Изгой

Хлопает дверь квартиры. Чанбин шумно выдыхает, опуская все пакеты на пол, потому что, хотя те и не особо тяжёлые, их банально дохрена. Они занимают все руки и немного больше, и как Хёнджин таскался с ними по галерее — невозможно даже представить, это какая-то гребаная магия. Гребаная магия аккуратно ставит рядом с ним оставшиеся несколько пакетов — Чанбин забрал у него всё, на что хватило рук, — и выпрямляется. — Ты обедал? — спрашивает он у Чанбина. Вот что в нем поражает раз за разом — он так естественнен в своем беспокойстве и заботе; ему бы расслабленно принимать восхищение и плескаться в нем, но первое, что Хёнджин делает, когда приходит домой, — думает, успел ли поесть Чанбин. — Ещё нет, — качает головой тот. — А ты? — Не удержался, — смеётся Хёнджин, — съел хотток и тайяки. Просто потому, что мог, понимаешь? Прекрасное чувство. Спасибо за это, хён. — Ты будешь каждые пять минут меня благодарить, что ли? — вскидывает брови Чанбин. — Лучше похвались покупками. — Я могу каждую минуту, — возражает Хёнджин, кажется, просто из принципа, разувается и, игнорируя тапки, идёт в сторону кухни. — Сейчас я погрею тебе что-нибудь, пока ты переодеваешься, и всё покажу! Чанбин пару мгновений тоже смотрит на тапки, но точно так же в результате их игнорирует, потому что дурацкий сезон дождей, кажется, решил, что настало время закончиться и вернуть в Сеул нормальное календарное лето. Солнце наконец снова печет, и градусник в кои-то веки показывает температуру выше пятнадцати — на самом деле даже выше двадцати, и, возможно вот-вот наступит пора вспоминать, как работает кондиционер. Белая квартира имеет в этом отношении одно-единственное преимущество: она греется минимально, так что дома не царит удушливая жара, а сохраняется лёгкая иллюзия прохлады. Чанбин решает, что нормально, и накидывает к штанам всего лишь футболку, подозревая, что быстро перегреется на кухне под ярким августовским солнцем в черной теплой толстовке. В конце концов, это же лето. Пора вспоминать, как оно ощущается. На пляж сгонять, что ли, если получится выделить выходные? Вытащить Хёнджина с собой, заставить его раздеться, пусть прогреется на песке, позагорает, хоть, может, перестанет казаться такой бледной спирохетой. — Хён, все готово, — зовет тот, и Чанбин прекращает пялиться в окно и идёт на кухню. Не дожидаясь, пока он доест, Хёнджин по паре штук переносит пакеты и начинает раскладывать содержимое по всем доступным поверхностям, комментируя каждый пункт отдельно. — Смотри, хён, я взял себе отдельную расчёску, бритву и пенку для умывания. Нашел небольшой рюкзак — мне кажется, очень удобный, и карманов много, — докупил лекарства, выбрал пару книг… Чанбин как раз поднимает взгляд и непроизвольно давится супом, видя свою физиономию на обложке. — Это что? — уточняет он. — Биография, — давит смешок Хёнджин, но глаза его все равно выдают. — Со Чанбин: тайная составляющая успеха». Мне стало слишком уж интересно, хён, особенно учитывая, что я теперь могу спросить у первоисточника, насколько правдиво то, что там написано. Чанбин хмыкает. После этих слов ему и самому становится интересно. — Перескажи потом, — просит он. — Сам читать я не стану, но, учитывая, что про автора я даже ничего не слышал, там могут найтись оч-чень неожиданные факты. — Обязательно, — обещает Хёнджин и чуть хмурится: — Всё равно я о тебе практически ничего не знаю, так что обязательно перескажу и спрошу, насколько это всё правда. — Так вот зачем тебе это, — наконец осеняет чанбинослоупока. — Слушай, но ты и так можешь спрашивать меня о чем угодно, в том числе о прошлом, я без проблем отвечу. Хёнджин аккуратно складывает очередной пустой пакет по швам и не смотрит в глаза. — Ты был женат? — наконец нарочито непринужденно задаёт вопрос он. — Нет, — удивляется Чанбин. — С хера ли? — И детей у тебя нет? — уже заметно веселея, продолжает Хёнджин. — Троих? — Дай-ка мне эту книжку… — сдерживая мат, медленно просит Чанбин, в кои-то веки сходу осознавая, откуда у того вообще взялись подобные предположения. Хёнджин послушно исполняет просьбу, и Чанбин, дотянувшись до мобильника, фотографирует задний форзац с именем и изображением автора, затем скидывает результат Ликсу с кратким описанием ситуации. — И что теперь? — интересуется Хёнджин. — Иск, — пожимает плечами Чанбин, констатируя очевидное. — Нахер мне сдалась толпа левых баб, которые заявляют прессе, что уж они-то и есть моя жена и дети ее — тоже мои, вне зависимости от того, сколько их там, и всем я должен отдать свои деньги, и в идеале все, что у меня есть. Вот нахуя? Боюсь представить, что там ещё найдется в этой книжке, теперь точно читать придется, Ликс заставит, а потом и перечислять все по пунктам для иска, и ведь не свалишь же ни на кого, блядь… Телефон звякает уведомлением из катока, и Чанбин, хмурясь, проверяет и закатывает глаза так, как будто пытается разглядеть свой череп со внутренней стороны. — Что там? — любопытствует Хёнджин. — Как я и говорил, — вздыхает Чанбин. — Ликс сказал, что без полного списка расхождений даже дёргаться не будет. Блядь, вообще времени читать нет; поискать аудиокнигу, что ли, но так платить за это дерьмо не хочется… — Хочешь, я буду тебе читать вслух? — предлагает Хёнджин. — Ты можешь заниматься какими-то своими делами в это время, а я и так собирался ее прочитать, можно совместить. — Мне кажется, ты как-то слишком глубоко вдаешься в роль личного ассистента, — беззлобно поддевает его Чанбин и возвращается к еде. — Спасибо за предложение, Джинни, посмотрим, будет ли у нас обоих на это время, ладно? — При чём здесь ассистент, я от души, — напоказ обижается Хёнджин и, не давая Чанбину продолжить тему, выставляет на стол очередной пакет. — Я зашёл в художественный магазин в галерее и, если честно, большую часть денег оставил именно там. Он выуживает и выкладывает поочередно несколько альбомов для рисования и скетчбуки, кисти, краски — масляные, акварель, гуашь… Стаканчики под воду, пара палитр. Самый неожиданный предмет в этом наборе — малярный скотч, но, видимо, он тоже зачем-то нужен, Чанбин не шарит. Спустя какую-то минуту на столе вырастает целая гора принадлежностей для рисования. Кажется, кто-то в буквальном смысле дорвался. Вообще-то Чанбин знать не знал, что Хёнджин умеет и, главное, любит рисовать, так что зря тот комплексует по поводу своей неинформированности — тут они, кажется, в равном положении. Ещё несколько минут назад Чанбин считал, что копия личного дела вкупе с рассказом Минхо и обмолвками самого Хёнджина позволяют ему считать, что он неплохо его знает. Но сейчас, глядя, как тот, не выдержав, торопливо распаковывает набор кистей и раз за разом проводит пальцами по мягким щетинкам, Чанбин неожиданно открывает для себя совершенно нового Хёнджина — одухотворенного, увлечённого и мечтательного. Тот настолько завороженно перебирает все эти свои прибамбасы, в которых Чанбин ничего не понимает, что, кажется, абсолютно забывает, где находится, а Чанбин забывает моргать. В свете слишком яркого сеульского дневного солнца Хёнджин словно светится сам — радостью, вдохновением и любовью к жизни. Он прекрасен настолько, насколько это может быть возможно в принципе; кажется, что он неземной, этот угловатый длинный доккеби, рождённый каким-то другим миром, другой вселенной. И страшно, откровенно страшно отвлечь его, пробудить, потому что то, что он есть — это нечто иное, чуждое изначально и незнакомое. Хёнджин для него в целом — нечто чуждое и незнакомое. Странный, тощий, слабый — и не только физически, — но изящный и грациозный, Хёнджин кажется инопланетянином. Никогда не любивший странное, тощее, изящное и ебануто-творческое, Чанбин на какую-то секунду почти паникует, вдруг ощущая себя ксенофилом. Ему бы забеспокоиться, что приворожил, прикрутил к себе этот сладкий гоблин — но, наверное, он действительно его приворожил, потому что, как только сходит волна первого шока от осознания, Чанбин только усмехается своим мыслям, потому что разве могло это закончиться хоть как-то иначе? Хёнджин наконец отвлекается и приходит в себя; он слишком резко поднимает голову и сходу, без подготовки, сталкивается с пристальным взглядом Чанбина. — Что-то не так, хён? — тут же начинает беспокоиться он. — Кое-что действительно не так, — кивает Чанбин, отодвигает пустую миску и начинает подниматься. Хёнджин стискивает зубы и раз за разом обшаривает его лицо ищущим встревоженным взглядом, пытаясь найти хоть какую-то подсказку. Все его хорошее настроение как будто ветром сдувает, и на миг Чанбин чувствует некоторую вину за затягивание момента, но одновременно и нет, потому что кое-что действительно не так. Хёнджин слишком далеко от него, и это невыносимо. Пусть это всего метр, который Чанбин пересекает двумя короткими шагами, этого всё равно слишком много для той бури эмоций, что творится сейчас у него на душе. В первое мгновение ужасно напряжённый, Хёнджин тут же расслабляется в его руках, подаётся навстречу прикосновению губ и льнёт всем телом — снова теплый, солнечный, личное проклятие Со Чанбина в одном конкретно взятом лице. Чанбин обхватывает его щеки ладонями и целует так, словно это в последний раз, но его ломает и переламывает сейчас, как будто это действительно так и есть; он ловит его ошарашенный взгляд и не отпускает, вновь касается губ и сцеловывает с них первый легкий отзвук удовольствия. И думает: если хоть какая-то блядь осмелится позвонить сейчас — убью. При первой же встрече. Не пожалею. Но телефон молчит, а Хёнджин — нет. — Хён, — хрипло зовёт он. — Что, Джинни? — спрашивает Чанбин, не сводя с него глаз: ждёт, что тот ответит, попросит, захочет — он в силах дать ему абсолютно всё. Вместо ответа Хёнджин проводит ладонями по его рукам, останавливается и впивается пальцами в бицепсы, и Чанбин непроизвольно напрягает мышцы. — Хён, — повторяет Хёнджин, сглатывает — кадык движется по шее туда-сюда, Чанбин прослеживает за ним взглядом, — и видно, как тот колеблется, отчаянно пытается решиться на что-то, и не может. — Да, Джинни, — снова отзывается он и выдыхает: — Что бы ты ни сказал сейчас — всё «да». Даже заранее получив разрешение, Хёнджин не становится смелее. Вряд ли то, чего он хочет, связано с сексом, доходит до Чанбина, учитывая, как смело тот шутил на эту тему днём. Нет, это что-то ещё, что-то новое, неизведанное, но что-то очень для него важное. Поэтому, как бы ни был велик соблазн проигнорировать и свести всё к жаркой ебле, Чанбин послушно ждёт. И дожидается, но не того, чего хотел или, по крайней мере, предполагал. — Скажи мне, что это не сон, — опять просит Хёнджин. У них уже был похожий разговор где-то в первый или во второй день его пребывания здесь, но с тех пор всё здорово поменялось; блядь, неужели он до сих пор не верит? Что Чанбин делает не так? — Это не сон, — сразу же уверяет он. — И что мое место действительно здесь? Рядом с тобой? — И твое место действительно рядом со мной, — жестко повторяет Чанбин, всем своим видом пытаясь, как и утром, уверить его в том, что оторвёт и засунет язык в жопу любому, кто посмеет в этом усомниться. Но Хёнджину всё ещё недостаточно. — И что я… — гораздо тише начинает он. — Что я не помойная крыса. Честно говоря, у Чанбина ангельское терпение, но не настолько. И романтики ему перебор. Хочется срать радугой и блевать розовыми пони. Общего смысла происходящего его раздражение, правда, совершенно не меняет. — Да даже и если, — почти рычит он, стискивает пальцами подбородок Хёнджина и смотрит ему в глаза, — то моя крыса. И яростно целует, не даёт отстраниться, врывается языком ему в рот, хозяйничает, как дома, подталкивает назад тазом, и замерший Хёнджин вынужден делать назад короткие шажки до тех пор, пока не оказывается прижат лопатками к стене. Теперь ему абсолютно некуда деться, даже если он захочет, он буквально распластан тяжёлым телом Чанбина, распят под его руками, и от этой вседозволенности, безнаказанности вновь напрочь срывает крышу настолько, что Чанбин не сразу понимает, что Хёнджин отвечает на поцелуй. Что его устраивает всё происходящее, даже если это сплошная агрессия, которую тот может только принимать, но не контролировать. Чанбин кусает его за нижнюю губу, оттягивает, выпускает подбородок и вместо этого тут же придавливает шею, обновляя синяки, на которые Ким Сынмин крайне недовольно пырился всю встречу, но так ничего и не сказал; свободной рукой он лезет под футболку Хёнджина и сразу дёргает ремень брюк. М-модник, так его разэтак, у Чанбина откровенно не хватает терпения, ему неудобно, и он выпускает Хёнджина, отодвигается, чтобы расстегнуть нормально, и… Хёнджин тормозит его, кладя ладонь на грудь. Ещё несколько секунд, пока мозг прогружает происходящее с запозданием, Чанбин продолжает расстегивать ремень, вытаскивать конец из шлеек, пока, наконец, не замирает. Ему так тяжело и почти больно, и таких сил стоит сейчас ничего не предпринимать, что он даже не в состоянии взглянуть Хёнджину в лицо, боясь, что крышу сорвёт с концами. Рука Хёнджина мелко подрагивает. Затем он что-то шепчет, что-то неясное, что получается разобрать, только совсем напрягая слух. — Чанбин, — зовёт он. Чанбина будто холодной водой обдаёт. Он поднимает голову и ловит на себе испытующий взгляд Хёнджина. Вот оно — то, что тот всё хотел, но боялся сделать, из-за чего задавал эти вопросы, пытаясь убедиться, что он действительно нужен, что он имеет право, что понимает происходящее верно — а он понимает верно. Чанбин забывает, насколько тот хорош в анализе даже при учете недостатка информации. Его бы не личным помощником, а в бизнес-анализ тащить, причем в наручниках и на аркане, чтобы не сбежал, потому что это дар, который встречается очень редко. Но мозг, умеющий думать, в природе в принципе существует нечасто, и потому Хёнджин действительно уникум. Но Чанбин отвлекается. Хёнджин понимает всё верно и сам делает следующий шаг по их общему пути навстречу. И если предыдущие ничем не угрожали Чанбину, то этот — слишком многим. Позволить называть себя по имени, грубо, без уважительных частиц — да хрен с ним, с «хёном», даже без привычного «оппы», которое сейчас использует кто ни попадя, несмотря на пол, чтобы выразить уважение к айдолу, не указывая напрямую на возраст, — это серьезно, и Чанбин даже не уверен, что Хёнджин понимает полностью, что это для него значит. Это значит не просто признать друг друга равными, хотя то, как Хёнджин это сказал, прямо подразумевает подобное. Хуже, это значит перешагнуть сразу несколько ступеней, за закрытыми дверьми обозначить уровень близости друг другу, подобный супружескому. Скажи он это прилюдно — и отсутствие вежливости стало бы хамством, но здесь и сейчас это доверие. Глаза Хёнджина — один сплошной вопрос. «Верно ли я сделал? Имел ли я право? Позволено ли мне?». Глядя в них, Чанбин думает, что Хёнджин раз за разом не вписывается в отведённую ему социальную роль, не умещается в ней — он есть куда большее, чем кажется изначально. Он продолжает удивлять раз за разом: сын своих родителей, трейни, айдол, бродяга, sugar baby, личный ассистент, художник — он это всё и одновременно нечто большее. — Хёнджин, — подытоживает Чанбин и тянется к нему навстречу за поцелуем. Тот облегчённо выдыхает ему в рот; в их действиях сейчас куда больше нежности, чем страсти, и почему-то Чанбина кроет от этого только сильнее. Предыдущее возбуждение никуда не делось — судя по всему, у них обоих, — но оно каким-то образом отходит на задний план, оставляя на переднем неописуемое простым человеческим языком ощущение единства, узнавания, той непознанной близости, что только и может объединять двух человек. На секунду он думает, что слишком много придает значения простым вещам, что, возможно, они по-прежнему вкладывают в происходящее разный смысл — но потом Хёнджин глухо смеётся в поцелуй и хватается за него обеими руками, потому что, кажется, усиленно пытается не сползти вниз по стене на подкашивающихся от облегчения ногах. Честно говоря, Чанбин думал, что идёт в своих ощущениях на шаг впереди. Может быть, испытывает больше — или нет, неправильно, не больше и не сильнее, но испытывает в принципе, в отличие от Хёнджина, — или осмысляет происходящее быстрее, из-за наличия опыта не стесняется давать определения своим чувствам и вешать на них ярлыки, как бы те, блядь не пугали. Но взгляд Хёнджина в этот самый момент, когда он ловит его за талию и держит, не давая упасть, полон такого немыслимого восхищения, что, кажется, попроси его сейчас шагнуть в пропасть или под тягач поезда — и он не задумается ни на миг. — Чанбин, — повторяет он, усмехаясь, и отстраняет его, действуя неожиданно трезво, уверенно и целеустремлённо — всё, пришел в себя, взял в себя в руки. Но он продолжает смотреть все так же, и поэтому Чанбин, не сопротивляясь, поддается его решительному нажиму, послушно разворачивается и сам прислоняется спиной к стене, в кои-то веки соглашаясь на пассивную роль. Оставив очередной поцелуй на губах — короткий, быстрый, прикосновение-клеймо, — Хёнджин медленно, не отрывая взгляда, опускается перед ним на колени, и тело Чанбина прошивает дрожью уже от этой недвусмысленной демонстрации его намерений. Не мальчишка уже, однако кроет его, как мальчишку, однако все, что он может — это держать руки подальше, пока Хёнджин трётся носом о его пах и зубами тянет вниз ткань. Сохранять самообладание сложно, как никогда. Штаны соскальзывают к коленям вместе с трусами, и Хёнджин, не давая себе ни секунды на сомнения, колебания или какие-то раздумья, ловит ртом головку. Чанбин целиком и полностью уверен, что скончается от обилия ощущений если не прямо сейчас, то в течение следующих нескольких минут точно. Хёнджин в буквальном смысле горячий, жаркий, влажный, он точно знает, чего хочет добиться, обводя языком щель — и почему же он, блядь, так хорош в этом? Он двигает головой, пропуская член за щеку раз за разом — явно не умеет брать глубже, но вместо этого помогает себе рукой, отстраняется и лижет, смачивая слюной вдоль по стволу. Не в состоянии смотреть, Чанбин упирается затылком в стену и смотрит куда-то сквозь потолок, даже этого не понимая и растворяясь в собственных ощущениях. Ему отчаянно не хватает воздуха, он пытается вдохнуть глубже, но из глотки только рвутся какие-то жалкие хрипы, которые, кажется, только поощряют Хёнджина двигаться сильнее, интенсивнее, торопливее, и, чтобы его притормозить, Чанбин запускает руку в свежевымытые волосы, пропускает их меж пальцев. В глубине души ему хочется вцепиться, оттащить Хёнджина подальше, словно пещерному человеку, перевернуть его и вставить без подготовки — но у них ещё будет время на все эти игрища. У него ещё будет множество шансов почувствовать себя снова главным, но в этот раз ему придется учиться расслабляться и принимать. Хёнджин втягивает щеки и посасывает головку; Чанбин случайно опускает глаза и больше не может их отвести, потому что даже если бы Хёнджин ничего не делал, у него всё равно стояло бы только сильнее от одного его вида. Шальные глаза, красные, раздраженные губы, растянутые вокруг его члена, слезы в уголках глаз, страдательно изломленные брови, то, как Хёнджин в принципе старается, ловит его реакцию и явно каталогизирует ее так же, как делает с ним самим Чанбин, выводит удовольствие на совершенно новый, потрясающий уровень. Одна из рук Хёнджина исчезает из поля зрения, но, судя по всему, она тоже занята делом, поскольку Хёнджин неожиданно стонет, и вибрация его связок отдается буквально в яйцах Чанбина, и ему кажется, что те вот-вот лопнут от напряжения, потому что неожиданно для себя спустя всего несколько минут он уже почти на грани. Но Хёнджин старательно работает над тем, чтобы помочь ему эту грань пересечь, не стесняясь того, как грязно он выглядит, как стекает слюна с уголков его губ, и, не выдерживая этой сладкой пытки, Чанбин с силой сжимает пальцы в его волосах, задавая темп быстрее и грубее. Хёнджин послушно втягивает щеки, просительно смотрит на него снизу вверх, хлопает ресницами, униженный, подчинённый, каким-то невообразимым чудом находящий собственное удовольствие в жестких действиях Чанбина. Абсолютно невозможный человек, но, если бы он не существовал, его бы следовало придумать хотя бы ради того, чтобы, чувствуя, что ещё секунда, что уже вот-вот, сдернуть его с члена, недоумевающего, удивлённого, и, проведя ещё пару раз рукой, выплеснуться прямо ему на лицо, отмечая, клеймя, и… Тяжело дыша, Чанбин за воротник очередной отвратительно привлекательной рубашки вздергивает его, ошеломленного, с колен, к себе вверх и впивается губами в этот бесстыдный рот, размазывая по губам собственную сперму. Это грязно, это пиздец как грязно, но дело в том, что даже несмотря на эту грязь — или благодаря ей, черт его знает, — Хёнджина хочется только сильнее. Хёнджин жалобно стонет, притирается пахом, и, спохватившись, что тот ещё не кончил, Чанбин сжимает его член через тонкую ткань брюк. Буквально пара движений — и тот вздрагивает всем телом, обмякает в его руках, утыкается носом в футболку, вытирая лицо — отомстил, зараза, улыбается Чанбин, — и коротко и часто дышит. В норэбан они, разумеется, опаздывают.