Изгой

Эти двадцать минут Чанбин проводит так, будто ему вставили в жопу шило и принялись по-садистки медленно проворачивать. То есть — ходит нервными кругами по кабинету, рявкает на не вовремя позвонившего с какой-то херней менеджера по административно-хозяйственной работе и сверлит взглядом брелок сигнализации Генезиса, хотя и понимает, что идея выехать навстречу откровенно идиотская. Но что-то непонятное тянет душу, беспокоит, то ли несошедший ещё прилив сил после вспышки злости, то ли просто адреналин. Ненадолго его отвлекает приехавший из банка курьер. Чанбин принимает конверт с картой, расписывается и помечает себе не забыть обговорить с кадрами оформление Хёнджина на стажировку и ее оплату как таковую. Если месяц протянет, то останется работать постоянно и получать станет куда больше — с учётом всяких премий и тому подобных надбавок, которые отсутствуют в период стажировки. Тогда ему больше не будет нужна финансовая помощь Чанбина, но почему-то при этой мысли Чанбин даже не чувствует горечи. Все так изменилось за считанные дни, и буквально вчера-позавчера он ещё сомневался в происходящем, но сегодня? Сегодня всё иначе. Это «иначе» существует не только для него одного. Иначе почему бы, когда открывается дверь кабинета и Чанбин замирает у окна, Хёнджин быстрыми шагами сокращает меж ними расстояние и без сомнений обнимает, горбится, утыкается носом в плечо? Чонин машет от двери, и Чанбин отпускает его кивком, потому что ему уже, честно говоря, не до него. Хёнджин тяжело вздыхает, держится за талию, и он такой несчастный, такой расстроенный и обиженный, что рука сама собой так и тянется погладить его по голове, как маленького. Хочется посадить его на колени, сгрести в охапку, успокоить и дать почувствовать, что тот в безопасности. Помедлив, Чанбин подталкивает его в сторону классического черного кожаного дивана в углу кабинета, до самого, блядь, прихода Хёнджина не вызывавшего у него нездоровых ассоциаций с порно — теперь он с трудом прогоняет из сознания нецензурные сцены, — и усаживается, тянет Хёнджина боком к себе на колени. Тот сползает задницей на диван, пытаясь компенсировать разницу в росте, и их глаза наконец оказываются на одном уровне. Выражение лица Хёнджина трудночитаемо, словно все силы он потратил на то, чтобы добраться сюда, и теперь наконец сбросил маску, выдохнул и расслабился, и Чанбин солжет, если скажет, что ему не льстит подобная реакция Хёнджина. Он пытается не давить, но переживания буквально не оставляют ему выбора. — Что случилось, солнце? — тихо спрашивает Чанбин. Хёнджин снова вздыхает и морщится, кладёт руку ему на грудь — и нет, не отталкивает, как на секунду почти подсознательно начинает опасаться Чанбин, — и просто задумчиво гладит, проводит пальцами по тонкому шву рубашки. Высвободив руку, Чанбин ловит его беспокойную ладонь и почти шаловливо прижимает к губам, надеясь тем самым хоть немного того отвлечь. Получается: Хёнджин тут же смущается — Чанбина откровенно умиляет его реакция, особенно если учесть, сколько раз они уже трахались и как хорошо знают тела друг друга, — но руку не отнимает, просто смотрит и молчит ещё некоторое время. Чанбин его не торопит, позволяя собраться с мыслями, гладит большим пальцем поясницу сквозь ткань и молча ждёт. — Я их ненавижу, — в конце концов перестает улыбаться и нарушает тишину Хёнджин. — Родителей? — уточняет Чанбин, хотя вроде бы это и так очевидно, но мало ли, вдруг он что-то неправильно понял. — Их, да, — кивает тот. — Встретить их — это как снова в тот кошмар окунуться, даже на улице в основном не так страшно было. — Почему? Что они делали? Я слышал вас, но совсем недолго, — признаётся Чанбин. — Мне сложно понять, я любил своих родителей и люблю до сих пор, хоть их обоих уже и нет в живых. Но я попробую понять, расскажи мне. — Значит, тебе повезло, — грустно дёргает уголком губ Хёнджин. — Мои всегда хотели, чтобы я стал популярным и богатым. С детства таскали меня по всяким кастингам, заставляли сидеть на диете, выглядеть так, чтобы ни одна аджумма не прикопалась… — Так вот почему ты так ешь, — с опозданием осеняет Чанбина. — Как — «так»? — Аккуратно, — спохватывается и поясняет он. — Я помню, в первый день ещё спросил, когда ты ел в последний раз и ты сказал — дней пять, и я охренел, а потом ты такой взял палочки и принялся по кусочку брать эти рулетики, словно на приеме или под камерами, и я охренел ещё больше. — А, — отмахивается Хёнджин, — рефлексы, да. Ругаться тоже было нельзя, говорить строго правильно… Знал бы ты, с каким удовольствием я тебя слушаю каждый раз, когда ты не выбираешь слова, и понимаю, что мне тоже это делать не обязательно. — Мне бы, конечно, не помешало начать материться поменьше, особенно на работе, — признает Чанбин. — Но если это ты так не выбираешь слова, то не представляю, как, по их мнению, ты должен был вообще разговаривать. Хёнджин фыркает и пытается выкарабкаться из его объятий; Чанбин выпускает его только потому, что ему самому становится интересно. Встав на ноги, Хёнджин выпрямляется, расправляет плечи и глубоко, в пояс, кланяется Чанбину. — Спасибо за участие в моей ничтожной судьбе, Со-сонбэним, — говорит он, вместо привычных дружеских формулировок используя наиболее формальные — как и должен вообще-то с малознакомым человеком, по статусу находящимся куда выше его собственного. Уши режет с непривычки — кажется, они если и прибегали к формальному стилю, то лишь в самые первые минуты знакомства, быстро свалившись сначала в неформальный, а потом, возмущённо посравшись, и вовсе перестали быть вежливыми друг с другом. Кроме того, уши Чанбину режет ещё и потому, что их текущие отношения подразумевают несколько иной уровень близости. — Джинни-я, — ловит он его за запястье и тянет обратно к себе, — я понял, не надо, ладно? Иди сюда. Хёнджин с облегчением разгибается и возвращается на диван, сбрасывает ботинки и забирается к нему под бок с ногами — как дома, когда они зависали перед телевизором, только пледа не хватает. — В общем, сначала меня пытались пропихнуть в актеры, затем потащили на вокал, запихнули на танцы, — перечисляет он, — и, не знаю, сколько они заплатили, но меня взяли на отбор в шоу практически без кас… Блядь. — Ага, — задумчиво и несколько раздраженно соглашается Чанбин. — Прямо интересно даже, кому именно они платили, раз даже я не в курсе. Взяточничество в обход начальства не кажется ему особо серьезным преступлением — по крайней мере, он не собирается сажать нарушителя, — но вполне тянет на увольнение. Как минимум. — Я не знаю, — качает головой Хёнджин. — Правда, не знаю. Но они надеялись, что я стану знаменитым, после дебюта строили кучу планов на меня и мои деньги, а потом, когда меня отстранили, обвинили во всех смертных грехах. Он рассказывает легко, как будто о ком-то постороннем, и вообще уже кажется расслабленным донельзя, но это обманчивое впечатление. В голосе Хёнджина впервые проявляются нотки запрятанных глубоко-глубоко отрицательных эмоций: он говорит всё жалобней, всё надрывистей, словно своим вопросом Чанбин проделывает дырку в плотине, скрывающей чувства, и теперь те своим напором сами расширяют её, пока, наконец, не сносят преграду напрочь. — Они говорили мне, что я плохо стараюсь, — выплёскивает он накопленное. — Что я неумеха. Что я не стою их заботы. Вложенных в меня денег. Их внимания и любви. Что я должен был подставить задницу Чану-сси, чтобы он меня не выгнал. Что я подставлял ему задницу, но плохо. Что я тупой, потому что не могу нормально учиться — а я много пропустил из-за того, что был трейни, ты сам знаешь, там невозможно нормально заниматься, — что я отвратителен и ничего удивительного, что меня выгнали, как только это поняли. Что те деньги, которые они за меня заплатили, я должен отработать, потому что я их своровал. — Хёнджин всхлипывает, но не замолкает: — Что я шлюха. Что я должен найти кого-то, чтобы мне платили только за то, что я умею подставлять зад… Чанбин, боже, я не имел это в виду, я не потому здесь, с тобой, честное слово, ты мне действительно нравишься, я тебя… Осекаясь, тот тяжело дышит и отводит взгляд в сторону; по его щекам стекают слёзы, которые все ещё его страшно портят и которые Хёнджин игнорирует как факт. Молча притянув его ближе, Чанбин утыкается носом куда-то в мокрый подбородок — ебучая разница в росте, — и фыркает, пытается не чихнуть, сбивая весь настрой и драму, чешет нос себе и подушечками пальцев аккуратно вытирает лицо Хёнджина, пытается поймать взгляд — и не может. И так весь красный, тот багровеет совсем — то ли от стыда, то ли от смущения, — и коротко, рвано дышит с присвистом. Он ужасно выглядит сейчас, но в то же время он такой родной, такой милый в своем испуге, и Чанбин думает, что не променяет его ни на кого. У них всё идёт не как у нормальных людей с самого начала, с самых первых фраз, с первого взгляда и первого секса — но кончается тем же, что и у других. Предсказуемо и ожидаемо, если прикинуть — Чанбин и прикидывает, что должен был понять всё куда раньше. Почти смешно, что это оборванное признание его даже не пугает, как напугало, например, пару лет назад признание Минсу — одного из тех, с кем Чанбин периодически сбрасывал накопившийся стресс и недотрах, два в одном, и вовсе не давал поводов для большего, — не вызывает желания подняться и уйти подальше или разочарования в партнёре или в самом себе. Наоборот, сердце почему-то стучит сильнее, в груди теплеет, и хочется, сука, трахаться. В принципе, вот тут точно ничего нового, Хёнджина хочется большую часть времени, когда тот рядом, и примерно треть, если тот отсутствует. Чанбин снова гладит щеки Хёнджина, стирает с них слезы и как-то легко, не раздумывая — констатируя факт, — улыбается: — И я тебя. Джинни, солнце, посмотри на меня, а? Хёнджин переводит на него изумленный взгляд, смаргивает несколько раз — мгновенно переключается эмоционально, вот бы Чанбину так, — уже абсолютно сухими глазами и вопросительно приоткрывает рот: — А… А как?.. — Ты думал, что нет, что ли? — ответно изумляется Чанбин. — Думал, что нет, — мотает головой Хёнджин. — Ну, знаешь, деньги за задницу и всё такое, как ты и говорил… — А ещё я говорил, что мы бы прекрасно обошлись без денег, — указывает Чанбин. — В принципе, учитывая твою стажировку, вопрос о них так остро уже не стоит. Но ты неправ, мне от тебя крышу с первого дня сносит. Глубоко вздыхая — все ещё переживает, понимает Чанбин, — Хёнджин привстает и пересаживается, седлает его бедра и придвигается ближе всем телом. Он практически не шевелится после, но Чанбин всё равно облизывает губы, словно подросток, чувствуя неожиданный и совершенно неуместный прилив возбуждения, вызванный совершенно определенной позой. Интересно, каково было бы перегнуть его через подлокотник и вставить без подготовки? — О чем ты думаешь? — неожиданно спрашивает Хёнджин. — О сексе, — тут же автоматически отвечает Чанбин. Хёнджин с прищуром смотрит ему в лицо, толкается бедрами, и они оба, не сдержавшись, начинают хихикать. — Зачем ты поставил у себя вообще этот порнодиван? — жалуется Хёнджин. — Теперь, когда ты сказал про секс, у меня в голове только ролики в духе «кастинг айдолов в группу». — Только в голове? — ухмыляется Чанбин. — Хван Хёнджин-сси, на что вы готовы ради сцены? — О, сонбэним, я готов на всё! — окончательно переключаясь, задорно обещает тот и немедленно тянет руки к ремню на брюках Чанбина. Чанбин немедленно их перехватывает: — Ну, раз на всё… тогда раздевайтесь, мне нужно оценить, насколько ваша фигура вписывается в параметры нашего лейбла. — Хорошо, что я год сидел на диете? — предлагает Хёнджин, немедленно сползает с колен, поднимается и начинает напоказ расстёгивать на себе рубашку. Дёргает задницей, извивается, изображая стриптизера, и у него одновременно и получается, и нет, потому что от нарочито страстных и вожделеющих бросаемых на него взглядов Чанбина начинает пробирать на смех — и у него окончательно встаёт, что, в целом, является второй стороной проблемы. Как-то он не рассчитывал никогда, что будет трахаться в собственном кабинете, поэтому у него ни смазки, ни презервативов — об отсутствии которых жалеть смысла так-то и нет, потому что они оба про них хронически забывают. Но с презервативами получается чище, а это важно в общественных местах. Наблюдая за выгибающимся в поддельной страсти Хёнджином — хотя стоит у того уже вполне по-настоящему, — Чанбин расстегивает брюки, достает член и проводит пару раз, представляя на месте своей руки одну конкретную очень узкую задницу. Или рот, рот тоже хорошо. Даже очень хорошо, решает он, глядя, как Хёнджин напоказ облизывается и не отрывает взгляда от его движущейся вверх-вниз руки. Красные полупрозрачные стринги — и когда же это он, блядь, успел их купить-то и надеть незаметно? — медленно сползают вниз по бедрам, выпуская наружу длинный член, от которого теперь у Чанбина во рту начинает скапливаться слюна, и вообще Хёнджин как-то подозрительно далеко стоит, решает он, и манит его к себе. Хёнджин послушно шагает ближе — и садится перед ним на подобранные под себя колени, смотрит снизу вверх, обманчиво невинный и дразнящий. В его глазах — азарт эксгибициониста и извращенца, он снова облизывает губы и приглашающе приоткрывает рот. Все, что нужно сделать Чанбину — это придвинуться ближе. Придвигаясь, Чанбин гладит его подбородок, проводит по шее и легонько сжимает пальцы — не угроза, так, обещание большего, — и Хёнджин разочарованно выдыхает, когда тот возвращается к его лицу. Бесцеремонно оттягивает губу, играя в безразличие, Чанбин заглядывает ему в рот и на миг торопливо смотрит в глаза, проверяя, не пересек ли границы. Вместо ответа Хёнджин высовывает язык и мокро, грязно облизывает его пальцы, а потом и вовсе натягивается на пару из них ртом — и вот это, кажется, подходящая для него длина, — пока Чанбин не чувствует под подушечками горячие миндалины. Другой рукой он поощрительно похлопывает его по щеке: — Что ж, Хван Хёнджин-сси, ваш энтузиазм более чем похвален, но так же ли усердно вы готовились к проверке вашего здоровья? Хёнджин снимается с пальцев и усмехается: — Вы будете лично проводить проверку, сонбэним? — Пожалуй, — кивает Чанбин. — Боюсь, мои врачи не так внимательны, как я, могут и пропустить что-нибудь. Встав, он толкает Хёнджина к дивану, и тот понимает намёк сразу — опирается руками о спинку и отклячивает свой тощий зад. Это должно выглядеть абсолютно не сексуально, однако, напротив, его готовность только раззадоривает Чанбина. Скользнув ладонями по ягодицам, он растягивает их в разные стороны и смотрит на круглое, сморщенное отверстие, и Хёнджин недовольно дёргает задницей, сбиваясь с роли: — Ты так и будешь издеваться? — ворчит он. Шикнув на него, Чанбин очерчивает подушечками края кольца мышц, гладит и медленно проникает внутрь первыми фалангами сразу двух пальцев. Оттягивает, смотрит внутрь на розовую слизистую и сплевывает, сколько получается собрать во рту, размазывает слюну пальцами. Хёнджин выгибается сильнее, стонет сразу в голос и продолжает возмущаться: — Со Чанбин, ты вставишь мне сегодня или нет? Дохера борзый он сегодня, думает Чанбин и одним сильным нажатием на переднюю стенку заставляет ноги Хёнджина разъехаться в стороны, ловит его и помогает упереться коленом о категорично скрипящее кожей сиденье дивана. — Захочу — и вставлю, — отвечает он. — Возможно, даже член, — и шевелит пальцами. Слюна испаряется, впитывается, и для третьего уже откровенно суховато, но Хёнджин сегодня сам провоцирует его продолжать, хотя не может не чувствовать, как сухая кожа царапает нежные стенки. Должен чувствовать, предполагает Чанбин. Ему бы пожестче быть, сохраняя атмосферу игры, но он тоже не в состоянии. Его не хватает, пока Хёнджин предлагает себя так открыто, бесстыдно и поторапливает ещё, поганец!.. Он думает о том, как хочется лизнуть там, где сейчас его пальцы — и снова цедит выступающую слюну, загоняет в Хёнджина их по самые костяшки, удовлетворённо улыбаясь его хныканью. Ещё пару движений — и он отстраняется, размазывает остатки влаги по члену и, подхватив под талию, прижимается сзади всем телом, дразнит прикосновениями. В голове не остаётся ни одной связной мысли, и Чанбин коротко стонет — сам издевается, сам и страдает, но у него просто сил нет выпустить Хёнджина, пока он стоит так, пока он такой — мокрый, растянутый, готовый принять его, тяжело дышащий под ним. Пытаясь удержать равновесие, Чанбин опирается о спинку дивана рядом с Хёнджиновой рукой и наконец загоняет член до упора в сладкую, горячую, ждущую его одного дырку. Его невозможно не любить. Не в этот момент; не только в этот момент — вообще. Чанбин расцвечивает его спину поцелуями и укусами, движется навстречу так, словно хочет вбиться в него по самую шею, и, когда Хёнджин дёргается навстречу не в такт, сбивая ритм, рычит и прижимает рукой низ живота этого гребаного анорексика там, где чувствует сквозь живую ткань движущуюся навстречу ладони головку собственного члена. Толчок за толчком; распятый в его руках Хёнджин вынужден терпеть, не в состоянии ни опуститься ниже, ни задать свой собственный темп, ни дотянуться до губ Чанбина — хоть он и пытается, оборачивается, требовательно просит; и всё, что он может, всё, что позволяет ему Чанбин, — это лишь жалкие и жалобные вскрики. Однако Хёнджину, кажется, слишком много. Он все сильнее виснет на руке Чанбина, скользит вспотевшим коленом по дивану; отпустишь — упадёт, распластается без сил и сам же возмутится тому первый. Но держать его дольше откровенно неудобно, сводит отвыкшие пальцы, и Чанбин смиряется с тем, что так понравившуюся ему позу придется всё-таки сменить. С другой стороны, есть ещё как минимум одна, которую ему всё хотелось попробовать и которая как нельзя лучше подходит к ситуации. Замедлившись — вытащить мгновенно для него смерти подобно, слишком хорошо, слишком тесно и горячо, — Чанбин оставляет Хёнджина пустым, возмущенным и всё ещё голодным, поворачивает его к себе лицом и подхватывает под колени. — Держишь за шею, — предупреждает он. — Сможешь? Глаза Хёнджина загораются восторгом, и он, уверенно кивая, закидывает руки ему на плечи, обнимает со всей силы. В последнюю секунду спохватившись, Чанбин чуть высвобождается и набрасывает ему на спину рубашку, удачно сброшенную десятью минутами ранее на ближний подлокотник, и снова подхватывает ноги. Поднимает легко — Хёнджин не тяжесть, пушинка в его сильных руках, — и парой шагов спустя прижимает спиной к стене. Эта поза словно самой природой предназначена для того, чтобы вновь распять Хёнджина всем собой, насадить его как можно глубже и безжалостно толкнуться ещё, а потом снова. — Черт возьми, Со Чанбин, — шипит Хёнджин, — сука, да, пожалуйста, ещё, вставь мне, поимей меня, пометь меня… Планы меняются. Вместо того, чтобы заткнуть его и выебать своим языком, Чанбин утыкается ему в шею, ловит, кусает-облизывает-дышит в мочку уха и лихорадочно слушает бормотание Хёнджина, которого в первый раз срывает вот так, и хотел бы Чанбин знать, что тому виной, их признание, риск быть увиденным и услышанным другими сотрудниками, встреча с родителями или всё это сразу. Но раз за разом, вне зависимости от причины, тот всё раскованнее и смелее; Чанбин не давит, не предлагая пока ни трахнуть его самого, ни, к примеру, попробовать тот ошейник, подаренный Ликсом — хотя Хёнджин видел его уже, не мог не видеть, — но знает, что со временем они дойдут и до этого. Пока же, повинуясь приказам, он, словно паровой молот, вбивается в Хёнджина, держит того на весу без проблем и лишь закусывает губу, когда Хёнджин на миг замолкает, а потом шепчет, снова волной, подряд, не затыкаясь и не факт, что вообще понимая, что слетает с его губ: — Придуши меня. Пожалуйста. Накажи меня, сделай своим, Чанбин, ну пожалуйста, ты можешь, я знаю, возьми меня, ну же… На миг хмурясь, Чанбин прикидывает, как выполнить хотя бы первую часть его длинной просьбы — которая в общем и целом ничего неподходящего и неуместного лично для него не содержит, — и Хёнджин смыкает ноги у него за спиной, меняет угол проникновения, и член Чанбина теперь с каждым толчком, судя по издаваемым им звукам, задевает простату. Навалившись на него всем телом, Чанбин высвобождает правую руку. Уже готовый морально, Хёнджин затихает и пытается запрокинуть голову — но у него нет выбора, он вынужден таращиться на то, как Чанбин, не в силах извернуться так, чтобы не уронить его, попросту прижимает ему горло внешней стороной предплечья. — Значит, назвать своим, да? — прекращая двигаться, спрашивает он, пока ещё только обозначая нажим, а не давя со всей дури. — Д-да, — тихо, на грани слышимости, выдыхает Хёнджин. — Наказать? — Да! — гораздо более уверенное и четкое. Чанбин окидывает его взглядом, насколько это возможно, тяжело уже дышит из-за того, что приходится сдерживаться — его начинает ломать, очень хочется просто двинуться навстречу, взять то, что и так его, по-животному, не сдерживаясь, инстинктивно, но отсутствие оргазма — не то наказание, которого он хотел бы для Хёнджина. Пока будет достаточно и привычной, уже проверенной грубости. — Что ж, ты заслужил, — нехорошо улыбается он. — Плохо вел себя сегодня, да? Чуть не уехал с ними, чуть не бросил своего хёна? Хёнджин неловко стонет, закатывает глаза и тут же ломается, хватает губами отсутствующий воздух, как только Чанбин давит ему на горло. Спустя несколько секунд он ослабляет нажим, дожидается окончания первых панических вдохов и наклоняется ближе. — Ты мой, — еле слышно шевелит он губами прямо у его уха. Хёнджин тут затихает, слушает. — Ты мой, и знаешь, где твоё место? Здесь, в моих руках, на моем члене, запомни это, сука, иначе я вытрясу из тебя все кости, выебу твой череп и оставлю его себе на полке над кроватью на память. Слышишь меня? Он толкается снова; Хёнджин с побелевшим лицом кивает, стискивает зубы, и Чанбин снова нажимает предплечьем, выбивает из него последний дух, наклоняется и сцеловывает его тихие хрипы. Как только Хёнджин сжимается в его руках — а это происходит спустя ровно мгновение, — его член, зажатый меж их животами, пульсирует, пачкая их обоих спермой, Чанбин опускает руку на ее законное место и парой движений спустя кончает тоже, горячо, обильно, и Хёнджин, содрогаясь, принимает в себя всё, что Чанбин может ему дать. В себя Чанбин приходит спустя, может быть, только минуту, на трясущихся ногах и трясущимися руками возвращает растекшегося в прострации Хёнджина обратно на диван и думает, как же бы, блядь, убрать все следы того, что они только что делали. Технический вопрос его интересует слабо — в дальнем углу кабинета есть дверь в личную ванную комнату с туалетом в комплекте, там же висит запасной костюм — скорее дело в том, где найти на это силы. Силы находятся, наверное, каким-то чудом; Чанбин возвращается, сменив рубашку, с кучей мокрых бумажных полотенец и тщательно приводит в порядок и самого Хёнджина, и диван, на который с чьей-то задницы вытекает куча спермы. Затем он вертит в руках те самые красные стринги, усмехается и натягивает их обратно на Хёнджина. С брюками уже сложнее; подумав мгновение, Чанбин попросту забивает на них. В результате он ещё пару минут лежит на диване, притянув Хёнджина в объятия, поглаживает кончиками пальцев под подбородком — словно кота, — и лениво копается в телефоне, пробегает глазами сообщения от жутко недовольного шумом Чонина, — и только тогда Хёнджин приходит в себя. Мышцы под пальцами Чанбина мгновенно напрягаются и тут же расслабляются. — Джинни? — проверяет Чанбин. — Я жив и в шоке от этого, — медленно тянет тот, ёрзает и разворачивается лицом. — Чанбин? — Я тоже охуеваю, — послушно соглашается он, но, впрочем, не врëт ни капли. На лице Хёнджина — нега и удовольствие: — Если так будет заканчиваться каждая встреча с моими родителями, то мне, пожалуй, даже понравится с ними общаться. — Чисто в теории у тебя есть возможность проверить это эмпирическим путем, скажем, действительно сегодня вечером, — предлагает Чанбин. Мгновенно трезвея, Хёнджин садится. — Ты же не вернёшь меня им? — встревоженно спрашивает он. — Схуяли я должен? — риторически интересуется Чанбин. — Но ты не хочешь поговорить с ними ещё раз, нормально? Послушать, что они тебе скажут? Сказать им что-то сам? — Ничего не получится. — Хёнджин смотрит на него почти с жалостью. — Мне нравится твоя вера в лучшее, но они не скажут мне ничего нового, а я им сказал уже всё, что мог. — Но они твои родители?.. — Чанбин, — вздыхает тот. — Пожалуйста. Если бы это имело для них значение, ничего этого бы попросту не случилось. — И все же я хочу услышать это сам, — качает головой Чанбин. — Если хочешь, я могу съездить к ним один. — Нет! — пугается Хёнджин. — Только не это! — Почему? — Я не знаю, что они тебе наговорят… — тот отворачивается и заканчивает гораздо тише: — Но вдруг ты передумаешь? — Ты кем меня считаешь? — почти обижается Чанбин и, вопреки своей же интонации, притягивает его обратно, заваливает на диван и целует в сухие губы. — Джинни, солнце, что за херня у тебя в башке? — Ты, — без малейшей улыбки или иного признака, что он шутит, признается Хёнджин, глядит на него снизу вверх, не отводя взгляда. — Мне страшно, насколько я завишу от тебя. Не от твоих денег, а от того, как ты смотришь на меня, как обнимаешь, кем считаешь меня и даже от того, как ты дышишь. Если ты от меня отвернешься, мне кажется, я умру — не покончу с собой, а растворюсь, исчезну, не смогу дальше существовать. Чанбин удивлённо хмурится. Такого ответа он не ждал. Возможно ли вообще такое ждать? И что на такое вообще отвечать? Не выдержав тишины, Хёнджин закрывает лицо руками и шепчет из-за пальцев: — Я люблю тебя, вот, что я пытаюсь сказать, ты, дурак. — Почему дурак-то? — возмущается Чанбин, оттягивает его руки и снова целует, не давая ответить. Хёнджин недовольно кусает его за губу, вынуждая отстраниться. — Потому что молчишь, — шипит он зло и набрасывается на него, атакует, ловит язык и прикусывает с силой, потом отстраняется: — Какой же пиздец, боже… — Можешь называть меня просто «хён», — хихикает Чанбин и одной рукой с лёгкостью ловит кулаки Хёнджина, которыми тот раздраженно пытается ударить его по груди. — Я люблю тебя, мой глупый, недоверчивый мальчишка. Ты самое лучшее, что могло случиться со мной в этой жизни. Хёнджин выдыхает и с облегчением смеётся ему в губы.