Изгой

Встреча с родителями Чанбину всё-таки не нравится. Выудив номер матери Хёнджина из сообщения Чонина, он звонит и коротко сообщает, что «Я и Хван Хёнджин приедем через час», нарочно не представляясь — благо может позволить себе такую вольность. Их встречают во всеоружии: открывается дверь, и Чанбину улыбается высокая худая женщина с макияжем, который сам Чанбин, с его конкретным личным опытом, назвал бы сценическим; Хёнджин же у него под боком, стиснутый за запястье в качестве моральной поддержки, мнется и прячет взгляд. Из-за спины женщины сквозняк тут же приносит запах чего-то мясного и явно очень жирного. Буквально полчаса назад заезжавший — уже на Пежо, отчего он откровенно счастлив, — в небольшой семейный ресторанчик, чтобы покормить Хёнджина хорошим куксу, Чанбин пытается не морщиться. И не улыбается — по многим причинам это здесь и сейчас выше его сил. Вежливо поздоровавшись и недвусмысленно давая понять формулировками, что считает себя здесь старшим — по крайней мере, по общественному положению, — Чанбин проходит вслед за женщиной внутрь и с лёгкостью опускается на футон перед низким широким столом с переносным электрическим грилем, уже заставленным тарелками, блюдами и мисочками; он тянет Хёнджина и усаживает рядом с собой. С этой стороны стола, помимо закусок-панчханов, стоит только одна миска сухого вареного риса с палочками, и Чанбин поначалу показательно не притрагивается к ним, поскольку женщина, кажется, даже не обращает внимания на то, как неловко чувствует себя обделенный Хёнджин. Из соседней комнаты появляется не менее высокий подтянутый мужчина, тут же кланяющийся Чанбину не то чтобы в пояс, но достаточно близко; этот его явно узнаёт, смотрит во все глаза как-то слишком знакомо, так, что ёкает глубоко в груди, переводит взгляд на Хёнджина и морщится. Выражение лица — один в один с сыном в определенные моменты, но отец старше и, пожалуй, привлекательнее, не в последнюю очередь в силу опыта и приходящего с ним умения держать и подавать себя. У Хёнджина такого нет даже несмотря на курсы актерского мастерства, он по жизни нелепая швабра — блядь, парикмахерская, опять забыл, вздыхает Чанбин, — ни осанки, ни гордости, ни широко развернутых плеч, даром что танцор. Однако есть одна вещь, которая кардинально отличает сына от отца в лучшую сторону, это Чанбин может сказать уже прямо сейчас. Хёнджин непредвзят; он не позволяет чужим суждениям влиять на его собственные, он знаком со здоровым критицизмом и сам формирует взгляды на жизнь. (Есть ещё одна вещь: отец Хёнджина Чанбину противен, но это слишком предвзятое суждение, и Чанбин пытается его игнорировать). Отец Хёнджина — Хван Соджун — грациозно присаживается напротив, с лёгкостью, недоступной Хёнджину, прячет колени под стол и ещё раз подобострастно кланяется Чанбину. Косится на жену — Сумин — и жестом показывает, чтобы та поклонилась тоже. Они оба настолько заискивающи, насколько это в принципе возможно, и какое-то мгновение Чанбин почти не верит, что слышал по телефону именно их голоса. Чанбин наклоняет подбородок в ответ на какие-то сантиметры, не более. Сегодня он соблюдает этикет по максимуму. — Добро пожаловать в наш гостеприимный дом, Со Чанбин-ним, — говорит Хван Соджун привычно-формальное. — Прошу, разделите с нами наш ужин. Чанбин снова кивает и тянется к палочкам, почти ожидая, что сейчас, вот сейчас, ещё немного — и люди напротив опомнятся, придут в себя, перестанут вести себя так, словно к ним пришел в гости только один Чанбин. Но проходят мгновения, секунды следуют за секундами, но ничего не меняется. Дольше он ждать не собирается; он и так дал им слишком много времени. Положив палочки поверх той миски с рисом, что предназначалась ему, он двумя руками передает ее Хёнджину. Это очевидный жест включения Хёнджина в их круг и не менее очевидная демонстрация точки зрения Чанбина: он выдвигает Хёнджина на первое место за этим столом, всем своим видом показывает, что не даст снова исключить его из числа присутствующих. Где-то глубоко в Хёнджине до сих пор дремлет непослушный мальчишка, который рад бросить вызов наконец-то безнаказанно; Чанбин с уверенностью может сказать это, глядя, как блестят глаза Хёнджина, когда тот берёт палочки и неторопливо начинает есть. Первый за этим столом, самый младший — и Чанбин своим поступком вмиг сдвигает его в самую вершину иерархии, а Хёнджин ему только подыгрывает. Сознаёт ли Хёнджин, что этим же поступком Чанбин практически напоказ выставляет их отношения, сказать сложно. Однако, чтобы окончательно уничтожить даже малейшую возможность двоякого толкования, Чанбин кладёт руку на колено Хёнджину и ободряюще сжимает. И только после этого он поворачивается к остальным Хванам, указывает взглядом на стол и приподнимает брови. Ещё несколько мгновений в комнате висит тишина, а потом Хван Сумин вскакивает, кланяется и идёт за новой миской для Чанбина. — Прошу нас простить, — склоняет голову и Соджун. — Это наша вина, Со Чанбин-ним. — Это ваша вина, — соглашается Чанбин, глядит ему в глаза, давит, давит тяжёлым взглядом так, что Соджун вынужден склониться ещё ниже, чтобы спрятать лицо. Сумин торопливо передает Чанбину новое блюдо с рисом, и палочки; он вежливо кидает в рот несколько рисинок, пробует кимчи, чтобы не показаться совсем уж невежливым — вкусно, кстати, но он действительно наелся ранее, — и ставит миску обратно на стол. Медлит секунду и кладёт палочки всё-таки вежливо, аккуратно, а не втыкает их в рис, и задумывается на миг: а хочет ли он вообще сводить разговор к хамству и открытой конфронтации? Точнее, не так. Хочет — конечно же, блядь, хочет; стоит только взглянуть, как прячет взгляд Хёнджин, как желание задать множество риторических, очень возмущенных и бессмысленных вопросов растет по экспоненте. Но вот должен ли? Это сейчас Хёнджин не желает их видеть, но что, если позже он изменит мнение, а единственный шанс будет уже упущен, разрушен руками Со Чанбина? Ладно, думает он и вздыхает. Как пойдет. — Итак, — говорит он. — Начнем с первого вопроса, по поводу которого я приехал. Хёнджин неожиданно накрывает его ладонь своей — нервничает, раз решается на открытые жесты, нуждается в поддержке. Чанбин гладит его колено большим пальцем, но не особо внимательно, поскольку речь пока о другом. Соджун и Сумин впиваются взглядами в его лицо, ловят каждый вздох, каждое слово, и от этого немного противно. Но — Чанбину не привыкать. — Как вы устроили своего сына в компанию? — спрашивает он наконец. — Кому и сколько вы за это заплатили? — О, вы наконец поняли, что из себя представляет этот дурной мальчишка, — Соджун довольно выпрямляется, и Чанбин секунду недоумевает, почему тот ведёт себя так смело, но потом понимает, что их с Хёнджином руки не видно из-за столешницы. Поэтому тот списывает их взаимодействие на обычную вежливость, на заботу старшего о младшем, да на что угодно, что позволяет ему оставаться слепым в своем раздражении: — Он не заслуживает того, сколько мы вложили в него, сколько потратили… — Я задал вопрос, — перебивает его Чанбин, потому что Хёнджин царапает его ногтем по внешней стороне ладони, сам того явно не замечая, в попытке сохранить нейтральное выражение лица, и это немного больно, поэтому Чанбин ещё раз сжимает его колено и убирает руку. — Кому и сколько? — Сейчас я найду контакты, — вздыхает Соджун, встаёт и выходит в коридор. Пока его нет, Сумин наконец-то обращает внимание на Хёнджина, бесцеремонно рассматривает его и явно видит нечто другое, не то что видит Чанбин, — она недовольно поджимает губы и цокает языком, когда тот наконец отставляет миску, которую тоже просто держал в руках последние минуты. И вот он уже не стесняется — втыкает палочки в рис, обозначая свое отношение к происходящему. Это, видимо становится последней каплей. — Невоспитанный ребенок! — взрывается Сумин. — Сколько раз тебе можно объяснять, что так нельзя делать, ты нас опять позоришь! А ну быстро вынул палочки! Она, кажется, даже ни на секунду не допускает мысль, что Хёнджин сделал это специально, а не по незнанию. — Нет, — отвечает Хёнджин и кладёт руки на колени, как примерный ученик. — Что, хочешь, чтобы я тебя высекла? — взвивается она. — Совсем забыл как вести себя со старшими! Глупый ребенок! Знай своё место! В отличие от Чанбина, в качестве «ребенка» Сумин использует конкретное пренебрежительное выражение, которое обычно употребляется за глаза и обозначает кого-то маленького, не способного размышлять ещё самостоятельно, а сказанное в лицо и взрослому, оно звучит не менее хамски, чем те же торчащие палочки в рисе. Зачем я сюда приехал, думает Чанбин. Зачем я привез сюда Хёнджина, идиот? — Хватит, — перебивает он, затыкая и Сумин, и уже открывшего было рот Хёнджина. — Прекратите. Я надеялся, что вы все трое достаточно сознательны, чтобы вести адекватный диалог, но, видимо, я ошибался. Соджун-сси, — повышает он голос, — вы скоро? — Да-да, я иду! — отзывается тот, возвращается в зал и протягивает Чанбину какую-то визитку. Затем его взгляд падает на торчащие в рисе Хёнджина палочки, и его лицо наполняется гневом: — Хочешь, чтобы мать умерла, ты, негодник? Да я тебя!.. Чанбин быстро привстает и перехватывает уже занесённую руку. Нахуя я притащил сюда Хёнджина, снова расстроенно думает он. Бесполезно же. Шансов ноль. — Сядьте. — Он отталкивает Соджуна обратно и поднимается окончательно, убирает визитку в карман пиджака. — Как я уже сказал, я надеялся, что вы трое достаточно сознательны, чтобы вести адекватный диалог, но я абсолютно точно ошибался. И если Хёнджину ещё простительно подобное поведение, то вы, взрослые люди, пережившие многое, ведёте себя отвратительно по отношению к собственному ребенку, словно он ваш раб, а не сын. Словно вы его не любите. — Я потратила на него лучшие годы своей жизни! — зло выдыхает Сумин. — Он будто нарочно, портил все, что мог, с самого своего появления! Его вообще не должно было появиться! Хёнджин громко сглатывает в тишине. — Ты меня не хотела? — ошеломленно спрашивает он. — Тебя никто не хотел, — выплевывает Соджун. — И аборт запретили, сказали, что если не родить сейчас, потом детей больше не будет… — Так больше и нет, — ядовито замечает Хёнджин. — И в этом тоже виноват ты! Слишком большой, неправильное предлежание, эмболия! Твою мать еле спасли, но детей она больше иметь не сможет! Чанбин хмурится. В такой ситуации, он думает, другие люди вцепились бы в того ребенка, что у них уже есть, залюбили бы его, но, видимо, не Хваны. Странные люди. Но они выглядят достаточно молодо… Подростковая беременность? Поэтому «лучшие годы жизни»? — И потом ты делал словно все назло! — вступает Сумин. — Болел, когда не надо, никогда не слушался, делал то, что тебя не просили, мешал нам работать, требовал кучу денег, все время болел! — Вы меня просто никогда не любили. — Хёнджин обречённо кивает: — Неудобный ребенок, да? Просто тем, что он есть? — Ты и сам всё понимаешь, — морщится Соджун. — Радует только что сейчас ты, кажется, взялся за ум и нашел, куда пристроиться. Надеюсь, хотя бы сейчас ты хорошо себя ведёшь? Со Чанбин-ним доволен? Это звучит почти заботливо, но иллюзия рассеивается, как только Хёнджин отвечает: — Ты будешь контролировать, насколько качественно я раздвигаю ноги, даже сейчас? — Учитывая, что ты не способен на это сам, — да, — со злостью соглашается Соджун. — Из тебя даже шлюха не выходит, ты ни на что не годишься! Чанбин вздыхает. — Сколько вы хотите? — устало спрашивает он, снова перебивая собирающегося что-то сказать Хёнджина. — За то, чтобы больше не тревожить его? За то, чтобы забыть, что у вас есть сын, и больше никогда не вспоминать? — Чанбин, нет! — стоит ему замолчать, мгновенно просит Хёнджин, впервые на людях забывая об уважительных суффиксах. — Пятьдесят миллионов, — одновременно с ним, точно в то же самое мгновение, отвечает Соджун, и лицо Хёнджина искажается в страдательной гримасе. — Всё ещё нет, Джинни? — Чанбин поворачивается к нему и протягивает руку. — Если ты уверен, то нам больше незачем оставаться, я здесь закончил. Уцепившись за ладонь, Хёнджин поднимается на ноги, но все ещё колеблется, переводит взгляд с Чанбина на родителей, кусает губы и часто моргает. — Никаких денег, — в конце концов отвечает он. — Я не доставлю им такого удовольствия. Пожалуйста, поехали домой? — Конечно, солнце, — улыбается Чанбин, напоказ, демонстративно — попросту не удерживается, — целует его в шею и тянет за собой в сторону входной двери. За спиной тихо охает Сумин, до которой, кажется, только-только доходит, какие между ними двумя отношения, но оба они ее игнорируют обуваются и уходят прочь. В последнее мгновение Хёнджин притормаживает, кладёт руку на косяк и оборачивается. — Так, значит, никаких денег? — спрашивает Соджун почему-то его, а не Чанбина. Хотя, конечно, понятно, почему, Чанбин в этой ситуации выглядит типичным подкаблучником даже несмотря на то, что Хёнджин не носит каблуки. Хотя ему, наверное, пошло бы. — Никаких денег, — кивает Хёнджин. — Спасибо, что вырастили меня, что не отказались с самого начала, за то, что дали мне воспитание, за все старания сделать из меня хорошего человека. — Он замолкает делает шаг назад и на мгновение застывает; спустя несколько секунд он складывает руки перед собой и медленно, неторопливо кланяется, не менее ритуально и церемонно, чем ритуальны и церемонны были палочки, воткнутые в рис. Опускаясь на колени, складываясь пополам, касаясь лбом уложенных на пол кистей рук, Хёнджин хоронит свои отношения с родителями, фактически тем самым отказываясь от них. Обычно подобные поклоны не требуют словесного пояснения, но, поднимаясь на ноги, Хёнджин смотрит в ошеломленный лица Сумин и Соджуна и заканчивает: — Прощайте. Лёгким толчком в плечо он заставляет Чанбина ожить и двинуться по коридору в сторону лифта, и до самого возвращения их в машину молчит, как воды в рот набрал. Повертев в руках ключи и просто вставив их в зажигание, в конце концов Чанбин первым нарушает тишину. — Джинни? Хёнджин, замерший на пассажирском сиденье безэмоциональной статуей, переводит на него равнодушный взгляд. — Вот и всё, — тихо констатирует он. — Вот и всё. — Прости меня, — просит Чанбин и ловит его ладонь, переплетает пальцы. — Мне не следовало заставлять тебя ехать сюда со мной. Я надеялся, что вы поговорите, может быть, найдете общий язык или хотя бы попробуете это сделать — они попробуют, на самом деле, — но я ошибался. Моргнув, Хёнджин наконец оживает, и краски возвращаются в его лицо. — Тебе не за что извиняться, — качает он головой. В голосе его Чанбин снова слышит следы той ночной истерики, того кошмара и ужаса. — Дотянешь до дома? Или посидим пока здесь? — Домой, — ни на секунду не задумываясь, решает Хёнджин. — Пожалуйста. Хочу просто лечь и обнять тебя. — Хороший план, мне нравится, — усмехается Чанбин, забирает руку и послушно заводит мотор. Они едут в тишине, и Хёнджин в какой-то момент начинает морщиться, а затем вдруг опускает своё окно полностью и дышит свежим — ну, относительно, в центре города-то, — воздухом полной грудью. Ветер ерошит его волосы, раздувает их и путает, и Чанбин самую малость, когда смотрит в его сторону, завидует ветру. — Хочешь что-нибудь сделать с волосами? — вспоминает он давно себе отмеченное. — Подстричь, покрасить? Хёнджин задумчиво запускает пальцы в темную гриву, проводит по всей длине и хмыкает. — Наверное, даже на нормальный хвост хватит, — констатирует он факт. — Вот это я оброс, надо же… Знаешь, я бы покрасился. Можно? — Нет, я тебе запрещаю, — спокойно отвечает Чанбин, поворачивая на проспект. — Конечно, можно, зачем ты спрашиваешь вообще? — Я тебя как работодателя спрашиваю! — возражает Хёнджин с лёгкой улыбкой. — Вдруг что-то нельзя? Розовый цвет, стрижку налысо? — Ну, положим, стрижку налысо я могу не пережить вовсе не как работодатель, — задумывается Чанбин. — А в остальном у нас ограничений практически нет, учитывая, как выглядит большая часть айдолов и половина сотрудников. Зайди к нашим девочкам-стилистам, кстати, если хочешь, по старой памяти, они тебе всё сделают. — А это не будет превышением полномочий?.. — Спроси об этом у Минхо и Джисона, которые делают это не в первый год, — советует Чанбин и заезжает на парковку. Протягивая пропуск секьюрити, Хёнджин тихо смеётся себе под нос. Они заваливаются в квартиру, оба, не сговариваясь, ощущая такую усталость, словно сажали рис ещё с ночи — так их выматывают эти эмоциональные качели и случившийся до кучи в обеденный перерыв секс. Присев на тумбу, Чанбин стаскивает ботинки и вздыхает, даже не собираясь вставать, а Хёнджин, разувшись, бесцеремонно плюхается прямо на пол к его ногам и кладёт голову ему на колено. Наконец-то получив возможность коснуться этих волос, Чанбин гладит его по голове, бездумно перебирает пряди и улыбается ему. — Ты действительно не виноват, — со вздохом снова поднимает ту же самую тему Хёнджин. — Мне правда нужно было это услышать, оказывается. Я не хотел, но мне было надо. — Почему? — непонимающе хмурится Чанбин и поощряюще гладит пальцами челюсть. — Точнее, «зачем». Чтобы перестать мечтать о том, что они меня примут, — горько хмыкает тот. — Не думать о том, что я делаю недостаточно, и что, если я приложу больше усилий, они поймут и оценят. Нет, и кто-то ценит меня таким, какой я есть, даже в самом худшем состоянии, — чуть повернув голову, он на миг прижимается к ладони Чанбина губами, — а кому-то все равно будет противно быть рядом со мной, даже если я вдруг стану самым известным человеком в мире. С нескрываемой нежностью Чанбин снова гладит его, на этот раз по щеке. — Мне жаль, — говорит он все про то же, но уже не подразумевая, что в произошедшем виноват он сам. — Мне так жаль, Джинни, что всё случилось именно так, так оно случилось. — Они готовы были меня продать за пятьдесят миллионов. — Хёнджин снова мрачнеет. — Поверить не могу. Вот сколько, оказывается, я стою. — Я бы заплатил, — невинно улыбается Чанбин. — Да я и так твой, чего за меня платить-то… — отмахивается тот, все ещё продолжая переживать случившееся. Это звучит так легко, так естественно, так невозможно приятно, что Чанбин с удовольствием поддаётся порыву, наклоняется и тянет Хёнджина к себе на колени. — Мой? — переспрашивает он, и Хёнджин, ерзая, ловит взгляд Чанбина и быстро кивает. — Теперь окончательно только твой, — подтверждает он тихо и придвигается ближе, обнимает; в его действиях нет ничего — ну, почти ничего — сексуального, зато есть тщательно сдерживаемая надобность стать как можно ближе, прижаться, проникнуть другому под кожу, которую Чанбин что сейчас, что в остальное время более чем разделяет. Уже привычно подхватив Хёнджина под задницу, Чанбин на руках несёт его в сторону спальни, потому что прихожая его уже тоже задолбала, и ему отчаянно хочется лечь. Хёнджин держится за шею, а, оказавшись на кровати, тут же принимается раздеваться и сразу ныряет под одеяло. Стоит Чанбину оказаться рядом, как он придвигается ближе, распластывается поверх всем собой, будто второе одеяло, и лежит молча, дышит глубоко и медленно. — Спать? — спрашивает его Чанбин, ощущает еле заметный сонный кивок куда-то в плечо, и с телефона гасит верхний свет. Целует Хёнджина в макушку, пробегает мыслями по завтрашним планам — Хёнджина к Сынмину, с утра совещание по поводу изменений условий расторжения договоров с трейни, две встречи, заказать Хёнджину ноутбук, обсудить с ним же возможную татуировку, — и ставит будильник. Тихо сопящий, словно кот, у него на груди, Хёнджин — прекрасное снотворное. Он теплый, уютный, спокойный, и Чанбин изо всех сил надеется, что сегодня тому не станут сниться кошмары. Но, даже если и будут, он все равно останется рядом, успокоит, утешит и обнимет снова. Не в силах согнать с лица очередную улыбку, Чанбин закрывает глаза и медленно проваливается в глубокий и спокойный сон до самого утра. О визитке, молчаливо прячущейся в кармане пиджака, он успешно забывает.