Изгой

Когда Чанбин просыпается утром — от звонка Чонина, потому что забыл поставить будильник, а будильник, блядь, он забыл поставить потому, что забыл спросить, на сколько, — то просыпается он в отвратительнейшем настроении. Вроде бы выпил немного, сначала соджу, затем хайбол, потом, спустя пару часов, ещё несколько хайболов, но то ли не следовало мешать, то ли просто пришла старость, прихлопнула Чанбина пыльным мешком по голове и сказала: «Привет, я теперь твоя», — но чувствует он себя хреново. Чанбин, в общем, далеко не в восторге от того, что во рту как будто пьяные мартышки ссали, плюс Минхо соизволил поднять жопу и уехать только в третьем часу ночи, когда ему принялся названивать встревоженный Феликс, поэтому ему пиздецки хочется спать, но — работа. Однако когда он выползает на кухню, то неимоверно удивляется, обнаружив там ужасно сонного, растрёпанного и помятого Хёнджина, медитирующего на открытый холодильник. — Чем ты обычно завтракаешь? — задумчиво спрашивает тот. — Кофе, — пожимает плечами Чанбин и запускает кофеварку. Заливает воду, вставляет капсулу — шесть утра, крепость двенадцать из тринадцати максимальных, имеет право, — и вылавливает из шкафчика любимую кружку. Хёнджин продолжает тупить в холодильник. — Может, рис? Или двенчжан чигге? — продолжает предлагать он. Чанбин, который точно знает, что никакого супа у него и в помине нет, удивляется: — Откуда ты его возьмёшь? — Приготовлю, — точно так же удивляется в ответ Хёнджин. — У тебя же всё есть: и паста, и овощи, и тофу. Ожидая, пока нальётся кофе, Чанбин раздумывает, но отчаянное бурчание его ещё со вчера не особо наевшегося живота даёт вполне однозначный ответ за него. Хёнджин смеётся и начинает выкладывать ингредиенты на стол. — Иди пока в душ, — советует он. — Я как раз успею. — Откуда ты вообще умеешь готовить? — удивляется Чанбин и никуда не уходит — остаётся смотреть. Хёнджин принимается чистить овощи — уверенно, будто всю жизнь этим занимался. — Я же жил… — начинает он, делает паузу и договаривает: — Отдельно от родителей какое-то время. Чему-то научился, так, чтобы с голоду не умереть. Как этот Ликс, про которого вы вчера говорили, который только брауни умеет. Вот я умею то, что готовится из подручных средств и за пятнадцать минут — рамён, рис и сто тысяч панчханов, — и мастерски делаю бутерброды. — Однако, — смеётся ещё не до конца проснувшийся Чанбин, — да я подобрал сокровище. — Всё, хён, — тут же краснеющий Хёнджин, смущённо хихикая, машет на него полотенцем, — иди отсюда, не отвлекай! Чанбин улыбается. Хёнджин в этот момент такой домашний и милый, в этом его новом немного слишком большом тёмном свитере толстой вязки с засученными рукавами, и он вписывается в эту квартиру так, словно был для неё создан. Такой сонный и уютный, он всё равно встаёт ради Чанбина — он не настолько туп, чтобы не понять, вот не надо тут, — и это греет душу. — Если ты будешь себя так вести, то я подумаю, что приютил доккеби, — говорит он. Хёнджин всплескивает руками и обиженно чихает. — Как ты себя чувствуешь? — тут же спохватывается Чанбин и отбрасывает прочь шутки. Приближается и уже привычно тянется ко лбу — померить температуру. Хёнджин замирает под его прикосновением, но, кажется, пока что он в порядке, учитывая, что сейчас ещё очень раннее утро и что он вырубился часов этак на пять раньше самого Чанбина. — Как будто и не болел, — задумчиво пожимает плечами Хёнджин, как только тот убирает руку. — Может, всё, выздоровел? — Хотелось бы верить, — кивает Чанбин. — Но ты всё равно одевайся теплее. Он отодвигается и проверяет, обут ли Хёнджин — и да, тот снова босиком. Выглядит, конечно, красиво, но почему-то возмущает Чанбина до глубины души. Вроде как он старается, впихивает в него лекарства, таскает носки, укладывает спать, а тут… Как будто плюют в лицо. На этом самом лице, наверное, сейчас очень хорошо отражается всё, что Чанбин думает по этому поводу, так что Хёнджин испуганно переступает с ноги на ногу и откладывает нож в сторону. — Я не… — начинает он, но снова замолкает. Как тот айдолом-то быть собирался, такой нервный, недоумевает Чанбин. Он же даже голос не повысил, ни слова критики не сказал, а Хёнджин уже глаза в пол опустил и плачет. Что, блядь? — Ты что, плачешь? — как идиот, будто сам не видит, переспрашивает он. Хёнджин поднимает глаза — огромные, действительно полные слёз, — и Чанбин начинает уже в своей голове пересматривать всю ту информацию, что у него накопилась про Хёнджина с учётом его внезапной чувствительности, и даже сомневается, выдержит ли это. Однако Хёнджин вдруг поднимает руку, аккуратно стирает с щеки слезу, смотрит на нее, на Чанбина и начинает громко смеяться. — Я… — он всхлипывает, — я… Сейчас… Зажимает себе рот рукой, смеётся, как будто его прорвало, не отводя глаз от ничего не понимающего Чанбина, и тыкает рукой в доску с уже наполовину нарезанным репчатым луком. Чанбин смотрит, моргает и только тут понимает, почему у него последние несколько секунд тоже резало глаза. — Ой, блядь, — он хлопает себя рукой по лбу, прикрывает ладонью глаза — ну правда долбоёб же, и почему он решил, что Хёнджин такая истеричка, и, главное, перепугался так, как будто это что-то значит? — Но я найду тапки, честно, как только с овощами закончу, — всё ещё сквозь смех обещает Хёнджин и признаётся: — Я правда забыл, тут так тепло. Чанбин убирает руку от лица и проверяет подогрев полов, после чего качает головой. — Можешь не обуваться, — вздыхает он, сидя на корточках перед регулятором. — Странно, что тебе не жарко, учитывая, что этот кот выставил вчера двадцать шесть и не выключил за собой. Я убавлю на пару градусов, а то через полчаса ты тут сваришься. — Как скажешь, хён, — машет рукой Хёнджин и возвращается к нарезке овощей, всё ещё улыбаясь себе под нос. Чанбин же идёт в душ бриться и делать всё остальное, что делает взрослый солидный корейский мужик по утрам, то есть мажет рожу и тело всякими кремами и сыворотками для осветления, увлажнения и защиты от солнца (которое только-только восходит, но уже ебошит так, что Чанбин думает не брать с собой куртку). И как только он заканчивает, звонит Чонин, чем портит всё удовольствие (когда это Чанбин перешёл с модуса «ненавижу всё» в режим «мне нравится жить так, как я живу»? Он сам не понимает. В тот момент, когда пришёл на кухню и столкнулся с уже проснувшимся Хёнджином? Раньше? Позже?), и не даёт ему ни нормально позавтракать, ни собраться, ни добраться до офиса. Чанбин не замечает, ни как быстро ест суп и выпивает кофе, как, даже не поблагодарив Хёнджина, принимается одеваться, как, не прощаясь, выходит за дверь и всё это время диктует указания, которые нужно будет передать Джисону и остальным, как только тот появится в офисе. В офисе небольшая катастрофа — по не зависящим от лейбла причинам срывается как минимум один тур (предварительно — штуки три, и все у айдолов первой величины, и это только за текущий календарный месяц) за границу, потому что ебаные авиалинии, у которых они арендуют джеты, плохо обслуживали свои самолёты, один из них упал, и теперь, выявив множество недостатков, управление по авиационной безопасности приостанавливает деятельность этих авиалиний на некоторое время («Насовсем», — тихо шепчет Минхо, который как всегда в курсе дел, ебучий волшебник). До самого обеда Чанбин не прерывается ни на секунду, висит на телефоне с переговорами, обсуждает возможность организации чартера или хотя бы разового фрахта под конкретные рейсы с несколькими авиакомпаниями, и местами успешно, но в общей сумме всё равно всё идёт через жопу. Поэтому, когда в районе двух в кабинет без стука врывается Джисон, ставит перед ним одноразовый стаканчик с кофе и плюхается жопой на стол, это всего лишь ещё одна неприятность в череде прочих. — Начальник-ним, — кланяется он. Выглядит пиздец как нелепо и смешно, но это просто Джисон. Проще смириться. — Что? — спрашивает Чанбин, укоризненно смотрит, а когда это не помогает, со всей дури хлопает Джисона по ляжке. — Подними жопу, блядь! Джисон поднимает ровно одно полужопие, и Чанбин выдёргивает из-под него помятый контракт с той самой проблемной авиакомпанией, в который он полез проверять графу о неустойке и отвлёкся на очередной звонок. Ладно, хоть не на ноутбук сел, Чанбин бы его точно убил. — Ты домой собираешься? — спрашивает Джисон без единого признака уважения. Он всегда такой — перескакивает со стиля на стиль, от улыбки к серьёзности, и, черт побери, Чанбин его за это обожает. — Нахуя? — удивляется он. — Я Чонина на обед позвал, — бесхитростно признаётся тот. — А ты всё не идёшь и не идёшь, и он сидит, как привязанный. — А ты уверен, что он не пытается сделать вид, что занят и не знает, как отказаться? — хмурится Чанбин, вспоминая предыдущее нытьё Чонина по этому поводу. — Не-а, — во все зубы улыбается счастливый Джисон. — Он меня с утра обнял, это точно значит, что я ему нравлюсь. — Обнял — это «обнял» или «я спрятал дырокол за своей спиной, и, чтобы до него дотянуться, ему пришлось меня обнять»? — Пе-е-ервое, — Джисон показывает язык. — Всё, вали отсюда, отдай мне своего секретаря, он мне нужен. — Не верю, значит, это была его любимая ручка, — фыркает Чанбин, но всё же послушно встаёт. Он бы забил на еду, но, во-первых, Джисон слишком доёбист и не отстанет просто так, и, во-вторых, есть ещё запись Хёнджина к врачу. Можно было бы просто отправить его на такси, но, учитывая пару моментов, Чанбину кажется, что лучше сопроводить того лично. И лично услышать, что скажет врач, особенно по поводу тестов на наркотики, потому что, хоть в целом он и расслабляется — Хёнджин не приносит проблем, не устраивает неприятных сюрпризов, — он всё равно помнит о вероятности наступления пиздеца. Джисон снова показывает ему язык, и, раскрывая настежь дверь в кабинет, Чанбин ловит взгляд Чонина и кивает себе за спину: — Если он тебя шантажировал, моргни правым глазом. Чонин яростно моргает левым глазом раз пять, а потом, спохватываясь, начинает моргать правым, затем, под хихиканье Чанбина, закрывает оба глаза и тоже смеётся. — Нет, хён, всё хорошо, — заверяет он наконец. — Он пообещал, что не будет больше приставать, и я согласился. — Если что — тут же звони, папочка спасёт тебя, — грозит пальцем Чанбин и наконец движется к выходу. — Ладно, Инни, вернусь после врача, не раньше четырёх, поэтому все встречи на вечер, звони, как только Coravia пришлют образец договора, и, раз тебя так удачно шантажируют, пусть Джисон сразу посмотрит. Вспомнив, он возвращается к своему кабинету, приоткрывает дверь — Джисон так и сидит — и оповещает: — Никакого секса в моём кабинете, узнаю — уволю нахер! И, под Джисоново, полное чувств «Ну блядь!», таки уходит прочь. Телефон, насильственно переведённый в режим «не беспокоить» — дозвониться может только Чонин, Чанбин думает, что надо бы добавить в список Хёнджина, только записать сначала его номер, — наконец молчит, в приоткрытое окно дует свежий ветер, и где-то в этот момент Чанбин снова вспоминает, что он отчаянно любит эту жизнь. Дорога домой оказывается неожиданно короткой — ехал бы и ехал, — но всему когда-то приходит конец. Он едет вверх на лифте, выходит сквозь услужливо расступающиеся створки, и от запахов в квартире у него вдруг сводит живот. Он торопливо разувается, проходит по коридору, и из кухни до него доносится негромкая музыка. Хёнджин, всё в том же свитере и джинсах, стоит у плиты и помешивает что-то в небольшой кастрюльке. Как ему сказать, думает Чанбин, что завтра вообще-то придёт прислуга и займётся готовкой еды на следующие несколько дней? — Что готовишь? — спрашивает он, и Хёнджин, вздрагивая, роняет на пол полотенце, о которое как раз вытирает руки. — Хён! — радуется он, обернувшись, выключает музыку и поднимает полотенце. — Ты голодный? Хочешь ттокпокки с рисом? — Очень хочу, — кивает Чанбин, потому что живот уже начинает откровенно болеть в надежде получить хоть что-нибудь съедобное. Спустя всего минуту, которая требуется Хёнджину на то, чтобы наполнить тарелку, он получает свою порцию с лежащими поперек металлическими палочками. Даже не успев сесть, он подхватывает первый тток, запихивает его в рот и стонет от наплыва чувств — так ему вкусно. — Хорошо-то как, — выдаёт он, прикрывая глаза, и снова набивает рот. — Сядь хотя бы, — смущённо смеётся Хёнджин и, подавая пример, устраивается сам за столом с тарелкой. Этот высокий стол Чанбина тоже по большей части раздражает, потому что он не корейский и потому что он высокий, что в целом одно и то же. Но в такие дни, как вчера (и сегодня, по инерции) — то есть после нескольких часов торжественного обеда с кем-то высокопоставленным — он откровенно ценит возможность сесть по-уебански, подтянув одну ногу к себе на сиденье и сгорбившись. Словно нарочно — невозможно отличаться ещё сильнее, но тот как-то умудряется — Хёнджин ест с ровной спиной, аккуратно, и это его бы как раз запускать к японцам, а не жопорукого Чанбина. Потом он кладёт в рот ещё немного риса, смоченного в соусе с кочуджан, и на несколько минут, пока тарелка не пустеет, он исчезает из этого мира. — А что за врач? — спрашивает Хёнджин, когда Чанбин приходит в себя и откидывается на спинку стула. Встав, он собирает тарелки и делает вид, что его абсолютно не волнует ответ. — Кто-то из компании? — Да, — кивает Чанбин, поглаживая живот — это было хорошо, и он действительно наелся. — Смысл куда-то ещё обращаться, у нас неплохая клиника. Хёнджин коротко вздыхает. — Хорошо, — говорит он, и почему-то в его голосе Чанбину слышится обречённость. — Сейчас я оденусь. И всю дорогу до клиники он молчит, смотрит или в окно, или в телефон. Чанбин, сам погружённый в раздумья по поводу работы, до последнего не обращает на это внимания; только когда на его «приехали» Хёнджин коротко угукает и, старательно отводя взгляд, вылезает из машины, он начинает подозревать, что тот волнуется. С чего бы это? Всё-таки обманывает по поводу наркотиков? Через несколько минут ситуация проясняется. Кивнув администратору на ресепшн, Чанбин проводит Хёнджина к нужному кабинету — спасибо, Чонин, за комментарий в расписании — и распахивает дверь. — Здравствуйте, — им навстречу встаёт высокий темноволосый мужчина с мягкими чертами лица и широкой улыбкой. Чанбин его прекрасно помнит, но, как часто у него бывает с низшим персоналом, не по имени, так что он успокаивается — Ким Сынмин хороший врач, он предан своей работе и не станет скрывать от Чанбина что-то важное, даже если вдруг начнёт сочувствовать Хёнджину. Но Ким Сынмин не сочувствует… Вроде бы. Он просто улыбается и кивает: — Хван Хёнджин-а! Приятно снова тебя увидеть в наших стенах! Ты снова в рядах трейни? Хёнджин издаёт невнятный звук, Чанбин поворачивается к нему и сталкивается с ним взглядом. В его глазах ужас и паника, рука, которой он тянется к лицу, дрожит, как и выставленная перед собой. — Я… — вот теперь в голосе Хёнджина настоящие слёзы, и как вообще Чанбин с утра мог перепутать? — Я… Пожалуйста, я всё объясню…