Изгой

Чанбин ни в коей мере не нежен и не романтичен. По крайней мере, сейчас, когда хочет показать Хёнджину, о чем идёт речь, и получить то, чего хочет, сам. Он властен, напорист и эгоистичен — никаких аккуратных касаний губ, он врывается в рот Хёнджина языком, бесцеремонно исследует его и провоцирует на ответ, и Хёнджин ошарашенно отвечает. Они сталкиваются языками, но ведёт здесь всё-таки Чанбин, и Чанбин же решает, когда наступает пора прекратить — а наступает она спустя всего несколько секунд, когда ему отчаянно начинает хотеться завалить и распластать Хёнджина прямо на этом диване, пометить его всего и заставить сорвать голос от крика. Напоследок он кусает его за нижнюю губу, оттягивает и выпускает, и отстраняется. Хёнджин тяжело дышит, смотрит так, как будто увидел привидение или осознал, что волшебство существует на самом деле. — Примерно так, — выдыхает Чанбин, продолжая прерванный разговор. Хёнджин, кажется, уже забывший, о чём шла речь, переспрашивает: — Что «так»? — Примерно так можно было бы обойтись без выплат, — повторяет Чанбин. — Однако тебе нужны деньги, и это многое упрощает. — Я не… — Хёнджин вздрагивает и замолкает под насмешливым взглядом Чанбина. Сложно пытаться убедить в своём равнодушии кого-то, под чьим поцелуем ты плавился ещё несколько секунд назад. Чанбин цепляет его за подбородок и смотрит в глаза, мысленно думает, что хуёвый из него казанова — но с Хёнджином иначе никак. — Нужно ли мне вообще задавать хоть какие-то вопросы, — вслух провокационно рассуждает он, — или стоит просто перекинуть тебя через плечо, унести в спальню, а потом выдать карту с деньгами? — Засунь себе… — начинает Хёнджин и дёргает подбородком, вырываясь из хватки. Кажется, он крайне не в восторге от этой идеи, раз снова вспоминает те же формулировки, что и в день знакомства. — Да-да? Куда? — Чанбин насмешливо приподнимает брови. От него хуй так просто избавишься и убежишь: вместо подбородка он ведёт подушечками пальцев по точёной покрасневшей скуле, заправляет давно уже свисающую прядь за ухо и, не скрывая этого, откровенно любуется. Какой же он всё-таки красивый, зараза этакая!.. — Никуда, — после паузы отвечает та самая зараза. Снова отводит глаза. Эти смешанные сигналы Чанбина уже слегка заёбывают, учитывая, что ничего дальше Хёнджин говорить явно не собирается, смотреть на него тоже, но, похоже, всё равно чего-то ждёт. Типичный подросток, который сам не знает, чего хочет. Однако с Чанбином такое не прокатывает и не прокатывало никогда, у него давно уже выработан иммунитет против всех этих мальчишеских попыток под видом совета выдавить из него подробную, вплоть до каждого вздоха, инструкцию, как стать успешным. — И всё-таки тебе придётся решить самому за себя, Хёнджин-а, — решительно качает головой Чанбин и, пока говорит, легонько гладит его за ухом. Тот, разумеется, игнорирует. — Можешь считать это официальным предложением, если тебе нужно услышать это прямым текстом. Секс, сопровождение, возможно, выполнение мелких поручений в обмен на деньги. Жильё я в этот список не включаю, потому что об этом мы договорились раньше. Если захочешь, в будущем можешь переехать, но сейчас, пока ты приходишь в себя, я бы не рекомендовал этого делать. Хёнджин неожиданно изучающе смотрит ему в лицо снизу вверх. — У тебя есть тайная комната с цепями, и плетками, и головами предыдущих любовников? — абсолютно серьёзно спрашивает вдруг он. — Поэтому ты не можешь никого себе найти? — Что? — Чанбин не выдерживает, срывается, мелко хихикает себе под нос: — Это вот щас отсылка к чему была, к Синей Бороде или к дохуялириону оттенков серого? С чего ты это вообще взял? — Бесплатный сыр только в мышеловке, — с полной уверенностью в своих словах повторяет Хёнджин. — Где подвох? В чём он? Чанбин почти теряется от этого вопроса. В самом деле, что на такое можно ответить, особенно когда подвоха вообще-то нет? Если так и сказать, не поверит же, сразу видно. — В моём вечном отсутствии дома? — наконец растерянно предлагает он как вариант. — Я, конечно, буду стараться освобождать больше времени, но вряд ли в ближайшие месяцы будет лучше, чем сейчас, а уж отпуск не раньше лета, когда пройдут все премии. Поэтому тебе придётся как-то развлекать себя самому. — Это не подвох, — сходу отвергает Хёнджин и продолжает: — Ты убиваешь людей? Глава мафии? Должно же быть хоть что-то! Он настолько жалобный в этот момент, что Чанбину так и хочется согласиться хоть с чем-нибудь, только чтобы тот убрал это выражение с лица. Но — увы. Задолбавшись стоять, Чанбин убирает руку — Хёнджин еле заметно поднимает голову следом, словно пытаясь продлить прикосновение, — и садится рядом. На этот раз, по крайней мере, он действительно задумывается, на полном серьёзе, какими отрицательными качествами обладает. В принципе, если вспомнить некоторые претензии Минхо, то на этот вопрос достаточно легко ответить. — Я слишком много решаю за других, — признаётся он, откидываясь на спинку и закидывая руки за голову. Рукава футболки тут же натягиваются вокруг бицепсов, врезаются в кожу. Под взглядом Хёнджина Чанбин напоказ напрягается и усмехается, когда тот быстро отводит глаза. — Нет, серьёзно, когда я принимаю какие-то решения, то частенько забываю спросить, надо ли это вообще тому человеку, за которого я решаю. — Например? — неожиданно заинтересовывается Хёнджин. Неужели такой ответ его устраивает? Чанбин обречённо машет рукой: — Ну вот тебя притащил. Конечно, вряд ли тебе было бы лучше на улице, но, если задуматься, то были же и другие варианты, без этой односторонней зависимости. Или вот то, с чего мы начали. Тебе вообще мужчины нравятся? Сексом хоть занимался? Я ж даже не спросил. Про то, нравится ли он сам Хёнджину, Чанбин не спрашивает, потому что в целом ответ очевиден, вопрос только в том, понимает ли это вообще Хёнджин или до сих пор пребывает в иллюзиях, что до глубины души гетеросексуален. Однако, договаривая, он только сейчас, вот прямо в процессе этой речи задумывается, что действительно иногда слишком давит на людей — да на того же Хёнджина, на Минхо, на Чонина. Не на Джисона, конечно, — на него хрен надавишь, и не на Феликса — силы воли не хватает. Но, в любом случае, Чанбин слишком потакает своим желаниям. Сейчас, например, он желает затянуть Хёнджина на колени и вжаться членом в его мелкую задницу. Хёнджин, не подозревая о том, что ему угрожает прямо в эту секунду, кивает: — Да и снова да. Правда, хён, — вдруг протестует он, снова переходя на привычно-домашнее разговорное, — за это время ты не сделал ничего плохого. Даже если то, что ты предлагал, казалось мне страшным, всё равно оказывалось, что ты знал лучше и что по-твоему правильнее. — Минхо бы тебе язык пригрозил отрезать за то, что не помогаешь в праведной борьбе с моей самоуверенностью, а только подливаешь масла в огонь, — смеётся Чанбин. — Значит, говоришь, я лучше знаю, эги? Опустив голову, Хёнджин кивает, теребит что-то в руках, и Чанбину вдруг шибает в голову подозрением, что это не просто комплимент, а прямое — ну, насколько Хёнджин вообще в состоянии об этом говорить, потому что, судя по всему, вне широкого мира оскорблений он говорит об этом хуёво, — предложение сделать всё по-своему. — Что ж, тогда иди сюда, — хлопает Чанбин себя по коленям и, предвосхищая, добавляет: — Это не вопрос. Но ты можешь сказать «нет» в любой момент. Хёнджин привстает, разворачивается, перекидывает ногу и усаживается Чанбину на бёдра, всё это время старательно глядя куда угодно, но не ему в лицо. Почти рефлекторно обхватывая ладонями талию — ужасно тощий, как будто весь год не жрал, ещё чуть-чуть худобы, и сомкнутся и так не самые большие Чанбиновы ладони, — Чанбин притягивает его ближе, пока, наконец не ощущает его всем телом, как хотел последние несколько минут. Член дёргается — ему, как малолетке, уже достаточно прикосновения, чтобы начать возбуждаться, слишком долго он просто так глазел. — Нужно ли мне задавать хоть какие-то вопросы, — в самое ухо шепчет он Хёнджину, дословно повторяя сам себя, — или мне стоит перекинуть тебя через плечо и унести в спальню? Про деньги он молчит — не время, потому что разговор от секса за деньги как-то неожиданно смещается к просто сексу. В этот раз Хёнджин просто несмело кивает. И этим подписывает себе приговор, потому что Чанбин спешит воспользоваться ситуацией, не оттягивая ни на секунду, по крайней мере, пока Хёнджин не окажется под ним, покорный и голый, с раздвинутыми ногами. Перекидывать через плечо, конечно, не перекидывает — очень уж удобно тот сидит, — но подхватывает одной рукой под жопу и, скомандовав: «Держись», тащит в спальню, благо недалеко — соседняя дверь. Хёнджин пиздецки лёгкий, почти как пушинка, подуешь — и улетит, Чанбин давно таскает в зале веса, наверное, вдвое больше, поэтому процесс перемещения проходит без проблем. Он опускает Хёнджина спиной на кровать — на которой уже вечность бывала сугубо Чанбинова волосатая жопа и ничья иная более, — и, больше не размениваясь на обсуждения, агрессивно целует. Этого слона давно пора было придушить самому. Хёнджин как уцепился за шею в процессе переноса и обнял ногами за талию, так и не отцепляется; наоборот, висит-вжимается всем телом, отвечает на поцелуй и тяжело дышит ему в рот. У него, мальчишки, быстрого на подъём, уже стоит так, что, кажется, вот-вот проткнет Чанбина насквозь, и, не умея сдерживаться, тот толкается навстречу Чанбину, изо всех сил напрягая каждый раз ноги. Чанбин нависает над ним на вытянутых руках, не в силах оторваться, потому что Хёнджин неожиданно затягивает — в первый раз он то ли не понял, то ли лучше контролировал себя, осознавая, что всего лишь пытается показать, чего тот лишается. Но сейчас — сейчас Хёнджин, если ему ничего не ёбнет опять в голову, полностью в его власти, а Чанбин, как подросток, слюнявит ему губы. От злости он кусает одну из этих губ, и Хёнджин неожиданно отзывается громким стоном — ярким, нежным, — и Чанбин вновь сцеловывает все звуки. На миг отстранившись, он смотрит ему в лицо: глаза мутные, как будто наркотой накачали, и, смотри он на всё это со стороны, Чанбин бы забеспокоился. Но здесь и сейчас он точно знает, что Хёнджин в последний час ничего не мог принять чисто физически, а значит, его кроет просто так, от возбуждения и наплыва впечатлений. Куда более практичный и прагматичный Чанбин ему, пожалуй, даже слегка завидует. И это только от поцелуев, думает он, что же будет, когда они перейдут к дальнейшим действиям? На этот вопрос нет ответа, точнее, нет такого ответа, который можно было бы выразить только словами. Всё, что остаётся Чанбину, — это лишь двигаться вперёд, чтобы увидеть всё самому. Скользнув губами вдоль челюсти, Чанбин ласково кусает за подбородок, проходится лёгкими, как пух, прикосновениями к белоснежной шее — как можно вообще быть таким светлокожим, будучи этническим корейцем, удивляется он, не уделяя осветлению специально кучу времени и сил. Но Хёнджин действительно бледный настолько, что хочется прятать его от солнца и чужих глаз, смотреть только самому и в темноте. На этой светлой коже, однако, хорошо видны все те следы, что оставляет после себя Чанбин, и после первого покраснения, вот-вот грозящего перейти в синяк, Чанбин не выдерживает. Ему жизненно важно становится проверить, везде ли у Хёнджина такая нежная и сладкая кожа, везде ли следы остаются настолько хорошо — и он, продолжая упираться левой рукой, правой цепляет низ свитера и тянет вверх. — Раздевайся, — приказывает он неожиданно глухо, потому что, оказывается, почему-то затаивал дыхание. Знать бы ещё нахуя. В глазах Хёнджина мелькает что-то, отдалённо похожее на разум. «Тараканы проснулись», — в лучших традициях уверенно определяет Чанбин и решительно усыпляет их обратно лёгким, но уверенным поглаживанием вдоль члена прямо сквозь штаны, натягивая ткань так, чтобы в неё упиралась головка. Мгновенно проваливаясь обратно в сладкий туман, Хёнджин отцепляется, стонет и толкается ему в руку. Снова возвращаясь с укусами к шее Хёнджина, Чанбин меняет руку на колено, вжимает ему в пах и всё-таки лезет под свитер — его буквально тянет потрогать это тело наконец собственными руками, составить собственную карту и отпечатать её на внутренней стороне век. Впалый живот — ни грамма лишнего жира, да и откуда бы; под ладонью тут же напрягается пресс, и Чанбин очерчивает слабые, нетренированные мышцы пальцами. Выше — грудь; он задирает свитер до самой шеи и спускается ниже, скользит губами к соскам. На языке — чуть солоно, и горько, и одновременно сладко. Как можно описать вкус человеческого тела, тем более тела, которое тебе нравится настолько, что прёт уже от далеко не самых интимных поцелуев? Хёнджин выгибается в спине ему навстречу, раздвигает ноги ещё шире, корябает ногтями по загривку, и его ладони из панически-хватающихся вдруг становятся ловкими и целеустрёмленными. Почему-то Чанбин пропускает мимо ушей его предыдущие слова о наличии сексуального опыта — ну, или просто по жизни Хёнджин создаёт вайбы неёбанного девственника, — и, когда тот, сдвинувшись ниже, уверенно гладит по спине, скользит по позвоночнику под резинку штанов, не обнаруживает трусы и, ни капли не смущаясь, с силой сжимает ягодицу, Чанбин натурально охуевает. Впрочем, жопу он качал и, видимо, не зря, там есть что пощупать в результате — судя по издаваемым Хёнджином звукам, тот доволен донельзя. Или, возможно, дело в том, что на внутренних хёнджиньих весах гирька «поебаться» наконец перевешивает чашу с тараканами, и он решает показать Чанбину, что вообще-то не бревно. Так или иначе, но Хёнджин наконец перестаёт смущаться, выдёргивает руку и тащит с себя свитер, заставляя Чанбина отодвинуться, чтобы не получить локтями по лицу, и отбрасывает куда-то на пол. Под ним только голая грудь, которую Чанбин сразу придирчиво оглядывает, выбирает место для нового укуса. Под его взглядом Хёнджин снова выгибается, вжимается ему в колено и выставляет шею, к которой вдруг тянется рукой. Чанбин поначалу не обращает внимания, занятый его грудью и попыткой понять, какой из сосков чувствительнее, но когда Хёнджин неожиданно хрипит, он отрывается и смотрит. Судя по выражению лица, искажённому в сладостной муке, Хёнджин делает это бессознательно, вряд ли понимая, что хватается за горло уже которую секунду, и дышит так, будто уже перекрыл себе кислород. Чанбин ошарашенно качает головой — вот так подарочек, и за запястье оттягивает руку в сторону. И — словно ломает забытье, вытаскивает из него Хёнджина в реальность. Тот вскидывает голову, моргает в лицо Чанбину, облизывает пересушенные губы — и разве можно не начать целовать его снова? Губы Хёнджина мягкие, податливые, нежные, несмотря на то, как груб иногда с ними Чанбин. Он охает Чанбину прямо в рот, скулит, и до самого последнего момента Чанбин думает, что держится неплохо, учитывая такой соблазн, но потом Хёнджин вдруг отстраняется. — Хён, — шепчет он и улыбается, не только губами, но и всем лицом, щурится и просительно морщит нос: — Трахни меня уже. — Эги, — выдыхает Чанбин. Эта просьба незнамо что делает с ним в целом и его членом в частности. Кажется, что ещё одно слово с этими интонациями — и он просто взорвётся. — Раздевайся. Сам он до сих пор одет, и это непорядок. Он отодвигается, стаскивает футболку, затем сдирает штаны (нет, трусов нет нарочно, да, Чанбин слишком расчётлив), а Хёнджин, вместо того чтобы тоже раздеться, просто рассматривает его, приоткрыв рот. Ещё чуть-чуть — и закапает слюнями. — Охренеть, — выдыхает он наконец. — Можно потрогать? Вместо ответа Чанбин напрягает плечо и заставляет грудную мышцу дёрнуться раз, другой, третий. Хёнджин восхищённо выдыхает и тянет обе руки разом, кладёт и сжимает. Передвигает выше, на плечи, оглаживает бицепсы, по животу — пресс у Чанбина есть, конечно, но не доска, совсем не доска, потому что пожрать он тоже любит, — спускается ладонью ниже. Ещё мгновение — и Чанбин охает, наконец-то узнав, как ощущаются эти длинные и изящные пальцы, обхватывающие его собственный член. Охуенно ощущаются, если честно. Охуеннее бы ощущался, наверное, только весь Хёнджин на его члене, но тут уже дело за самим Чанбином. Он тяжело дышит, опирается на трясущуюся руку и закрывает глаза, потому что внимательный взгляд Хёнджина, кажется, способен вынуть из него всю душу. Тот водит ладонью по всей длине — а Чанбин немаленький, на секунду, — так, что с каждым движением головка упирается в основание ладони, и, кажется, даже сопит в такт. От особо удачного движения Чанбин шипит сквозь стиснутые зубы и оттягивает за запястье руку помощи. — Хватит, эги, — приказывает он. Хёнджин улыбается, но как-то слабо, несмело: — Тебе не нравится? А, ну да, думает Чанбин. Тараканы. — Меня ждёт кое-что поинтереснее, — он дёргает резинку штанов Хёнджина, тянет их вниз и вываливает наружу длинный — длиннее чанбиновского, — но тонкий член. В точности такой, как и следовало ожидать от человека ростом за сто девяносто. — Не хочу спустить в кулак раньше времени. Снимай. Хёнджин быстро стаскивает штаны, отпихивает их ногами прочь, снова раздвигает колени — широко, с недоступной до сих пор Чанбину лёгкостью — и провокационно улыбается. Интересно, думает Чанбин, выковыривая смазку из-под кровати, будет ли он улыбаться так же через минуту? Через минуту Чанбин только-только достаёт бутылку — укатилась, скотина, слишком далеко, — и улыбка Хёнджина к этому моменту несколько тухнет. Ну да, блядь, профи-ёбарь. Сахарный папочка. А ты, малыш, думал, что будет легко? Чанбин хмурится, думая всё это, растирает по пальцам смазку, и Хёнджин настороженно следит за его действиями. Атмосфера в комнате как-то неуловимо меняется. Да, у Чанбина тоже есть свои тараканы, и вот они, раз проснувшись, засыпают куда неохотнее и бодрствуют дольше. Кто бы, правда, сказал ещё об этом Хёнджину. Что ему нужно бояться, злиться, раздражаться или ещё что-то, потому что в этот момент репутация Чанбина работает против него. Привыкший, что всё, что он делает, воспринимается на ура, Хёнджин приподнимается, закидывает ему руки на плечи, обнимает за шею и неожиданно тянет на себя так быстро, что Чанбин, не успев среагировать, падает на него всем весом, еле-еле отведя в сторону руку со смазкой. Предвосхищая недовольство, Хёнджин целует его — впервые сам, — дразнит языком и гладит изнутри, и что-то в душе Чанбина переворачивается от его старательности и торопливой нежности. За что ему вообще такое сокровище? — Эги, — отодвигаясь, предупреждает он. — Расслабься. И скользит пальцами к ягодицам, размазывает смазку по дырке, трёт, пока только снаружи, но Хёнджин реагирует так бурно, будто в него уже вставили и провернули. Он громко скулит, и Чанбин видит поджатые на ногах пальцы. Ему даже интересно становится — как тот до сих пор держится и не кончает, но, судя по трясущимся коленям и налитому члену, первый за сегодня оргазм уже очень близок. Давно уже не занимавшийся этим Чанбин оценивающе смотрит в лицо Хёнджину, пытаясь понять, на сколько его хватит. — Хочешь кончить сейчас, эги? — задумчиво спрашивает он. — Или чуть попозже? — Позже, — решительно дышит Хёнджин. — Одновременно с тобой. Звучит как какая-то крайне романтическая хуета, но кто такой Чанбин, чтобы сейчас с ним спорить? Не в тот момент, когда он проникает кончиком фаланги внутрь, растягивает узкое мышечное кольцо, чтобы хоть палец поместился. Тот вообще нижним был хоть раз? Хотя, судя по тому, как Хёнджин уверенно подставляется — был, причём неоднократно и с удовольствием. Ну не тянет его поведение на поведение зажатой, с порванной когда-то жопой жертвы, хоть убей. И кусается Хёнджин прилично, пусть и словами, и ударить наверняка сможет без сомнений, и ноги расставляет с удовольствием. Особенно сейчас, когда начинает подаваться навстречу. Ощущая, что смазки всё-таки становится маловато — на водной основе, зараза, — Чанбин извлекает руку, и Хёнджин злобно шипит. — Хён, — он угрожающе щурится, — если ты сейчас же не продолжишь… — То что? — с интересом уточняет Чанбин, выливая на пальцы целую лужицу. — То я… я… — Хёнджин медлит, явно выбирает наиболее подходящий способ отомстить и выпаливает: — Я тогда не буду называть тебя «папочкой»! Чанбин изумлённо замирает. Это, блядь, в смысле? — Хёнджин-а, — аккуратно тянет он, — а с чего ты взял, что я этого хочу вообще? — Ну, — неуверенно бормочет тот, — «эги» твоё вечное, обращаешься как с ребёнком… — Предлагай что-нибудь ещё. Только не «котик», «зайка» и остальную банальщину, — морщится Чанбин. — Блядь, нет, хорошо, что ты это сказал сейчас, а не в процессе, у меня бы всё упало. — А так ещё нет? — Хёнджин, правда, и сам видит, что стоит как по заказу, поэтому вопрос скорее риторический и про мотивы непознанной чанбиньей души. — Не знаю, может, «Джинни»? — А так, — Чанбин снова проскальзывает пальцами — сразу двумя — в тёплое, тесное, жаркое и шевелит ими, выбивая из только было успокоившегося Хёнджина неожиданно громкий и жалобный стон. Повторяет — и Хёнджин со всхлипом расставляется ещё шире, практически в шпагат. Успех, ключевая точка найдена с первой попытки. Вспоминая, Чанбин договаривает: — А так у меня ещё есть шанс. Джинни, значит? Джинни хочет быть взрослым мальчиком, а не ребёнком? — Джинни хочет, чтобы его выебали так, чтобы он ещё неделю стоять не мог, — жалобно просит Хёнджин. — Стой, дай я… Он отстраняется, сползает с Чанбиновой руки и переворачивается на четвереньки. Ждёт несколько секунд, топырит жопу, как кошка в течке, и намекающе трясёт ею перед Чанбином. Такому соблазну противостоять невозможно, но начинает Чанбин с того, что кусает его за находящуюся прямо перед носом розовую голую ягодицу. Влажный отпечаток руки Чанбина в смазке порождает банановый вкус во рту, и Чанбин размазывает его языком по ямочкам на пояснице, вдоль позвоночника, ползёт выше, пока не утыкается членом прямо в задницу. Хёнджин выгибается сильнее в его руках, прижимается спиной к груди, и Чанбин на всякий случай придерживает его за плечи, сам сдерживаясь только чудом. Кажется, так просто, так легко просто взять и чуть толкнуться вперёд, но он не мальчик и знает, какими последствиями всё это может закончиться для Хёнджина, так что терпит как может. — Эги… — он спохватывается: — Джинни, погоди, два пальца — слишком мало, я тебя порву. — Насрать, — бросает через плечо Хёнджин, но всё же шипит и подставляется под растяжку снова. — А если я тебя порву, то ты не сможешь двигаться, трахаться и, собственно, срать на протяжении ещё как минимум недели, и это если обойдется без травм. — Ладно, это аргумент, — недовольно соглашается Хёнджин, и в награду Чанбин снова сгибает пальцы и давит на простату. — Ещё бы это не был аргумент, — усмехается он. — По поводу трахаться-то — конечно, — мстительно отвечает Хёнджин, когда прекращает издавать скулящие звуки, — твой член ещё у меня в заднице не был, а я уже по нему скучаю, и, хён, это не комплимент! Вероятно, ему следует поторопиться, с огорчением понимает Чанбин. Несмотря на то, что сам он тоже почти на грани, ему хочется растянуть происходящее навечно. В очередной раз разводя пальцы, он прикидывает и думает, что вот теперь, наверное, нормально, и от этой мысли его в буквальном смысле сотрясает дрожью. Убрав руку, он проводит пару раз по члену, размазывая остатки смазки, и наконец пристраивается к заднице Хёнджина. Хёнджин сам толкается навстречу, снова изображает кошку в течке, почти мяучит, но не замирает, втискивается жопой до упора, даже несмотря на то, что очнувшийся Чанбин пытается зафиксировать его за поясницу. Но горячей тесноты так много, она так хороша, что он, вдвигаясь, в унисон — чуть ли не громче — Хёнджину стонет. — Джинни-я, — наваливается он до конца и прижимает его собой к постели, — боже, как хорошо, какой ты тесный, чёрт побери… Хёнджин движется с ним одновременно, — и это радует: значит, он либо не испытывает боли, либо она слишком слаба, — и вцепляется пальцами в простыню под собой, комкает её, шумно сопит и почти плачет, когда Чанбин почти садится сверху на его бёдра и движется короткими толчками, каждый раз попадая в простату. Игнорируя жалобные стоны, Чанбин наклоняется, обеими руками проводит по гладкой спине, растирает лопатки, боковые мышцы, скользит ладонью по шее и, решившись, пережимает напряжённое горло. Хёнджин захлебывается очередной попыткой вдохнуть, пытается отодвинуться, но лишь больше в результате вжимается Чанбину в спину, глубже насаживается на член, хотя куда уж больше. На пару секунд убирая ладонь, Чанбин даёт ему возможность вдохнуть, и снова толкается, чередует нажатие на трахею и движение тазом, почти с исследовательским интересом наблюдая за реакцией Хёнджина. Он и сам-то держится хреново, но кончить вперёд своего нижнего — не просто моветон в глазах Чанбина, а настоящий позор. Хёнджин хватает губами воздух, и тут снова проявляется их чёртова разница в росте: Чанбин отчаянно хочет его губы, но банально не может дотянуться, как бы ни выгибался тот в его руках. Можно, конечно, сломать Хёнджина, поставить его на колени и кончить ему в глотку спустя несколько секунд — но разве в этом вся суть удовольствия? Мысли о горловом минете в исполнении Хёнджина делают с ним непредсказуемые вещи. Вроде бы ещё несколько секунд считавший, что даже не близок к оргазму, Чанбин вздрагивает и тяжело дышит, и снова пережимает дыхательные пути Хёнджину, который, кажется, от этого только в восторге — по крайней мере, звуки, которые он издаёт, уже не ложатся ни в одну классификацию, и если бы у Чанбина были соседи, то, возможно, они захотели бы вызвать полицию. Снова получив возможность сделать вдох, Хёнджин почти плачет: на глазах у него выступают слёзы, от особенно сильного толчка он переходит на крик и, раздвигая ноги до упора, целиком ложится на кровать. Чанбин обхватывает его в клинче, фиксирует, прижимает к себе — и он уже близок. Для полного успеха ему не хватает всего ничего, может быть, минуты движений, и он толкается быстро, глубоко, по ощущениям — где-то в районе желудка, — и в порыве эмоций вцепляется зубами в маячащую перед глазами плечевую мышцу до крови, со всей дури. Он на грани, он действительно на грани, и усиленно пытается её перешагнуть, но не выходит, пока Хёнджин вдруг не выплёскивается после очередного нажима на шею. Брызги спермы вкупе с компульсивными вздрагиваниями Хёнджина вокруг его члена мгновенно толкают Чанбина на ту сторону, и ещё несколько длинных мгновений он просто ждёт, поглощённый удовольствием, лишь непроизвольно ослабив силу сжатия ладоней. Когда Чанбин приходит в себя, то выпускает Хёнджина из хватки (но не объятий), выходит из него и, не обращая внимания на то, что пачкает постельное бельё, помогает ему улечься. Хёнджин расслаблен, если не сказать больше — равнодушен и безволен, в его глазах снова бессовестный туман, и Чанбин губами собирает непроизвольно сказывающиеся по его щекам слёзы. — Джинни-я, — зовёт он. — Эги, ты меня слышишь? Ноль реакции. Догадываясь, в чём дело — банально затрахал, в буквальном, сука, смысле, надо было всё-таки дать ему кончить разок в начале, — Чанбин собирает себя в кучку и встаёт. Он уже давно отвык от классического «поухаживать за партнёром» — не в последнюю очередь по причине отсутствия этих самых партнёров, потому что шлюх Чанбин не переносит, — и от необходимости чистить постель после секса, но, в целом, думает он, это того стоило. Он возвращается из ванной, протирает одеяло от спермы — перестилать его он сейчас тупо не осилит, — и следом Хёнджина. Очень странно трогать его за задницу, пока тот не реагирует — попахивает сомнофилией, и это вовсе не та штука, которая Чанбина заводит. Но альтернатива — тащить в душ, на что он он себя сейчас тоже не ощущает способным. Ему бы вытащить из-под Джинни одеяло, лечь рядом, да укрыться вместе, полежать в тепле. Прежде, чем он это делает, Хёнджин несколько раз быстро моргает, темп его дыхания ускоряется. — Хён, — зовёт он, ещё не понимая до конца, что изменилось, почему он в кровати один, и Чанбин придвигается ближе, ловит его в объятия. — Всё хорошо, эги, — уже привычно обещает он, — я с тобой, ты в безопасности. Хёнджин удовлетворённо вздыхает, сползает чуть ниже и собственнически закидывает на него ногу. — Спасибо, хён, — не менее привычно благодарит он и добавляет кое-что новенькое: — Ты самый лучший.