Дом на перекрестке

Наш Дом - соткан из стен, лестниц, окон и дверей, как жидкле лоскутное одеяло в погремушке у младенца. Абстрактно? Очень. И не менее объясняюще, потому что без умения мыслить абстрактно этого места, эту сущность не понять. Такой этот дом есть, такова ткань реальности, в этом отрезке пространства и времени спутавшаяся, смятая в ком, кое-где рваная или износившаяся. Она не требует понимания, только принятия. Конечно, каждый из нас сделает все, чтобы однажды понять хоть сотую ее долю, но никогда не примет. Я на каком-то чердаке, которого никогда раньше не видел: в углу кухни появилась незнакомая лестница из всетлого дерева, вся в занозах, приглашающая посмотреть, что приподнес сегодня этот филиал Ада. Здесь стены обиты фанерой и разукрашены кое-где восковыми мелками и гуашью, в углу - неожиданно пружинный матрас на полу, непонятно как сюда принесенный и даже накрытый смешными простынями в жирафиках. Одеяло я отсюда возьму, наверное: в основном доме, более стабильной его части, уже холодает. И заодно захвачу обогреватель, типа радиатора батареи на колесиках - стены здесь продуваются всеми ветрами, и зимой приходится иногда спать по несколько человек в постели, чтобы не замерзать. Розетка - черт с ней, дал Он обогреватель, даст и розетку. Должен. Не может бросить своих... Детей? Рабов своих. Питомцев. И бросить? Легко. Сколько таких было и сколько еще будет, одному богу известно, и мне хочется обойтись без этого знания. А еще здесь не доделан балкон: дверь, обитая клеенкой, ведет на три балки, выступающие из стены зубьями. На краю, свесив ноги в почему-то теплое лето с тихо крапающим дождеем, сижу я спачкой сигарет и бытылкой мерзкого пойла от Джека. Бросаю окурки вниз, наблюдая, как они теряются в кронах низких и мокрых насквозь березок, и капающую с крыши почти на босые - разулся - ноги воду доливаюв бутвлку. Это Его пространство. Это даже не совсем настоящая вода и тем более не настоящий дождь. Это выдернуто из чьих-то воспоминаний, и именно поэтому рядом со мной сидит плюшевый пес с пятном на глазу, которому явно не достает набивки. Он смотрит на меня так, что поворачиваю тупой, не живой на самом деле - убедить себя в этом осталось - мордой к дверному проему, и смотрим на дождь вместе. Чье это? Из какого разума так жестоко выдрано, нарушая приватность, сокровенное и интимное, из самого детства, из глубины души? Мне жаль этого человека, в любом случает. Он - один из нас или из тех, кто был до нас, и это - сведетелтство тому, что до Дома жизнь была. Не счастливая, конечно, потому что сюда счастливые не попадают, но хотя бы не... мертвая? Живая, настоящая жизнь, не замершая и пульсирующая обычными человеческими вещицами и событиями, чаще плохими, но иногда - хорошими, дающими причину продолжать двигаться вперед. Мне от этого больно почти физически: вспоминать, что жизнь до этого места правда была. Думать о том, кем бы я - серийный убийца и насильник, инвалид, фрик и уродец с букетом расстройств - стал, если бы в детстве все пошло по-другому. Если бы отец выполнял роль, сука, отца, а не ебыря для всех тех, кому не надо. Если бы матери было хоть немного не плевать, если бы она не была так занята жалостью к себе. Если бы Лью вступался. Хотя бы иногда. Хотя бы, сука, на поржать - не знаю. Кем бы я стал, если бы однажды родился кем-то другим? Удачливее меня. Счастливее меня. Заслужил ли я боль, с которой живу сейчас каждый день? Выяснение этого вопроса потребует большого количества математики, хорошей памяти и навыков в статистике. Проще сказать то, что говорят слишком редко вслух. О том, что жизнь, типа, не справедлива. Не потому что злая сука и не потому что хочет насолить своим обидателям. Просто понятие справедливости придумали люди, и сама суть жихни еще или уже не понимает, что это и зачем было создано. Жизнь управляема и управляет случайностями, цепочками событий, приводящих к худшим последствиям из всех возможных. Жизнь - не одна прямая, жизнь - множество точек, издалека кажущихся линией, если это имеет какой-то смысл. И мне настолько же больно, насколько и приятно понимать, что справедливости нет. Ее можно просто забыть, и она исчезнет, потому что так называемую "идею справедивого мира" создали люди, и только они в нее и верят. И человек ли я, чтобы позволять себе эту роскошь? Тварь я дрожащая или- Нет, все-таки просто тварь дрожащая. Потому что смотреть объективно на ситуацию - моя жизнь закончилась в ночь после побега, когда шальная полицейская пуля попала мне, не желающему сдаваться, в плечо. Само ранение не смертельное, но адреналине я бежал еще долго, и из раны текло горячее, мерзко склизкое, остывающее ледяной коркой. Скончался я в реанимации, последнее воспоминание - слышу, как писк пульсометра меняется в непрерывный визг. Он на подкорке отпечатался страхом: я умру. Я - умираю. Я - умер. Страх смерти - не просто так страх, в само слово "страх" не вмещает все то, что в него вкладывается. Худшая пытка - умирать, не зная, вернешься ли, чувствовать ледяную смерть, обволакивающую, и неожиданно вспоминать обо всем, что не успел сделать, и о том, что Джек, наверное, будет скучать, а Смайли, если и мертв, то в раю со всеми собаками, а мне в ад прямая дорога, а если ада и рая нет, и я никогда не встречу больше никого, и- и- И снова очнуться в своей комнате, понимая, что в этот раз Его наказание было особо паршивым и, заперев дверь, рыдать под одеялом, думая о том, что однажды я правда, по-настоящему, умру. Не покончу с собой, не упаду откуда-то, не получу смертельное ранение в драке. Умру. Не важно, как. Факт смерти сам по себе убивает меня изнутри. И я сам своего рода Волан Де Морт. Плюшевый пес смотрит на дождь подозрительно звдумчиво, и я позволяю себе на секунду подумать, что он живой. В этот раз рулетка опьянения повернула в столь же неожиданное, сколь и ожидаемое русло, и я прижимаю игрушку - его будут звать Тото, как того, из страны Оз - к своей груди, падая на пол. Сворачиваюсь в позу эмбриона вокруг малыша, утешаю его, глажу по короткой синтетической шерстке, шепча все обещания мира о том, как люблю, и как все будет хорошо. Я не могу смириться с тем, что он не слышит, и плачу, вжавшись в потертую, старую, пыльную игрушку из чьего-то воспоминания. Слезами рвет на пополам, как будто умер едва родивгийся ребенок, будто у Тото отняли жизнь, не успев ее дать. Я не мону понять, что со мной, и совершенно не хочу пытаться, просто гепча самому себе все слова утешения, что знаю. Я давно не плакал, и сейчас, подбитые и сорванные алкоголем, слезы текут по декам, смешиваясь с соплями, и уши закладывает, и все тело вздрагивает раз за разом. И я все упрямо повторяю, и не знаю, игрушке или себе самому: -Хороший. Хороший мальчик. Ты хороший мальчик. Ты молодец. Из горла рвется вой боли. Я не могу. Я не справляюсь. -Я горжусь тобой. Ты отлично справляешься. Кашляю на пол слезами, уже не пытаясь разглядеть мир сквозь туман в голове. Пусть хотя бы сегодня, хотя бы Тото, скажет мне, что я - хороший мальчик. Что он гордится мной, а я - отлично справляюсь.