Изгой

Они вваливаются домой, смеясь, перебивая друг друга, радостно переглядываясь, довольные прошедшим вечером. Чанбин, честно говоря, вообще в восторге. Хёнджин явно нашел общий язык с Чонином, да и с Феликсом, кажется, в какой-то момент они обменялись номерами, чтобы обсудить что-то из того, что не касается работы, вживую. То ли компьютерные игры, то ли фильмы — Чанбин не вникал, честно говоря, ему в тот момент активно жрал мозг Минхо. Основная причина радости Чанбина же в том, что он абсолютно не желает поглощать Хёнджина всем собой. Он не тот человек, который может романтически раствориться в ком-то другом, теряя себя — по его личному мнению, это вообще свойственно только подросткам, которые ещё не могут в полной мере осмыслить себя как отдельную, независимую личность, — ему нужен воздух, пространство, свобода. Как бы ему ни нравился Хёнджин — Чанбин боится загадывать дальше, — сосредотачивать всю свою жизнь вокруг него глупо. И, соответственно, он ни в малейшей степени не желает, чтобы Хёнджин сосредотачивался так на нём самом. Да, друзья могут быть общими, но пусть они хотя бы будут для начала, раз Хёнджин не поддерживает контакты ни с кем из прошлого. Интересно, кстати, почему, нужно будет спросить как-нибудь. Стесняется, что ли?.. Чанбин помечает себе отдельно, что нужно проговорить Хёнджину свою позицию. Пусть общается, пусть встречается с ними, пусть даже приводит их в квартиру, если сочтет нужным и если не попытается вдруг начать скрывать их отношения. Не захочет рассказывать про денежную сторону — отлично, флаг ему в руки, но притворяться в целом Чанбин не намерен. Сформулировав это кратко, для себя, Чанбин откладывает надуманное на дальнюю полочку сознания и идёт в сторону гардеробной. Хёнджин следует за ним по пятам, скорее в силу привычки, чем необходимости — рассказ про то, как Чонин соблазнял его на должность помощника, вполне себе может подождать, а все шмотки Хёнджина так до сих пор и висят в комнате, которая пока ещё считается его личной, — и увлеченно размахивает руками: -… представляешь, он сказал, что мне придется сдать на права и ездить самому! — Ну да, это здорово экономит время, — пожимает плечами Чанбин, стаскивая грязную футболку. В душ, что ли сходить?.. — И, в принципе, сам сможешь выбрать тачку. Одну из рабочих — но, если не Генезис, я бы не советовал, — или какую-то из моих. — А что, у тебя есть не только Пежо? — хихикает Хёнджин. — Серьезно? Ты мне ей все уши прожужжал, я и не подозревал, что она у тебя не одна. — Положение обязывает. Иногда на Пежо просто несолидно, а с рабочими вечная жопа, как ты уже, наверное, заметил. Я начинаю думать, что это проклятие, потому что ни замена персонала, ни замена автомобилей не помогает надолго. — Точно! Автомобиль! — вдруг вскрикивает Хёнджин, хлопает себя по лбу и сбегает куда-то в другой конец квартиры. Заканчивая переодеваться, Чанбин удивлённо смотрит ему вслед. Тот возвращается обратно всего через полминуты, держа в руках свёрток размером с обувную коробку. — Что это? — недоумевает Чанбин. — Просто открой, — просит тот и пихает свёрток ему прямо в руки. Чанбин осторожно разворачивает неловкие слои бумажной цветной бумаги — сразу видно, сам упаковывал, — пока на свет не показывается невзрачный пенопластовый контейнер неправильной формы, состоящий из двух частей. Он снимает верхнюю — и видит знакомый логотип такси. Сразу становится понятно, почему Хёнджин говорил про автомобиль. В руках у Чанбина — небольшая, чуть длиннее ладони, металлическая модель Пежо 406, точно такая же, как в фильме. Точно такая же, как у самого Чанбина. Сразу видна ручная, индивидуальная работа: где-то еле заметный след от кисти, где-то прилип волосок, а у сидящего в машине Даниэля очень странное лицо. Но, вместе с тем, модель настолько приятная, тяжёлая для своего размера, красивая и качественная — Чанбин проверяет: колеса крутятся, двери открываются; как ребенок, честное слово, — что он приходит в полнейший восторг. — Ну, с днём рождения, что ли… — неуверенно тянет Хёнджин. — Прости, я хотел подарить сразу, днём, но мы отвлеклись, и… Чанбин аккуратно ставит модельку на подоконник и сгребает его в объятия. — Спасибо, — шепчет он. Ему приятно за то, что тот обратил внимание, запомнил (хотя с фанатизмом-то Чанбина это явно было несложно), нашел такой подарок, который ему точно должен понравиться — и за то, что тот вообще, оказывается, заморочился, а не думал сугубо о своих нуждах. Нежность вперемешку с благодарностью наполняет его и переливается за край, и, чтобы не расплескать, он может лишь попытаться выразить свои чувства так, как умеет. Хёнджин с готовностью отвечает на поцелуй, сам прижимается ближе и неожиданно пытается обнять со всей силы, сдавливая ребра так, что Чанбин напрягается и хрипит на выдохе. — Тебе спасибо, — смеётся Хёнджин. — Я увидел и сразу подумал про тебя. Ещё бы твою фигурку вместо этого мужика, но время поджимало, не повезло. — В смысле «этого мужика»? — возмущается Чанбин. — Это же Даниэль! — Кто? — Ты не смотрел «Такси»?! — Но… он же старый… — неуверенно бормочет Хёнджин. Чанбин хмурится. — Я в лучших традициях Минхо сейчас вручу тебе пылесос, чтобы ты ходил за мной по пятам и пылесосил песок, который, в таком случае, из меня сыпется, — угрожающе предупреждает он. — Один-ноль, я молчу, — с ухмылкой соглашается Хёнджин. — Он настолько классный? Давай посмотрим перед сном тогда? Чанбин ласково смотрит на него. Подлиза, но такой родной и свой подлиза. Впрочем, фильм ему всё равно должен понравиться — как иначе-то? Не сговариваясь, в душ они идут по очереди, чтобы не застрять там снова на час минимум. Чанбину несколько неловко озвучивать, что четвертый раз за сутки он уже не потянет, не мальчишка; Хёнджин на эту тему тоже помалкивает, однако в ванную к моющемуся Чанбину всё-таки не заходит, хотя задвижка или замок на двери здесь отсутствуют как класс. Пока Хёнджин споласкивается сам, Чанбин ищет и запускает на ноутбуке первый фильм, заранее предвкушая удовольствие, устраивается в кровати поудобнее и ждёт. Вернувшись, тот скользит к нему под одеяло, укладывает голову на грудь, мажет ещё мокрыми волосами, прижимается ледяными ступнями к горячим ногам Чанбина. И — смотрит, увлеченно смотрит фильм, кажется, тоже влюбляясь в него с первых же секунд, с первых же фраз — и до самого конца. Отставляя уже выключенный ноутбук на тумбочку перёд сном, он всё ещё тихо хихикает, вспоминая лучшие моменты. Чанбин пока не говорит ему, что фильмов несколько — больше трёх, но нормальных только три, — просто разглядывает его и наслаждается зрелищем. Такой домашний, счастливый, уютный Хёнджин — в контраст с предыдущими их ночами, практически голый, — с недосохшими волосами, рассеянным, сонным видом, снова порождает в нем сумасшедшую нежность. То, как он доверчиво позволяет обнять себя со спины, поворачивает голову и тянется к губам Чанбина, тихо шепчет очередную, ритуальную уже благодарность, и смотрит так искренне-сердечно, кажется настолько правильным, настолько уместным, будто никак иначе не должно было и не могло случиться. Чанбин с запозданием представляет, что, повернись всё немного иначе, он бы прошел мимо того поворота или вовсе обошел бы стороной, и отправился в результате в пустую холодную квартиру один, оставляя одинокого, несчастного, брошенного всеми Хёнджина мёрзнуть где-то под проливным холодным сеульским дождем. Но Хёнджин здесь, в его кровати, в его руках, под одеялом, расслабленный, разморённый теплом и счастливый; под руками Чанбина его грудь неторопливо вздымается, и, представляя на миг, что мог даже не узнать, каково это, Чанбин болезненно вздрагивает и оставляет на его затылке почти невесомый поцелуй. Всё идёт так хорошо, как только можно представить; этой же ночью Чанбин просыпается от вскрика. Хёнджин в его руках сначала вздрагивает, снова кричит что-то неразборчивое, в чём, впрочем, легко угадывается предсказуемое: «Нет!», и плачет в голос, все ещё не приходя в себя. Спи тот у себя в комнате — Чанбин бы наверняка не услышал, у него хорошая звукоизоляция и плотно закрывающиеся двери (если, конечно, их закрывать), — но здесь и сейчас он дёргается от малейшего шума. — Джинни! — зовёт он хрипло, ещё не до конца проснувшись, кладёт руку ему на плечо, собираясь потрясти. Хёнджин тут же стряхивает ее панически, открывает невидящие глаза — кажется, продолжая при этом видеть свой кошмарный сон, — и пытается отползти в сторону. — Не надо, не надо! — таращась куда-то сквозь торопливо садящегося Чанбина, плачет он. И добивает его коротким, но очень уверенным: — Нет! Я больше не принц! Ебись оно всё конем. Чанбин понятия не имеет, что именно тому снится, но очень хорошо догадывается, с чем его сон связан. «Принц» — неслучившийся псевдоним Хёнджина на сцене, и «я больше не принц» определенно значит, что снится тому нечто, произошедшее после расторжения контракта с лейблом. Чанбин придвигается ближе, принимает пару очень слабых, но всё же ударов кулаками на грудь, перехватывает запястья Хёнджина и притягивает его к себе, впервые полноценно используя всю свою силу, заключает в объятия-клетку, и зовёт снова: — Эги, проснись, слышишь меня? Ну же, — он коротко встряхивает Хёнджина, и тот наконец-то просыпается, резко, как обрубленный, замолкая, и только в ужасе таращит глаза на Чанбина. Издает какой-то невнятный, неясный звук. — Эги, — снова пробует тот. — Джинни, солнце, слышишь меня? Хёнджин сначала молчит, но потом коротко кивает, сглатывает. Выражение его лица не меняется, видно, что разумом он все ещё там, в призрачном мире кошмара. — Это просто сон, — напоминает ему Чанбин. — Ты дома, эги, ты в безопасности, всё хорошо. Он не любит эту фразу, она безликая, банальная и затертая до невозможности, но сейчас, когда его самого будто бы начинает потряхивать — отпускает адреналин от внезапного пробуждения, — она сама срывается с губ, рефлекторно, автоматически, вовсе не делая, как ему кажется, ситуацию лучше. Коротко кивая, Хёнджин продолжает залипать на что-то нереальное и несуществующее, напоминая тем самым Чанбину жертву военного синдрома — те тоже смотрели, не видя, в свой внутренний мир, — и жутко его тем самым пугая. Понимая, что всё, что он делает, не помогает никак, Чанбин прибегает к тому способу, который кажется ему сейчас несколько предательским, нечестным — но, возможно, самым действенным?.. Найдя губы Хёнджина, он целует его — бесцеремонно, грубо, так, словно пользует пьяное бессознательное тело, доставляя удовольствие только себе самому (не то чтобы у него был такой опыт… или, по крайней мере, был, но в сопоставимом состоянии опьянения, когда в результате, кроме поцелуев, ничего и не получалось, бухло рубило раньше), не заботясь о состоянии партнёра. Да, он жесток, но это срабатывает: спустя несколько секунд Хёнджин слабо пытается оттолкнуть его, и Чанбин послушно отодвигается, напряжённо смотрит в лицо. — Эги? — спрашивает он. По крайней мере, Хёнджин выглядит так, как будто уже осознает, где находится и что происходит. — Ты со мной? — Чанбин, — тоскливо выдыхает тот. — Да. Блядь. Да. И всхлипывает. С каждым днём Чанбин открывает для себя его новые стороны, и эту — он предпочел бы, чтобы этой не существовало. Он уже видел Хёнджина в панике, в ужасе, довольного, испуганного, кончающего, сжавшись на его члене, — да много какого уже видел, но сейчас Хёнджин безнадёжно закрывает глаза, и по щекам у него текут слезы, и выглядит всё так, будто нечто случившееся исправить уже нельзя, но очень хочется. Чанбин молча обнимает его сильнее и укладывается с ним вместе обратно в постель, удивлённо хмурится, когда Хёнджин тянет одеяло на себя и, зарывшись мокрым носом ему в шею, пытается укрыться с головой. — Что бы тебе ни приснилось, всё уже кончилось или этого не случалось никогда, — в результате говорит он, гладит Хёнджина по спине и касается губами одеяла в том месте, где вроде бы находится висок. Секунду спустя одеяло бесцеремонно стягивается вниз. — Фу, душно, — морщится Хёнджин ему в шею, но не отлипает — чувствуется, что так ему гораздо комфортнее, — но пытаться снова устроить филиал Мирового океана в отдельно взятой постели вроде перестает. — Нет, это случалось, точнее, уже случилось, и ничего с этим не поделаешь. С облегчением вздохнув — ну всё, ожил, заговорил, значит, всё не так уж и плохо, — Чанбин в лоб спрашивает: — Хочешь об этом поговорить? — Абсолютно нет, — Хёнджин мотает головой, — по крайней мере, до утра. Блядь, я же нам будильник не поставил! Он ужом выворачивается из объятий и ползет к дальней тумбочке. Загорается, неярко освещая его красивое лицо, и гаснет спустя всего несколько секунд экран мобильного телефона. — «Нам»? — зевая, переспрашивает Чанбин и нападает, ловит за талию и тянет обратно, закидывает ногу и буквально подминает под себя: — Чонин тебя всё-таки развёл прямо на завтра? — Ну это же пока всего лишь стажировка, — возражает Хёнджин, ощутимо расслабляясь под его весом. — Чанбин? — А? — бормочет он уже буквально в полусне. — Что, солнце? Хёнджин тихо, но довольно фыркает, хотя где-то очень глубоко в его интонациях всё ещё можно различить отзвук грусти. — Ты лучший, — повторяет он. Ощущая, как невесомо, будто мягким перышком, касаются щеки теплые губы, слушая его спокойное и размеренное дыхание, Чанбин проваливается в сон, и просыпается уже только из-за будильника ранним понедельничным утром. Те, у кого понедельник день тяжёлый, явно не пытались встать после пьянки в полшестого утра, иначе бы говорили, что тяжёлое у понедельника утро. Чанбин выключает будильник, по-садистки поднимает сонного Хёнджина и тащит вместе с собой в душ. Конечно, о сексе и речи не идёт, но, просыпаясь окончательно под ещё не особо тёплыми струями, они торопливо целуются, дрочат друг другу совсем недолго — обоих хватает не дольше, чем на пару минут, — и потом помогают друг другу помыться. В результате, разумеется, времени на сборы остаётся самый минимум, и, уже торопливо застёгивая рубашку в коридоре, Чанбин смотрит на часы: — Перехватим кофе и что-нибудь на завтрак по дороге? — Хорошая идея, — кивает Хёнджин. — Но обедать я тебя потащу полноценно, так и знай. Или, возможно, ты меня. — Обязательно, — на полном серьезе обещает Чанбин и подталкивает его обуваться. На удивление, Хёнджин спокоен как слон, по крайней мере, в машине, по дороге — то ли нанервничался сверх лимита ночью, то ли ещё не проснулся. Он потягивает кофе — айс американо, Чанбин просто заказывает два, — жуёт кит-кат с матча и с интересом смотрит по сторонам. Уже припарковавшись, Чанбин, не спеша выходить, поворачивается к нему: — Последние инструкции, ладно? На работе я сонбэним, особенно если кто-то слышит, или директор-ним, начальник-ним, по ситуации и контексту. В крайнем случае, тоже хён, один хер Чонина уже не переделаешь. Джисона гоняй нахер, если придет в свободное время, пусть ебутся в своем секрете в перерыв на обед. Пежо забрать не забудьте, запишись сам на обучение по вождению, и сегодня должна приехать парочка курьеров на твое имя, не пугайся, там банковская карта и ещё что-то, я уже не помню, что. Если припрёт — не стесняйся звонить или писать, или заходить, когда будешь в офисе. Всё, Хван Хёнджин-сси, готов? Хёнджин делает нарочито большие испуганные глаза, пока строчит в телефоне, потом поднимает взгляд и улыбается: — Думаю, да, сонбэ. Спасибо, что даёшь мне шанс. — Всегда пожалуйста, — подмигивает Чанбин и ловит этот самый шанс тоже, пока вокруг затемнённые стекла: — Иди сюда, поцелуй сонбэ на удачу. Отсосать бы ему ещё разочек, думает он про себя, но времени уже действительно нет, и отрываться от Хёнджина приходится чуть ли не силой. Сдав его с рук на руки Чонину и угрожающе погрозив ему пальцем — тот успокаивающе кивает, мол, не нагнетай, хён, мы справимся, — Чанбин закрывает за собой дверь своего кабинета и с порога, слыша трель входящего звонка, погружается в работу с головой. Всё идёт очень даже неплохо, особенно для понедельника, по крайней мере, пока очередная светлая полоса не кончается слишком рано. Приблизительно за полчаса до обеда звонит телефон — мобильный, а не городской, — и на экране написано «Инни». Не предполагая неладного, Чанбин спокойно снимает трубку и, ещё не успев ничего сказать, на том конце неожиданно слышит громкий шум, чьи-то агрессивные выкрики, и прямо в трубку — голос Чонина. — Хён, бля, срочно, — быстро говорит тот, смутно напоминая манерой речи Джисона — нахватался, блин, думает Чанбин. — Я не знаю, что мне делать, это пиздец, они его обосрали, а он даже не спорит! — Что? Что случилось? — абсолютно ничего не понимает он. — Инни, ещё раз! Чонин с секунду молчит — то ли убирает телефон от уха, то ли включает громкую связь, то ли просто отвлекается на происходящее у него там, но, тем не менее, голоса становятся громче. «…больше не принц, — сдавленно, жалобно говорит Хёнджин. — И я с вами никуда не поеду! Вы сами выгнали меня из дома, почему сейчас, когда у меня только все стало хорошо, я должен возвращаться?». «Ты сам виноват! Ты всегда был никчёмным и не заслуживал потраченных на тебя сил! — Мужской голос, сильный, волевой, уверенный в себе. — Мать так старалась, чтобы вывести тебя в люди, а ты, бездарь, ни работы, ни образования — ничего не добился! Сядь в машину, я сказал! Мы ещё дома с тобой поговорим и выясним, откуда у тебя деньги, ты, жалкая шлюха!». Ещё несколько секунд тишины. Ну, относительной, но тем не менее. — Всё слышал, хён? — с интонациями, в которых явственно слышится «какого хуя?», спрашивает Чонин. Несколько мгновений Чанбин переваривает услышанное. Переваривает и раскладывает по полочкам: на первую — «я больше не принц» и ночной кошмар Хёнджина, на вторую — «выясним, откуда у тебя деньги» и «ты не заслуживал потраченных на тебя сил», на третью — «жалкая шлюха», внезапную агрессию Хёнджина после первых их объятий и его же постоянное ожидание подвоха, а на четвертую, наконец, кладёт это согревающее «у меня всё стало хорошо». И на пятую, финальную — «садись в машину», обдумывает это ещё раз и мысленно матерится. Хуй он его отдаст. Да ни за какие, блядь, бабки. — Да. — наконец отвечает Чанбин и, пытаясь сосредоточиться, прикусывает щеку: — Инни, увози его оттуда. Как хочешь: сам, с помощью Минхо — да хоть полицию вызывай, с документами у него всё нормально. Но с ними он уехать не должен, понял? В крайнем случае возьми у них номер телефона, если Джинни захочет — позже встретимся. — Принято, хён, жди нас через двадцать минут в офисе, — соглашается Чонин. — Я позвоню, если вдруг ещё что. И кладёт трубку. Чанбин зло сжимает зубы, смотрит в окно, не видя абсолютно ничего сквозь стекло, и думает, как же ему, блядь, пережить эти ебучие двадцать минут.