившись безоблачной идиллией.