Дом на перекрестке

Хелен редко выходит из дома: только за красками к своему старому другу. Из застоялого, почти - или не почти, для того и копится - галлюциногенного запаха гнили в своей комнате он выходит, с опаской оглядываясь, в сыро и неприятно пахнущий коридор. С последнего выхода дизайн поменялся с миленьких голубых обоев, будто прямиком из детской в США, на старый и покрытый кое-где плесенью красный бархат, до пояса парня - или уже мужчины - обитый мореным дубом. Очень трагично выглядит, прямо дом со сценой убийства из Шерлока Холмса, и естественное освещение только красит: без него было бы не так живо, будто в музее. Хорошо, что он никого не встречает. Нелюбовь к людям поселилась в душе давно, страх и отвращение к ним - еще раньше. Как наверняка у многих, даже всех здесь... Но ведь они сидели и говорили на кухне, сам видел. И даже смеялись. Хелен не может, не хочет, не любит, не умеет говорить. Хелен намного лучше управляется с мимикой и даже жестовым языком (изредка, если захочет), чем с речью. Раньше - умел и хотел. Здесь - разлюбил, сам не знает (не помнит), почему. Не любит обсуждать эту тему с мозгом. Дверь на улицу тоже другая, чем была - теперь у нее бронзовое кольцо для стука и ручка наподобие головы льва - но выпускает все так же легко, как и обычно, и все так же неприятно скрипит. Сегодня солнечно, лужи после дождя еще не высохли, и вся трава мокрая, но листья деревьев, когда трясутся, уже не сыпят на него мини-дождиком. Пахнет приятно, пахнет летом, теплом - еще даже не жарой, роскошь - и, ожидаемо, краской. Здесь так пахнет почти всегда: Боже не дает голодать своему верному псу. Невдалеке обнаруживается дорожка краски - клякса, уходящая вдаль густым крапом по высокой траве, чуть истерично дергающейся на резком ветру (здесь может бытт холодная война и даже перемирие, но мир... Это место и Боже никогда не бывают мирными, не бывабт спокойными). Это красиво, но скоро это порадует Боже, и никого после него. Он не оставляет ничего для детритофагов и редуцентов. Идеальный консумент, идеальная стерка: одно движение, и не остается ни карандашной линии, ни листа бумаги, ни стола, ни твоих пальцев. Стерка-пустота, всепоглощающая и ничего не дающая в ответ. Хелен гудит, почти свистит, громко и протяжно, подзывая друга, и одновременно вешает на сучок сумку с банкой для краски. Тот не заставляет долго ждать, всего через несколько секунд появляется, как обычно, утробно ворча и ломая лапами-руками ветки. Однажды он точно был человеком, но сейчас - просто друг, со своими клыками-саблями, белесой кожей и выпученными серыми глазами в окружении густых ресниц. А еще единственный оставшийся пучок волос у него на голове, Хелен иногда подстригает его. А сейчас, поваленный на землю, смеется и жмурится, прячась от вылизывающего его языка. Однажды в детстве сказал матери, что собаки лижут руки, потому что там, внутри, кости - сейчас понимает, что это не так, но другу подойдет. Друг - раскаленный своим быстрым током крови по венам, вечно весь испачканный в краске, ворчащий вместо мурлыканья, постоянно вибрирующий во время сна и мгновенно регенерирующий при любых повреждениях. Он - на самом деле не злой, а живой, понятный и искренний: если ударить, злиться, если не ударять - не злится. Через минут десять полуигры-полуласки и счастливого кусания всего, что на зуб попадается, друг успокаивается. Смотрит вопросительно, и садящийся на траву Хелен улыбается ему в ответ. Стирает с травинки краску, показывает. Эту просьбу тот знает и тут же уходит, оставляя в одиночестве. Тишине. Пустоте. Птицы молчат. Обычно их слышно, странно. Через несколько секунд от осознания пробивает холодный пот: птицы молчат. Что-то не так, совсем не так, их всегда, кроме как в дождь, бывает слышно, потому что это Божья часть, и не может же ни у кого просто пропасть ноготь, а значит, что что-то плохое случилось. Что-то не так, лес разом становится враждебным и чужим, и уже совсем не приятным, и трава бьется истерично и зло, ветер дергает капюшон куртки, а на глаза наворачиваются слезы. Хелен закрывает руками голову и кусает губу: он не бросит друга здесь, дождется обязательно, даже если тот вообще никогда не вернется. Очень хочется сбежать - но нельзя. Проходит, кажется, вечность. Сердце колотится в горле, дыхания не хватает, и даже если бы захотел побежать - не смог бы, ноги отнимаются от страха. Он с ума сходит, и в голове чужим, не вмещающимся сердцем, размазывая мозг по черепу изнутри, колотится черное, злое, неприятное, чужеродное. Боже лезет внутрь, насилуя нутро, и Хелен хрипит болью, все его тело пробивает озноб, а из носа, а несколько секунд кашля и рта, на траву лбется смешанная со слюной и слезами кровь. Его раскаленная кровь, неизбежная дань, будто приветственный поклон. Голова раскалывается от боли. Хелен приходит в себя от того, что друг вылизывает лицо, испуганно ворчащий и топчущийся по груди. Парень-мужчина с трудом садится - лежал до того, оказывается - и прислушивается. Птицы поют. Пронесло.... А друг, увидев, что тот очнулся, осторожно кладет на мокрые от крови джинсы большую птицу с безвольно висящей головой. Придушил. Спустя полчаса объятиями мумии встречают двери Дома, впуская внутрь и закрываясь позади самостоятельно. По коридорам быстро, бегом, мимо нескольких людей - почти теней, не имеющих значения - в свою комнату, дрожащими руками закрыть тонкую щеколду и наконец сползти по стене на пол, расслабляясь и закрывая глаза. Грудная клетка ходит ходуном, тремор бьет по всему телу, но заветная банка с краской, вылитой из той птицы и сразу разбавленной украденным однажды из аптеки препаратом, здесь. Езе долго он может не ввходить из комнаты надолго, все нормально. Его никто не обидит, и даже Боже не будет трогать его, если Хелен не будет заставлять вспоминать о себе. Он будет послушным, он сольется со стеной, когда в нем не будет необходимости, и превратится в любой предмет для исполнения любой нужды Боже, когда тот скажет. И тогда с ним все будет хорошо.