Изгой

На удивление, спит Чанбин крепко всю ночь и просыпается только от будильника. Ещё с вечера, закрывая за собой дверь, он долго смотрит на замок и думает, а не повернуть ли вертушку — вдруг Хёнджину приспичит прийти и предложить потрахаться в качестве подкупа, — но в результате он оставляет спальню незапертой. И у него для этого всего одна, абсолютно дурацкая, единственная причина: ему хочется посмотреть на рожу Хёнджина, когда тот услышит в ответ: «Иди спать, придурок, мне вставать через три (или сколько там будет) часа». Но Хёнджин не приходит. В каком-то смысле Чанбин даже слегка расстроен, но больше, пожалуй, рад, потому что в кои-то веки с утра ощущает себя выспавшимся, полноценным, нормальным и адекватным человеком. Которому, кстати, тут же приходит в голову, что иногда надо думать не только стоящим, как кол, членом, но и башкой: Хёнджин ведь мог не потрахаться зайти, а тюкнуть по ней, бедовой, — и всё, не было бы сейчас никакого Чанбина. Бедовый Чанбин всё-таки есть, потому что везуч как хер знает кто, и он прокрадывается в душ, стараясь не топотать в коридоре, и быстро, под струями воды, дрочит себе с крайне расплывчатыми мыслями о чьих-то губах на члене, и спускает в кулак. Даже моется в результате дольше, чем дрочил. Пока он бреется, звонит Чонин. Контролирует, встал ли сонбэ — хён — друг. Снимая трубку, Чанбин мычит что-то невнятное, потому что как раз выбривает еле заметный участок кожи на шее, где, однако, щетина всё время колется до состояния пиздеца. Он уже готов к тому, что Чонин начнёт упрекать его в том, что тот проспал, перепил или ещё что, раз не способен внятно разговаривать, но Чонину, оказывается, не до того. Он настолько возбуждён, что пропускает даже приветствие. — Хён, я не зря думал, что имя знакомое! — тараторит он. — Ты представляешь, где я его нашёл? — Ты сам? — сходу улавливает главное Чанбин. Обычно этим всем занимается служба безопасности, у них есть выходы и на полицию, и на мафию, и они способны узнать подноготную практически любого человека в Сеуле. — Ну, самое свежее мне помог найти Минхо, — признаётся Чонин. — Но в основном я действительно справился сам. Ты готов? Чанбин заинтригован. — Не тяни, — просит он. — Итак, Хван Хёнджин, — торжественно начинает Чонин, — родился в нулевом году в Сеуле, в школе занимался танцами, пытался петь и читать рэп, догадайся, что я скажу дальше, хён? Сквозь неожиданную дрожь в руках Чанбин начинает догадываться. Благо что уже добрился. Он суёт станок под воду, тщательно протирает и вздыхает: — Добивай. — Не-е-е-е, — радуется Чонин. — Это ещё начало. В пятнадцать лет Хван Хёнджин становится трейни Seo Sound Company. В семнадцать его готовят к дебюту, но из-за проблем с другими участниками группы заменяют кем-то более сговорчивым. Блядь. Кажется, Чанбин начинает припоминать эту историю. Не имя, не лицо, но вот строки в документации и отчётах, вопросы в интервью, на которые он не отвечает — это всё он помнит. — Продолжай, — приказывает он и кашляет: в горле сухо. — В восемнадцать Хван Хёнджин дебютирует, но буквально через несколько дней его выводят на хиатус из-за скандала, раздутого сасэнами, по поводу буллинга в школе. Через несколько месяцев Хван Хёнджин возвращается в компанию снова в роли трейни, каковым и пребывает ещё почти пять месяцев, пока компания не разрывает с ним контракт. Ему девятнадцать, он несовершеннолетний, он возвращается домой, и то, что происходит дальше, я знаю от Минхо. Как тебе, хён? — Я охуеть в каком восторге, — бормочет Чанбин. — Итак, несовершеннолетний Хван Хёнджин возвращается домой, практически без образования, без гарантированного компанией заочного обучения в университете, без перспектив, несчастный, в глубокой депрессии, и дома попадает под недовольство родителей. Иногда на теле Хвана Хёнджина видят синяки, но на все вопросы он отмалчивается или несёт какую-то чушь. Он поступает в местную школу, с трудом сдаёт экзамен, сам попадает под травлю. Скандал по поводу окончания школы и поступления в университет приводит к тому, что Хван Хёнджина выгоняют из дома. Без документов, без вещей — в одном свитере и брюках. Следующий год он проводит, ведя бродячий образ жизни… — Год? — вырывается у Чанбина. — Год, — подтверждает Чонин. — Прошлая зима была очень тёплая, хён, зато эту обещают холодную. Итак, Хван Хёнджин не замечен ни в избыточном криминале, хоть и крал эпизодически кошельки или продукты, ни в связи с наркотиками, он просит милостыню, выполняет простейшие задания некоторых аджумм, зарабатывая себе на жизнь, и все это происходит до тех пор, пока вчера вечером Хван Хёнджин не сталкивается лицом к лицу с неким Со Чанбином и оказывается у него дома, где, как я предполагаю, и находится до сих пор. Как тебе любовничек, хён? — Да если б мы ещё трахались, — вздыхает Чанбин и растирает лицо рукой. — Я верил в твое здравомыслие, — хихикает Чонин. — Записать его к нашим медикам на основные анализы? СПИД, ВИЧ, ЗППП? Если бы не этот маленький комментарий Чонина, Чанбин бы отказался. Но он действительно старается думать здраво — и вместо согласия говорит: — Лучше полное обследование. Мало ли, чего он вне присмотра за трейни нахватал. — Хорошая идея, — одобряет Чонин. — Соотнести с твоим расписанием? — Да уж, блядь, пожалуйста, — просит Чанбин. — Всё? Во сколько придёт машина? — В полседьмого. Имей в виду, Минхо просил передать ему, если вы всё-таки потрахаетесь и придётся вносить этого Хвана в систему безопасности. На этом точно всё. Встретимся на фотосессии, хён! Он кладёт трубку, и Чанбин морщится. Ну что за пиздец, а… В его вроде бы только недавно уравновешенную систему весов с чашами «за» и «против» с подачи Чонина плюхается очень тяжёлая гирька и ломает всё напрочь. Он шаркает к ноутбуку, запускает его и шарится по базам с трейни. Находит в архиве и открывает одно конкретное личное дело, после чего окончательно вспоминает Хвана Хёнджина с так и не успевшим случиться творческим псевдонимом «Принц». Хван Хёнджин имел неплохие стартовые данные, но был далеко не на самом лучшем счету из-за нестабильных результатов. В один день он мог разучить практически целую хореографию и исполнить идеально чей-то рэп чуть ли не с первой попытки, в другой — лажать на первой же строчке и простейшем движении, и оказался крайне чувствителен к критике. Чанбин изучает его так, как будто Хван Хёнджин имеет значение. Он смотрит на фотографию в личном деле — совсем пацан, лохматый, совсем ещё неоформившийся, — и сравнивает её с тем, как Хёнджин выглядит сейчас. Да, сейчас тот, конечно, куда красивее — в конце концов, система подбора и буквально изготовления айдолов поставлена во всей Корее на поток, однако суть даже не в этом. На фотографии в личном деле, сделанной в первые дни после подписания договора с новоиспечённым трейни, у Хёнджина счастливый взгляд. Он ещё не столкнулся ни с одним препятствием; он верит в себя и любит весь мир. Тот же Хёнджин, который вышел вчера к Чанбину из ванной, смотрел так, будто был готов кусать всех вокруг при любом неосторожном движении. Несколько лет в компании и год на улице буквально убили в нём желание верить людям. Где-то в этот момент Чанбин впервые задумывается, что собственными руками ломает жизнь многим людям. Нет, в целом, он понимал этот факт и раньше, но отстранённо, не принимая близко к сердцу. Но сейчас, когда в гостевой спальне у него спит живая иллюстрация этому утверждению, он переживает это гораздо острее, чем когда-либо до того. Он закрывает ноутбук и некоторое время ещё продолжает смотреть туда, где только что был экран, погрузившись в размышления. Чанбин хороший человек. Ну, по крайней мере, неплохой. Однако в текущий момент он ощущает себя последним ублюдком и удивляется сам этому — никогда не думал, что его так легко развести на жалость. С другой стороны, ему ли вообще удивляться после того, как он притащил домой какого-то левого бомжа, понятия не имея, кто тот такой? Это когда дела касаются бизнеса, Чанбин жёсток, практически жесток. Он с лёгкостью может вспомнить тот момент, когда принял решение о разрыве контракта с несколькими застоявшимися трейни, среди которых был и Хёнджин — и никакой жалости Чанбин тогда не ощущал. Более того, предложи ему кто сейчас взять Хёнджина обратно, компенсируя причинённые страдания, Чанбин пошлёт предлагающего нахер. Помочь — запросто, вкладываться в заведомый неликвид — нет. При всём его сочувствии. Однако это не значит, что Чанбин не может сделать больше ничего, чтобы хоть как-то компенсировать пережитое этому мальчишке с восторженным взглядом с фотографии. Ему — и всем другим таким же мальчишкам, которым всё ещё предстоит разочароваться в этом мире. Чанбин открывает ноутбук обратно и помечает в планировщике тему к следующему совещанию: переработку обязательств лейбла по отношению к трейни/айдолам после расторжения или непродления с ними контракта по инициативе самого лейбла. Потребуется, конечно, множество консультаций с финансистами, юристами, да и, разумеется, на совещании они обсудят лишь общую концепцию, одобрят основные пункты, а разработкой уже займутся подчинённые… Но Чанбин всё равно чувствует себя обязанным в будущем предоставлять хоть какие-то гарантии, чтобы защитить тех детишек, кому может точно так же не повезти с семьёй, как Хёнджину. Что же до самого Хёнджина… Чанбин крутит в руках стилус, раздумывает, пока до него вдруг не доходит — честно говоря, ошарашивает, словно пыльным мешком по голове, — что он ищет оправдание своему уже сформировавшемуся решению принять участие в его судьбе. Что это — всё ещё жалость или попытка заглушить глас совести, он понятия не имеет, да и, честно говоря, ему насрать. Главное, что он знает, — решение уже принято. Смысл рефлексировать? Он встаёт и идёт в гостевую комнату, куда несколько часов назад отвёл Хёнджина. Нажимает на ручку, толкает — тот даже не удосужился запереться, — и смотрит на него, во сне сжавшегося в комочек и максимально замотавшегося в одеяло. Замёрз, что ли? Чанбин подбирает с кресла аккуратно сложенный плед, тот самый, из гостиной. Наверное, когда Хёнджин только ложился спать, ему было тепло, а потом недостаток сна банально перевесил холод и не дал укрыться. Однако, когда Чанбин накидывает плед поверх одеяла и легонько подтыкает его в районе плеч, Хёнджин открывает глаза и резко садится. Сначала он явно не узнаёт Чанбина, лишь таращится на него большими перепуганными глазами, но потом моргает несколько раз и немного расслабляется. — Уже пора? — спрашивает он. — Спи, — Чанбин отрицательно качает головой. — Спи сколько хочешь. Я сейчас уеду и вернусь примерно к обеду. Хёнджин ощутимо подбирается: — С чего такая милость? — Почему нет? — пожимает плечами Чанбин. — Ты же говорил, что самое плохое в моём предложении — это что придётся потом возвращаться на улицу. — И? — тупит Хёнджин. — Так не возвращайся, — просто, как что-то очевидное, говорит Чанбин. — Оставайся. Спи. Ешь. Не пользуйся моей зубной щеткой и бритвой, всё остальное без ограничений. — Что, оставишь у себя помойную крысу? — вдруг скалится Хёнджин. У Чанбина так и просится на язык что-то дурацкое в духе: «Сам выкинул, сам подобрал, сам и оставлю», но он почему-то сдерживается. Думает, что если продемонстрирует жалость, то Хёнджина окончательно порвёт на тряпочки в порыве ненависти и тот всё-таки сбежит на улицу прямо сейчас и голышом, чтобы для гарантии. Кроме того, ему почему-то не хочется раскрывать все карты и показывать, что теперь он знает, с кем имеет дело. — Хватит, — в конце концов слегка агрессивно, повышая голос, просит он, потому что задолбало уже. — Хватит! Сколько мне, блядь, ещё извиняться? Оставлю, да! Мне тебе на заборе написать, чтобы дошло? Хёнджин вдруг сдувается. Опускает плечи и впервые за всё это время смотрит Чанбину в лицо. Судорожно бегает глазами, ищет что-то известное только ему одному. — Ты… серьёзно? — Серьёзно, — Чанбин пожимает плечами. — Мне можно остаться здесь? — снова переспрашивает Хёнджин. На его лице неверие. Чанбин, в целом, предполагает, что тот должен сейчас испытывать, и не слишком горит желанием поиздеваться, особенно в половину шестого утра, когда он сам ещё даже кофе не выпил. — Можно, — кивает он. — Будешь вести себя хорошо — не выгоню. — Что в себя включает твоё «хорошо»? — уточняет Хёнджин с видом «о, я нашёл, в чём тут подвох». — Ну-у… — глубоко задумывается Чанбин. — Не бить меня по голове и не пытаться ограбить? Не употреблять наркоту и не таскать её сюда? Хёнджин сразу же кривится: — Фу-у-у, нет, только не наркотики. Спасибо, насмотрелся, я к этой гадости и за километр не подойду. Ну хоть так, думает Чанбин. Если не врёт, одной заботой меньше. Впрочем, врёт или нет, выяснится по результатам посещения клиники. Тоже надо обговорить будет, кстати, но не сию секунду. — По поводу ограбления, судя по всему, таких возражений нет? — поддевает он. — Я не собираюсь никого грабить! — тут же возмущается Хёнджин. — И бить тебя по голове! Зачем мне? «Потому что хочешь отомстить», — почти отвечает Чанбин, но сдерживается снова. У него возникает ощущение, что он ведёт диалог с двумя Хёнджинами одновременно — один тот, что в его голове, другой настоящий, куда более тихий и менее злой, чем он себе представляет. — Деньги там всякие… — вместо этого предполагает он, но сам понимает, как это глупо звучит в двадцать первом веке в центре Сеула — всё, что крупнее сотни тысяч, уже только в электроне, и меняет тему: — Ладно, хер с ним. Спи давай дальше, если будешь мёрзнуть, можешь спиздить ещё одно одеяло у меня из спальни. Он делает пару шагов к двери, затем вспоминает и тормозит, оглядывается через плечо: — А, ну да. Еды в холодильнике вроде нормально, до обеда, думаю, дотянешь. Не думаю, что я задержусь, но если что — не пугайся. Хёнджин просто смотрит на него с непонятным выражением лица, и тогда сонный Чанбин, которому, честно говоря, лень разгадывать ребусы с утра пораньше, разворачивается и идёт на кухню делать кофе. За кофе он вообще жизнь отдать готов, особенно со своим режимом сна. Однако когда он уже заходит на кухню, то слышит за спиной торопливое шебуршание. Оборачивается — и это Хёнджин, завёрнутый по уши в одеяло с пледом, идёт следом, наступает на полы и изо всех сил пытается не упасть. — Ты чего? — удивляется Чанбин. — Спал бы и спал ещё. Он достаёт кофейную капсулу, ставит её в кофемашину, и в этот момент Хёнджин наконец подходит вплотную. Из-под одеяла показывается рука, несмело тянется вперёд и ложится на Чанбиново запястье. Удивлённый Чанбин смотрит на длинные пальцы, на обломанные под самый корень ногти, на царапины на суставах — и наконец вслушивается в то, что тот спрашивает. — Ты правда это имеешь в виду? — спрашивает Хёнджин. — Нет, я знаю, ты уже говорил, но… Ты серьёзно? Я не могу поверить, пожалуйста, скажи мне ещё раз, я могу остаться и мне за это ничего не будет? На «ничего не будет» Чанбин хмурит брови, потому что какого хрена, и с этим же выражением лица тыкает на кнопку «лунго» и поворачивается. — Можешь, — повторяет он, ему не сложно, в конце концов. Ловит чужое запястье и снимает со своей руки. Затем, всё ещё хмурясь, почему-то задерживает в своей руке, рассматривает, удивлённый — он своими пальцами, оказывается, может сразу два таких обхватить, и место останется. Как этот дохляк вообще живой ещё? Хёнджин судорожно, как-то непонятно вздыхает, и Чанбин наконец смотрит ему в лицо, видит напряжённые скулы, изломленные брови, и чувствует, как рвётся на свободу рука из его хватки. Хёнджин прячет лицо в ладонях, прижимает локтями одеяло, но то всё равно сползает, и оказывается, что тот всё ещё одет — целиком, полностью во всё то, что выдал ему Чанбин, как будто готов уйти, когда его выгонят, в любой момент. Он выше, не сильно, сантиметров на десять, и Чанбин со своего ракурса может видеть, как у него дрожит подбородок и трясутся губы. Что с ним делать вообще, с таким нежным? Ещё несколько секунд он ждёт, но, кажется, всё становится только хуже, потому что Хёнджин издаёт ещё один непонятный звук, смутно напоминающий всхлип. Не выдерживая, Чанбин отстраняется, забирает кружку и разбавляет кофе в ней отдельной порцией кипятка, чтобы догнать до нормального объёма, и поворачивается обратно. Хёнджин так и стоит, вздрагивая. — Кофе будешь? — с трудом удерживаясь от невежливого зевка, спрашивает Чанбин. — Н-н. Да… — бормочет Хёнджин. — Извини, я… Я не могу… Я просто не могу поверить… Пытаясь делать вид, что ничего не происходит, Чанбин достаёт вторую кружку (надпись «You're on the dark side» заставляет его усмехнуться: он уже и забыл, что у него такая есть) и повторяет привычные действия. — Молоко? Сахар? — Нет, спасибо, — Хёнджин торопливо вытирает лицо и отводит взгляд в сторону. — Я могу вернуться в комнату? — Одеяла подбери, — указывает ему Чанбин, ставит кружки, садится за стол и утыкается в мобильник. Тоже та ещё проблема, надо хоть какой-то этому ходячему несчастью выдать, чтобы позвонить мог, если вдруг что случится. Уже гораздо тише, замотавшись обратно и забрав кофе, Хёнджин уплывает по коридору, словно персонаж «Унесённых призраками», и в квартире воцаряется привычная тишина. Допивая кофе, Чанбин с лёгким любопытством — словно речь о ком-то постороннем — думает, что за всего несколько часов успел от этого отвыкнуть.